колько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или три часа работал, огрызался, когда его отвлекали, затем влетал в комнату инженеров, рычал на них, требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу забывал о проблемной теме, спешил на помощь. В январе Игумнова назначили старшим инженером. Кроме оклада, у него ничего не прибавилось -- ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше, по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был ровно знаком со всеми. Из соседней лаборатории приходила местная красавица. Виталий ее не замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при такой бурной карьере надо быть разборчивым. И неожиданно для всех он подружился с двумя инженерами-неудачниками, над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам на работе -- отвоевали у Фирсова отдельную комнату, оттуда допоздна разносилась по коридору изощренная брань. Бывали недели, когда неудачники молчали, только свет из-под двери выдавал их присутствие. У Виталия однажды кончились спички, он постучался к ним в комнату, поинтересовался, какое грозное оружие куется под покровом ночи. Неудачники -- молодой и старый -- переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот "никому ничего", и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну. Молодого звали Беловкиным. Уже шестой год учился он в заочном политехническом, и уже трижды Фирсов с проклятьями вручал ему энергичное прошение в деканат -- отсрочить очередные экзамены студенту Беловкину, "занятому выполнением важного задания министерства". На самом деле в свободное время он обходил свою многочисленную клиентуру, исправляя телевизоры. Его соратник, уже старик, Григорий Иванович Пухов, когда-то пытался закончить МЭИ, несколько раз добирался до векторной алгебры и гладко, без синяков скатывался вниз. Хотя Комитет по делам изобретений выдавал Пухову немало авторских свидетельств, Григорий Иванович остро ненавидел его и однажды едва не загремел возжелав посадить врагов в лужу: при очередной заминке в признании авторства взял да и опубликовал схему прибора. Спасло его так называемое мотивированное возражение, которым отбрыкнулось от него ранее руководство патентным делом, назвав изобретение чушью. С работы ему все же пришлось уйти, он устроился в этот НИИ, где под рукой у него были все данные о том, что можно изобретать, а что нельзя. Здесь, как и везде, над ним посмеивались, писали фельетоны в стенной газете и рисовали карикатуры -- на последней его изобразили лежащим под колесами мотоцикла и орущим на весь мир: "Я изобрел мотоцикл!" Нарисовали-то после того, как роздал он уборщицам ложки странной конструкции. Пухов жил одиноко, сам варил себе щи и жарил картошку. Последняя операция изводила его. Если на сковородке картошки много, то она падает на плиту, когда ее переворачиваешь ножом. Пухов сконструировал специальное приспособление, одинаково удобное для чистки овощей и перемешивания их на гладком основании цилиндра с низко обрезанными стенками. Уборщицы распустили языки, инженеры приветствовали Пухова: "Ура титану мысли! Как насчет вилки для маринованных томатов?" Везде, где он работал, такое бывало, пока он не начинал составлять заявку -- но не на вилку, конечно. Сразу хаханьки прекращались, говорили почтительно, с чувством жали руку и набивались в соавторы. С Беловкиным он сошелся случайно, доверился ему тут же. План Пухова был таков. С августа прошлого года американские журналы публикуют проспекты будущего прибора, изготовляемого фирмой "Белл". Заказ, кроме "Белл", приняли еще две фирмы, работа кипит, результатов пока не видно. А прибор -- легкий, переносного типа -- нужен нам позарез. Беловкин загорелся идеей Пухова. Телевизоры и теорию электронно-лучевых трубок он знал досконально и предложил строить прибор на принципе сравнения на экране нескольких отметок, что было абсолютно ново. Работа близилась к концу -- так уверили Игумнова неудачники. -- Мы запутались, -- признался наконец Пухов. -- Нам бы отдохнуть с месячишко, да время поджимает. Нам свежая голова нужна. Они вручили Виталию папку чертежей и схем, толстенную тетрадь с расчетами. Бегло просмотрев их, Виталий убедился, что как математики и экспериментаторы неудачники не имеют себе равных -- по крайней мере в лаборатории. Несколько дней сидел он над тетрадью и схемами, вникая в странную логику расчетов. Самая чуточка им оставалась, один прыжок мысли -- и все сделано. В лаборатории удивились, увидев тетрадь и схемы "этих" на столе Игумнова. Фирсов брезгливо, двумя пальцами приподнял тетрадь: -- Вам не стыдно? -- Ничуть. -- Я запрещаю заниматься вам белибердой до пяти часов вечера. После -- пожалуйста. -- Вы же сами сказали, что я работаю в счет будущего года. Пухов и Беловкин уверовали в Игумнова и по утрам с надеждой смотрели на него: придумал? Решение пришло внезапно, по дороге на работу, в переполненном автобусе. Виталий сжал руку в кулак, словно боялся, что мысль улетит. Ворвался в комнатушку, крикнул: "Вот!" -- и показал ладонь, потную и красную. -- Ребята, есть! Неделю они занимались изготовлением генератора импульсов. Работали нервно, суетливо. Беловкин вопил, что пора кончать, макет прибора готов -- испытать его, немедленно испытать! Решающий эксперимент отложили на выходной день. Приоделись, побрились. Пухов подсоединил кабели, щелкнул тумблером... Комнатушку затемнили, зелено светились экраны контрольных осциллографов. Из пустот приборной трубки выполз синхронизирующий импульс, скачком метнулся на экран... Далее -- все точно так, как и предполагалось. С минуту молчали. Потом Беловкин исполнил буги-вуги, топая туфлями на двадцатимиллиметровой подошве из каучука, а Пухов извлек чекушку. -- Пять процентов работы сделано. -- Он почесал подбородок. -- Теперь самое главное -- пробить прибор через все инстанции. На клочке бумаги он подсчитал возможную сумму вознаграждения плюс тридцать процентов за предоставление макета. Получилось внушительно. Поднаторевший в изобретательских делах старик сел писать заявку в трех экземплярах да еще на каждого соавтора. Игумнов заикнулся было, что он-то ни при чем здесь, Пухов буркнул: -- Мне виднее. Они обязаны были показать заявку Фирсову. Доктор наук изучил ее до последней запятой, посмотрел на Игумнова: -- Вы уверены? -- Макет работает безукоризненно. Теоретическое обоснование верно. -- Та-та-та-та... -- растерянно сказал Фирсов. -- Каюсь. Грешен. Кто бы мог подумать, кто бы мог... -- Колючий взгляд его царапал соавторов. -- Макет и документацию прячьте в мой сейф. -- Тогда ключи от него -- нам, -- настоял Пухов. -- Это уж конечно, конечно... Та-та-та... Недооценил. Послушайте, -- сказал он потеплевшим голосом, -- не отправляйте пока заявку, есть у меня одна полезная мыслишка... -- Знаю, что за мысль! -- Тощий Пухов искривился. -- Попробуйте докажите, что прибор делался по тематическому плану НИИ! Не выйдет! -- Да нет же, нет!.. Экий вы недоверчивый, Григорий... мм... -- Иванович. -- Да, да, Григорий Иванович... Поговорим вечерком, согласны? Еще до вечера произошло взволновавшее лабораторию событие: Игумнова сделали ведущим инженером. Только он, Беловкин и Пухов понимали, что это значит. Когда кончилась работа, Фирсов, решительный и веселый, пригласил троицу в свой кабинет. -- Я буду говорить откровенно, что я прям до грубости -- это вы знаете. Итак, начну. Представляете ли вы себе полностью эпопею с вашим прибором? Представляете, да не совсем. Разработкой прибора с параметрами вашего заняты две лаборатории двух НИИ. Как только они пронюхают о заявке (а они пронюхают немедленно), они подадут встречные заявки, спасая себя от разгрома. Их можно понять. Им отпустили колоссальные средства, они угрохали денежки, и немалые, а тут появляется кустарь-одиночка с двумя никому не известными молодыми людьми и сводит на нет все их усилия. Пока они тянули резину, вы, оказывается, без всяких субсидий сделали за них прибор. Вы-то, конечно, правоту свою и приоритет докажете. Но когда? Какой ценой? Я навел необходимые справки. Два НИИ не хотят знать никакого Пухова, а сам товарищ Пухов находится в неприятельских отношениях с Комитетом. Вы подтверждаете это, Григорий Иванович? (Пухов засопел, подтверждая.) Благодарю вас... Теперь вдумайтесь в следующее... Как вы полагаете... мог бы я, ухватившись за ныне разработанную вамп проблему, решить ее сам? Я, вы знаете, автор двух открытий, моя книга признана всем миром. Когда я был сам по себе и не отвечал за безмозглое творчество десятка олухов, к коим я не отношу вас троих, я бы дал не один прибор, а уж ваш (он, не отрицаю, хорош) довел бы до конца. Продолжаю: у меня имя, у меня связи. Достаточно включить меня в соавторы -- и никакой канители не будет. Это и справедливо. Я выделил вам комнату, я, по существу, допустил к вашей работе Игумнова и, чтоб поднять вес его, выбил ему должность ведущего инженера. Вот так, решайте. Если вас беспокоит денежный вопрос, то скажу: от изобретательского вознаграждения отказываюсь. Думайте. Беловкина сразил последний довод. Его интересовали деньги. Бросить работу, убеждал он себя, покончить с телевизорами, перевестись на очный факультет, получить диплом -- и, имея авторское свидетельство, можно претендовать на приличное место. Беловкин подумал и промямлил, что, в сущности, он не возражает. Фирсов понимал, что главное -- не Беловкин, и ждал отказа Пухова. Тот же соображал, поглаживая остренький подбородок. Прибор он считал самым значительным своим достижением. Дико, невероятно, но факт: фирмы "Белл" и "Дженерал электрик" самым жалким образом потерпели неудачу. Ничегошеньки у них не получилось. А вот он -- да, у него получилось. Он так настроил талантливых парней, этого Мишку с грабительскими наклонностями, этого умницу и гордеца Виталия, что они сделали невозможное, они дополнили его. Хорошо бы обойтись без Фирсова, разом прогреметь на оба министерства. Но Фирсов прав: его известность опрокинет все возражения. Что он так смело и нагло настаивает -- это хорошо. Другой бы завяз в намеках и иносказаниях. Пухов решил согласиться. Пусть заявка проскочит. А там посмотрим, сказал он себе. -- Положим, я согласен. Фирсов с облегчением обмяк в кресле. В согласии Игумнова он не сомневался. -- Итак, -- бодро сказал он. -- Я против, -- остановил его Игумнов. -- Не скрою, Борис Аркадьевич, ваша деловая постановка вопроса меня восхитила, способный вы человек. Действительно откровенность... Куда уж больше. Вам бы с вашей смелостью и откровенностью повоевать с директором и главным инженером, выгнать половину инженеров, а вы примазываетесь к чужому дельцу... Может быть, мое мнение и не решающее, я к прибору отношение имею меньшее, чем Пухов и Беловкин, но, конечно, большее, чем вы, Борис Аркадьевич. Беловкии и Пухов тут же взяли свое согласие обратно. Фирсов вымолвил сухо: "Сожалею" -- и поднялся, поблескивая веселенькими и грозными глазами. Заявка ушла в Комитет. Ответ пришел быстро. Сообщалось, что предложенная составителями идея не нова, что обнаруживается при сравнении ее с замыслом, положенным в схему заявки номер такой-то. Пухов немедленно бросился искать номер. Нашел -- ничего общего. Беловкин сказал, что нужно набить морду автору мотивированного возражения. Пухов образумил его, утихомирил. -- Знаю я этого парня. Выпускник Тимирязевки, в радиоэлектронике ни бум-бум. Факультет механизации и автоматизации сельского хозяйства кончал. В деревню не захотелось ехать. -- Кто ж его взял на такую работу? -- А кто другой пойдет? Ответственность громадная, а окладик поменьше твоего, товарищ старший техник. Выпускник Тимирязевки из игры скоро вышел. Лаборатории двух министерств потребовали создания экспертной комиссии, создали и включили в нее преданных членов научно-технических советов. Темп переписки возрастал. Особняком действовали военные, приславшие в Москву представителей. Им наплевать было, где создан прибор, в высоконаучной лаборатории или за обшарпанной дверью маленькой комнатушки, их интересовал прибор как таковой, поэтому так необыкновенно быстро и решалась судьба изобретения. Комитет и экспертную комиссию залихорадило. Они связали себя решительными отказами и опровержениями, в науке приличие требует длительного раздумья накануне признания ошибок. Пухов ежедневно ездил в Комитет. Экспертная комиссия разваливалась на глазах. Все уперлось наконец в согласие одного ответственного товарища. Идти к нему Пухов побоялся, Беловкин тоже. Игумнов бестрепетно явился на прием. Ответственный товарищ незнание техники возмещал абсолютно точной осведомленностью о нынешнем, сиюминутном положении людей, приходивших к нему разрешать споры. О чем они спорили, какую правоту отстаивали -- это его не трогало, это его не касалось, он быстренько прочитывал спорный документ, долго изучал подписи с датами, взвешивал фамилии и резолюцию накладывал в пользу тех, кто лично ему мог принести наименьшие неприятности, причем именно в настоящий момент. Товарищ мудро жил сегодняшним днем и прижился к должности навечно. Он дал Игумнову уклончивый ответ. -- Как я вас понял, прибор Пухова решено пока мариновать, -- сказал Игумнов. -- Предупреждаю заранее: если я прочту когда-либо, что американцы ранее Советского Союза создали этот прибор, которого у них сейчас нет, вам придется худо. -- Что же мне грозит? -- улыбнулся товарищ. Его ценили абсолютно все инстанции за гибкость и понимание. -- Я вам... У Виталия вертелось на языке беловкинское "набить морду". Он и употребил его -- правда, в более резкой и неожиданной форме, заменив глагол и существительное эффектным курсантским словообразованием, придающим речи мужественную простоту. Разговор происходил с глазу на глаз, и обе стороны постарались его не оглашать. Кто подслушал их -- осталось неизвестным, кто разнес по министерствам игумновское выражение -- это нельзя было и представить. Но Комитет по сигналу сверху отправил мотивированные возражения в адреса лабораторий двух НИИ. Военные обхаживали Пухова, намекали, что житья ему у Фирсова не будет. Григорий Иванович сам понимал это. Поставил условие: Беловкина и Игумнова -- тоже в их систему. Условие радостно приняли. Пухов с чемоданчиком улетел на Урал. Беловкин поскандалил и сдался. Военные обещали ему должность ведущего инженера и устраивали в филиал заочного института. Беловкин отдал Игумнову телебарахло, обширные запасы радиодеталей и, посерьезнев в несколько дней, отправился вслед за Пуховым. Виталий не трогался с места. Уже дважды ему круто меняли жизнь, теперь он хотел быть самостоятельным. И квартиру не хотелось бросать. В конце февраля его пригласили в отдел кадров, разложили на столе докладные записки Фирсова: "Прошу принять меры...", "Докладываю, что..." Шесть опозданий на работу в январе, в феврале дополнительно обнаружен запах алкоголя. Игумнову стало стыдно -- за доктора наук. В начале марта Виталия в лабораторию не пустили, отправили в экспериментальный цех проталкивать стенд. Две недели сидел он в конторке цеха, подавляя в себе удивление и впитывая в себя поразительные знания. Его не стеснялись, при нем подменялись накладные, уворовывались ненужные стенду детали и каким-то путем приобретались на стороне нужные, никто при нем не делал тайн из махинаций с нарядами. Плескался спирт, велись разговоры, которые могли бы обратить в бегство бывалого прокурора. Виталий подумал как-то, что смог бы теперь преподавать в вузе, вести курс, условно названный так: "Принципы организации производства на советских промышленных предприятиях в условиях жесткого планирования". Правда, его выгнали бы сразу после первой лекции. Двухнедельное сидение в конторке ни одним документом отражено не было -- так уверили Виталия в отделе кадров. Итого -- прогул. Его уволили по знаменитой сорок седьмой статье, то есть выгнали по двум пунктам ее сразу -- "е" и "г". -- Я отпускаю вас на время. -- Фирсов дружески похлопал его по плечу. -- Походите без работы месяц-другой, познаете жизнь, вернетесь ко мне шелковым. Лабораторией будете руководить вы, я -- заниматься наукой. У меня вы напишете кандидатскую, в тридцать пять станете доктором. Согласны? -- Молодым везде у нас дорога. Постараюсь без вашей помощи. -- Ну-ну. Походите по Москве, поизучайте памятники старины. Характеристику дам вам сквернейшую, вас нигде не возьмут, одна дорога -- ко мне. Итак, до мая. 19 Месяц -- достаточный срок, чтобы разобраться в технических навыках кадровиков. Они встречали Виталия предупредительно. Да, да, инженеры им нужны (какие -- не уточняли). Бросали взгляд на московскую прописку и возвращали паспорт. Диплом с отличием -- тоже. Затем брали трудовую книжку. Два пункта статьи вызывали бурю чувств, скрытую профессиональной невозмутимостью. Кадровик зачем-то выдвигал и задвигал ящики стола. От серенькой книжицы несло опасностью. И фамилия-то подозрительно знакома. Кадровик вспомнил, ерзая. Вдруг улыбался и гасил улыбку. Ага, так это тот самый!.. Оригинально, оригинально... Инженеры, конечно, нужны, начальники всех отделов требуют: дай, дай, дай. В Мосгорсправку по понедельникам отправляется бумажка с просьбой продлить срок вывешенного объявления... Можно бы взять этого несомненно хорошего инженера, но -- опасно. Бед не оберешься. Что-нибудь случится -- и спросят: почему вы его приняли? Игумнову предлагалось или принести характеристику, или дождаться, когда она придет после официального запроса. Давали анкеты -- заполнить на всякий случай. Во многих местах заполнил он типовые бланки. Во многие места наведывался узнать, пришла ли характеристика. Фирсов старался, Фирсов твердо решил заполучить его обратно. Игумнов достал копию характеристики и теперь, заходя в отделы кадров, лучезарно улыбался и заявлял, что он погорелец, подробности, так сказать, в афишах, и выкладывал трудовую и копию характеристики. Кадровики сочувствовали погорельцу, тепло жали руку, просили зайти через несколько месяцев. Приходилось сначала оставаться "на уровне", то есть искать место работы рангом не ниже того НИИ, из которого его выгнали. Подъем всегда труднее спуска. С каждой впустую прошедшей неделей он становился менее привередливым, обращался в НИИ поплоше и победнее, совался на окраинные заводики. Беловкин прислал письмо, предлагал "монету" и оставленную клиентуру. Беловкин угадал: с деньгами совсем плохо, их, если уж точно выражаться, вообще нет. Настал день -- ветреный, серый и слякотный, -- когда Виталий, раскрыв утром глаза, решил, что сегодня вечером он должен быть или с деньгами, или с работой. Медленно дошел он до Белорусского вокзала, побрел по улице Горького, завернул по привычке к доске объявлений. Натасканный глаз выхватил сразу же строки: "Требуются радиоинженеры высокой квалификации..." Указан адрес, где-то за углом, филиал научно-исследовательского института по радиовещанию и телевидению. Не раздеваясь прошел в отдел кадров. Сказал, наученный опытом, что не по объявлению, нет. Посоветовали. Последнее слово произнес несколько загадочно. -- Вас кто-нибудь знает из наших сотрудников? -- совсем дружелюбно осведомился кадровик. Гнуть таинственную линию не пришлось. В кабинет по-хозяйски вошел человек, в котором Виталий узнал однокурсника, факультетского проходимца Куранова. Год назад его едва не выгнали на бюро из комсомола: милиция поймала Куранова у радиорынка на Пятницкой, на бюро тогда припомнили Куранову и пьянство и пропавший тестер на кафедре радиоизмерений. Розовое лицо Куранова расплылось в радости. Он подхватил руку Виталия и потряс ее, сделал было шаг вперед, намереваясь обнять, но не решился. -- Виталя, друг, наконец-то! -- Куранов больше обращался к кадровику: Виталий ни радости, ни оживления не выражал. -- Я из окна тебя увидел, по всему первому этажу носился. Ты насчет работы?.. Есть такое дело. Иван Иванович, это мой, оформляй смело, он зайдет к тебе потом, сейчас я ему растолкую... Кадровик, довольный не менее Куранова, закивал, соглашаясь. Виталий с Курановым поднялись на второй этаж, вошли в громадную комнату, уставленную музыкальными инструментами странной формы. Два монтажника ковырялись в чреве миниатюрного пианино. Куранов дал знак: "Молчи!" -- и уверенным шагом приблизился к мужчине начальственного вида, сидевшему за столиком в углу, что-то зашептал ему. Мужчина заметал взгляды -- вправо, влево, -- еще более приосанился. Куранов позвал Виталия. Мужчина задал примитивный вопрос из теории усилителей низкой частоты. Виталий открыл было рот, но Куранов насел с укоризной на начальника: -- Георгий Львович, не оскорбляйте моего друга. Он знает наши побрякушки не хуже вас, Георгий Львович... Начальник, как и кадровик, быстро согласился. Куранов был здесь, видимо, авторитетом. Он отвел Виталия в сторону, пнул ногою запыленный блок. -- Это лаборатория усилителей низкой частоты. По идее, мы должны разрабатывать новейшее оборудование, но текучка засосала. Ремонтируем электромузыкальные инструменты, они входят в моду. Сложного ничего нет. Отечественного здесь мало, в основном заграничное барахло, австрийской фирмы "Ионика". Чинить можно, если, конечно, сам понимаешь, за это подкидывают прилично. Виталий молчал, он никак не мог вспомнить имени Куранова. А тот продолжал болтать, спрашивать, допытываться, подбирался к Виталию, знал, очевидно, все о нем. -- Мне ведь часто свои звонят, интересуются, как я пристроился и вообще как, мол, она, жизнь, у тебя, Юрочка... А как Юрочка Куранов может еще поживать? Только хорошо... Ты ведь помнишь меня, Виталя? -- Помню, Юрочка, -- выдавил Виталий. -- Ну вот, я говорил же... Долго бродишь?.. Да ты не стесняйся, я в курсе, от меня ничего не ускользнет, сам от себя ускользну, а другой нет, не ускользнет, все знать буду и о тебе знаю... Говори прямо: деньги нужны? Ну, ну, здесь свои, ломаться нечего. -- Нужны. Не особенно. -- Будут, Виталька, будут. Сегодня же. Могу и сейчас дать, да ты гордый... Сапрыкин! -- крикнул Куранов монтажнику. -- Можешь идти домой... Что я тебе говорю? До-мой! -- Он подвинул Игумнову стул. -- Садись, жди. Лаборатория начала наполняться людьми, выглядевшими очень странно среди генераторов, осциллографов, чадящих паяльников и куч радиомусора. Явилась полная высокая дама в черном, глубоко декольтированном платье, с ниткой жемчуга на гладкой белой коже. Пришел старомодный старичок, притулился в углу, раскрыл "Советскую культуру", читал невнимательно, пронизывающим взглядом втыкался в каждого входящего. С милой улыбочкой прискакали две девушки с нанизанными на тощие руки браслетами. Влетел цыганистый красавец -- галстук-бабочка, волосики уложены, как на картинке, -- со значком на коротеньком пиджачке, изображавшим скрипичный ключ. Все знали друг друга, все обменивались кивками и улыбками. Последними вошли двое. Впереди -- совершенно растерзанная дама в платье с кисейными рукавами, чем-то смущенная, возможно -- ощущением незавершенности своего облика, ей очень пошла бы папироса в зубах или татуировка на запястье. А вторым бодро двигался странно одетый мужчина. Поверх реглана он выпустил воротник летней рубашки, шею и грудь забыл прикрыть шарфом, на ногах -- стариковские боты, в руке он держал облезлую шапку с торчащим ухом, второе бессильно свешивалось вниз. -- Александр Борисович, Александр Борисович, ну что ж, Александр Борисович? -- кричали со всех сторон. -- Будет запись или нет? -- Композитор, -- зашептал подсевший к Виталию Куранов. -- Сейчас, я тебе говорил, в моде электронная музыка, инструментов мало, единственное место, где они всегда есть, -- это наша лаба, вот и приходится тянуть волынку. Дадут инструмент, а мы его ремонтируем три или четыре месяца, записываем музыку. Твое дело -- крутить ручку шумофона, видишь, в центре. Александр Борисович сел на тумбочку перед музыкантами (они уже разобрались по инструментам), возгласил: -- Часть первая. "Омут". За спиной его возник спортивной выправки молодец в строгом черном костюме, оглядел всех, проверяя готовность, тревожно посмотрел на Куранова, и тот удостоверил ужимкой, что незнакомый -- Игумнов -- свой парень. Молодец отступил на шаг, еще раз обволок всех запоминающим взглядом и как сквозь пол провалился. Мрачная мелодия осеклась через несколько тактов. Александр Борисович, грозя развалить тумбочку, долбанул по ней ногой и напрягся, вглядываясь в девушек-арфисток. Те наперебой стали объяснять: они не виноваты, здесь в нотах стерт бемоль. Вновь разлилась засасывающая тоска мелодии. Повторили "Омут" три раза. Монтажник нажал кнопку магнитофона. Прослушали, повернувшись к динамику, записанную часть первую. -- Хорошо, -- промямлил Александр Борисович. -- Часть вторая. "Рассвет и дождь". В середине пьесы он гневно уставился на Виталия и добился, что тот ровно на столько, сколько надо, отклонил рычажок от среднего, нейтрального положения и, выждав, потянул обратно. Все сошло гладко. Куранов, примостившийся у пианино с пятью клавишами, выстукал пальцем красивый перезвон колокольчиков. "Рассвет и дождь" повторили, кое-что исправили, прослушали каждый вариант исполнения, Александр Борисович сказал, что хватит. При шестом повторе третьей части ("У причала") полная, в черном дама сбилась, нажала что-то не то и испуганно заверещала: -- Нет, нет, нет! Я виновата, это я целиком виновата! Александр Борисович смотрел куда-то под ноги даме. Оркестр напряженно ждал. -- Повторим. -- Александр Борисович встрепенулся. -- Нонна Михайловна, я прошу сыграть так, как при ошибке. Сыграли. Александр Борисович засиял, прослушав запись. Достал замусоленный карандаш, вытащил из-за пазухи сверток с нотами, близоруко наклонился, вписывая. Соскочил с тумбочки, энергично потряс кулачками, разминаясь. Монтажник колдовал над магнитофоном. В полном молчании, переглядываясь, прослушали все три части. Засекли время. С листком в руке появился спортивный молодец. Он заполнял гонорарную ведомость. -- Игумнов Виталий Андреевич, -- продиктовал Куранов. За полтора часа, уместившихся в пятнадцатиминутную запись, Игумнов заработал пятую часть месячного оклада ведущего инженера. Растерянно отошел он от кассы, полагая, что произошла какая-то ошибка -- не здесь, в лаборатории, а вообще. В шашлычной Куранов сделал обширный заказ. -- Часто у вас такие спектакли? -- Когда раз, когда два в неделю... Я, Виталь, знаю твою одиссею, мне ведь звонили ребята, рассказывали, не мог предположить, что ты унизился до поисков работы. С твоим-то дипломом, с твоими-то знаниями!.. Смешно! Вообще зачем ты вляпался в изобретательство? Смешно -- переть на начальство, лезть на рожон. Смешно... Когда выпили, Куранов заговорил еще быстрее, стал объяснять, кто такая Нонночка. -- Как ты сюда устроился... в эту шарагу? -- прервал его Виталий. -- Не по воле божьей... Что, плохо мне? Хорошо. Тепло. Мухи не кусают. Мною наконец довольны. И все -- честно, законно. Подумаешь -- запись к фильму какой-то одесской студии!.. Покрупнее попадается рыба. Рыба ищет там, где глубже, а человек ищет эту самую рыбу. Вот я ее и нашел... Ты меня, конечно, помнишь с плохой стороны. А напрасно. Я тоже ведь без идеальчиков жить не могу, они мне, идеальчики, весьма нужны. Наслушаешься про них -- и вроде бы в Сандуновских попарился, легко так, приятно... Деньги тебе нужны? Могу дать. -- Нет. Я пойду. -- Ударю с другой стороны. Оформляться будешь? Работа у нас не пыльная: шумофон закреплю за тобой, на виброфончике научу пиликать. -- Не буду. Мне бы что-нибудь менее интеллектуальное. -- Вкалывать хочешь? Вкалывай. Скажу прямо: возмущен. К тебе с душою, а ты воротишь нос. Но Юрочка Куранов не обидчив, нет. Запиши-ка адресок. Сидит у меня на крючке один кадровичок, бойкий деляга. Позвоню я ему завтра, объясню ситуацию. Примет он тебя с твоей музыкой. Подъезжай к нему после обеда в офис, сто десять процентов гарантии. -- Вот это отлично. Он записал адрес. Куранов обиженно дымил сигаретой. -- Желаю удачи... Без Куранова не проживешь, Виталя, поверь мне, это Москва, а не палаточный город в Сибири. Позвоню тебе как-нибудь... 20 Курановский кадровик изволил слишком долго обедать. Виталий в привычной уже позиции -- край дивана у входа в кабинет -- просматривал газеты. Сегодня сиделось легко, сегодня отказа но будет, да и занятие нашлось -- гадать, что за парень покуривает напротив в дорогом ратиновом пальто, в застиранном, потерявшем остроту цвета свитере, без шапки. Ничего, конечно, особенного, во всех одеждах встречал Игумнов людей, ищущих работу. Но лицо -- вот что привлекло его внимание, такое лицо увидишь -- и оно всплывает в памяти через десяток лет: окрашенное в темную бронзу, плоское, широкоскулое, с ястребиным носом. Одних лет с ним, но глаза повзрослее, поопытнее. Войдя, парень спросил низко: "Не принимает?" -- и сел на два стула, закурил сигарету и сразу забыл о ней, замер в позе человека, уже длительное время пораженного неотвязными мыслями, а сигарета дымилась, дымилась в пальцах, пепельный столбик нарастал, подбирался к пальцам, достиг их, тогда парень не глядя швырнул окурок в урну, точно попав в нее, и продолжал вдумываться в, казалось, неразрешимую головоломку. В коридоре висело объявление. Заводу требовались монтажники и регулировщики радиооборудования, токари по металлу, инженеры-конструкторы по общему машиностроению и инженеры-радиоэлектроники. Игумнов решил, что парень -- рабочий. Но тот вскоре опровергнул это предположение. Выйдя из задумчивости, он сунул руку в разрез пальто и достал газету на английском языке. Секунду задержавшись на первой странице, он уверенно раскрыл где-то в середине, расправил листы, приготовился читать долго, с явным интересом. Токарей и монтажников, знавших в совершенстве английский язык, Игумнов не встречал еще. Поколебавшись, он спросил, привстав: -- Простите, вы конструктор? Парень почитал еще некоторое время, видимо, до конца абзаца. -- Ошиблись: я люмпен-пролетарий. -- И, не глянув на Игумнова, продолжал изучать статью об экономике. Появился наконец начальник отдела кадров -- низенький, добродушный, толстенький. Принимать, однако, не торопился. Оставив дверь приоткрытой, битый час обсуждал по телефону, какую комнату отвести для занятий секции гребного спорта. Дважды пытался Игумнов войти в кабинет, и дважды кадровик показывал пухлой ладошкой на дверь. Парень спрятал газету и замер в неподвижности. Но когда из кабинета раздалось приглашение входить, моментально собрался, оттер Игумнова плечом и вложил в руки начальника паспорт. Толстячок с серьезнейшим видом рассмотрел каждый листок, развернул вложенную в паспорт бумагу. Задумался. Паспорт и интригующую бумагу отдал парню. -- Так, -- вымолвил он. -- Что скажете? -- Читал я -- монтажники вам нужны. Начальник покачал головой. -- Уже не нужны. Так. -- Регулировщики? Могу по седьмому разряду. -- Так. Ошибочка в объявлении: забыли вычеркнуть. -- Инженер-радист? Диплома нет, но справлюсь. -- Неувязочка. Забыли вписать: дипломированные инженеры. Так. Слушаю вас. -- Он смотрел на Игумнова. -- Я радиоинженер. -- А-а... понятно. Мне звонили. Так позвольте ваши документы... Формалистика, но... -- Я радиоинженер... -- повторил Виталий и услышал голос свой, доносившийся как будто издали. -- Я радиоинженер... но, как вижу, произошла какая-то ошибочка... неувязочка... вычеркнуть забыли... Он не мог больше говорить: унимая дрожь рук, спрятал их в карман, боком отодвигался от стола, от любезного кадровичка, толкнул парня, вывалился из кабинета, тыкался в двери, не зная, куда идет, вышел наконец из подъезда. Вдохнул острый, пахнущий снегом воздух. Торопливо закурил... Температура минус два, ветер и время внесли наконец успокоение. Усложняешь, друг мой Виталий? Возмутительный запас честности вреден. Чем недоволен? Тем, что не взяли на работу человека черт знает с каким прошлым? Наивно, наивно... Паспорт у парня слишком новенький, трудовой книжки нет, ясно, откуда он, этот юноша с лицом краснокожего воителя, ясно... -- Позвольте представиться, -- влез в самое ухо вкрадчивый и одновременно напыщенно-наглый голос парня. -- Александр Петров, сирота. Агасфер, две недели назад получивший московскую прописку, Чайльд Гарольд с пятью трудовыми книжками и все на разные фамилии. Вернулся, помыкавшись по необъятным просторам, в родную обитель... С кем имею? -- продолжал парень, и губы его насмешливо изгибались, дергались -- ярко-красные тонкие губы, такие яркие, что выделялись буйным цветом своим на темно-бронзовом лице. -- Виталий. Виталий Игумнов. -- Прекрасно. Значит, вздумали поиграть в джентльмена? Проявить сострадание? Дорогуша, -- с печальной соболезнующей убежденностью заговорил Петров, беря Игумнова под руку, -- вы не то место выбрали и не то время... Гуманизм, гуманизм... А задумывался ли ты о сущности гуманизма? Не кажется ли тебе, что с ним обстоит так же, как и с Уголовным кодексом? Кодекс, замечу, одинаково хорошо знают и прокуроры и опытные преступники -- с разных точек зрения, применительно к себе, к делу своему... Они шли по Новослободской, Петров так и не отпустил руки Виталия, держал ее цепко, сжимая в моменты, когда хотел подчеркнуть свою мысль. -- Ты пьян? -- Я трезв, -- рассмеялся Петров, -- потому и разговорчив. Что не безопасно. Полное знание биографии ближнего приносит одни несчастья. Подумай, разверни эту мысль, и ты увидишь, что скромность -- это наше самосохранение... Вообще же -- ты подал идею. Надо выпить. За мой счет, ибо я должен вознаградить тебя за моральную стойкость. Ты думаешь, цена ее определяется в относительных числах, абстрактно? Ошибаешься... И спрячь свои жалкие ассигнации. Я богат. Процесс реабилитации моих родителей завершился выплатой мне денег за какое-то имущество. Опровергая выводы всех последних постановлений, могу сказать: хорошо жили в тридцать седьмом году советские люди! Второй месяц пью за здоровье имущества... Видишь, мотор. Хватай его, а я нырну в магазин. Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками -- когда их тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров достал тарелки, загремел ими. -- В этой квартире я когда-то жил, -- сказал он в мягкой домашней манере, -- и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны... Выпьем, -- сказал он, -- за благородство. Или за подлость. -- Протер вилку, подал ее Виталию. -- За что угодно. Я все приемлю -- и низость побуждений и высоту желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом, очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять глоток педагоги внушали мне, что я -- хороший, несмотря на то, что родители -- плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот думаю... Некоторое время молчали. Петров отправлял в рот кусок за куском, подкладывал и Виталию. В руке его оказался длинный нож с наборной рукояткой, им он нарезал колбасу. Попросил Виталия рассказать о себе и тихо посмеялся. -- Особая честность генеральских сынков не такая уж редкая. Их никогда не обижали при жизни папаш, к ним никогда не применялись нечестные приемы, а не стало папаш... И долго ты будешь носиться со своей честностью? -- Скоро сдамся. -- Выдохся? -- Нет. Просто увидел другую жизнь, твою, еще более неустроенную. Петров присвистнул. -- Неужто напугался? -- Нет. Тупое безразличие к будущему. -- А вот это -- плохо, -- обеспокоенно произнес Петров. -- Это уже приближение к бытию трупа. А я -- живу. Хочу жить и буду жить. Мне, правда, трудно привыкнуть к тому, что я -- это Александр Петров, почти двадцать лет жил по чужим документам. Из своего пальто он достал документы Виталия, заглянул в трудовую книжку. Сокрушенно вздохнул: "М-да..." -- Такую добычу запихивают поскорее в почтовый ящик... Хочешь -- через час у тебя в трудовой будет другая, вполне нормальная статья? Вполне приличная формулировка? -- Пошел ты... -- Обиделся... У меня к тебе деловое предложение. Не организовать ли нам, зрячим, общество слепых из двух постоянных членов?.. Или так. Протекция сверху мне не нужна, протекция снизу -- вполне удовлетворяет. Когда устроишься -- возьмешь меня к себе? Где работать -- все равно. Ну, ну, вижу страдание на твоем благонамеренном лице. Обнадежу и успокою. У меня -- прекрасные рекомендации, их я приберегаю на черный день. Кроме того, у Александра Петрова... да, именно у Александра Петрова -- незапятнанная репутация честного советского работника. -- Ты действительно... знаешь радиотехнику? -- Поскольку ее обязаны были знать те, под фамилиями которых я работал... и жил, то... Он проводил Виталия до метро, купил букетик ландышей, растер его ладонями. Сладостно зажмурился, внюхиваясь. -- Весна, время побегов... Я всегда весною трогался с насиженного и безопасного места. 21 Вдруг налетело, ударило -- съезд партии и постановление съезда о культе личности. Облегчение -- вот что испытал Степан Сергеич, он всегда искал ясности, и теперь прояснялось. Но не совсем. К примеру, люди, объявлявшие врагами народа честнейших коммунистов, -- кто они? Тоже ведь не враги. Тоже со своей стороны честно служили... И на работе поделиться не с кем. Секретарша Баянникова до того намазана кремами и помадами, что подходить к ней опасно. Виктор Антонович лукав и скрытен. На Катю изливал Степан Сергеич свои мысли -- легко и свободно, не боясь крамольных оттенков. Растравил он старую рану, поведал ей, за что выгнали его из начальников охраны. Теперь, узнав правду, Катя не растерялась, не возмутилась. -- Ты должен перед ним извиниться! -- Перед кем? -- Степан Сергеич не понял или не захотел понять. -- Перед Пантюховым. -- Ни за что! -- взбушевался Шелагин. -- Он оскорбил меня! Он... -- Степану Сергеичу вспомнилось, как слесарь отталкивал его кулаком. -- Извинишься, -- не попросила, а приказала Катя. Степан Сергеич смирился. Он, правда, отказался идти на старую работу, окольными путями узнал адрес Пантюхова и нашел бригадира в перенаселенной коммунальной квартире. Многословно извинился. Пантюхов слушал его краем уха, он таращил глаза на Катю, она и помогла ему сообразить, что от него хотят. -- Подумаешь! -- сказал он. -- Мало ли что в жизни бывает! Жизнь, дорогой товарищ! Не ради смешочков пришел сюда Степан Сергеич, он хотел ясности. -- Здесь вопрос политический! -- настаивал он, бичуя себя. -- Я проявил преступное недоверие, я... -- Вопрос житейский. -- Пантюхов не сдавался. -- Ни к чему приплетать сюда политику. Ну, ошиблись, со всяким же бывает! Видя, что от Шелагина отбиться трудно, он уложил его наповал предложением распить пол-литра. Степан Сергеич бросился было бежать в магазин, но Катя запустила руку в сумку и, к безмерному удивлению мужа, достала бутылку московской "Особой". Подмигнула жене Пантюхова и захлопотала с нею над закусками. После двух стопок Степану Сергеичу стало не по себе, зато бригадир как чай пил водку и рассказывал о работе. Дела там идут хорошо, построили еще один цех. Одно плохо -- с жильем. -- Уйду оттуда, к чертовой матери. -- Но вы же комсорг, вам коллектив оказал доверие! Как можно?! -- Оказал. -- Пантюхов согласился. -- Оказывает и сейчас. А комнату не оказывает. В нашей девятиметровке не проживешь. Парнишке моему год, к бабке отправляем, не развернешься с ним. Степан Сергеич хотел спорить, доказывать... Мысли его блуждали -- и от водки, и от недавних споров с самим собой. Кто и что есть рабочий класс? -- спрашивал он не раз у себя. В армии Шелагин так представлял себе пролетариат: спешащая масса людей наполняет по утрам улицы, втекает в цеха и самозабвенно трудится, молча и многозначительно. Так же дружно люди покидают вечером цеха и идут -- кто учиться, кто воспитывать детей, кто на спортивную площадку. Увидев же рабочий класс вблизи, Степан Сергеич разочаровался. Рабочие на опытном заводе утром опаздывали, буянили из-за низких расценок, ругались матом, в дни получки и аванса толпились у пивных, прогуливали. Но кто же тогда, восклицал в беседах с собой Степан Сергеич, возвел эти заводские корпуса, кто изготовляет умные машины, кто выполняет пятилетки? Те же самые рабочие. Так кто же они? Что есть рабочий класс? Знакомств среди рабочих Степан Сергеич не имел, не завел, знал -- и то плохо -- одного Пантюхова и мучился неумением связать впечатления о бригадире так, чтобы определить его словом -- до конца точно и ясно. Из-за споров с самим собой или от чего другого Степан Сергеич совершил грубейшую ошибку: не выполнил указаний своего шефа и принял на работу беременную женщину. Вначале он, правда, ей отказал. Женщина замолчала, осторожно вздохнула и пошла, широко расставляя ноги... И тут-то Степана Сергеича кольнула мысль о том, что Виктор Антонович Баянников, загруженный важнейшими делами, ошибся. Закон-то охраняет интересы не производства, а ребенка будущего! -- Куда ж вы, куда? -- Степан Сергеич вскочил из-за стола, расспросил женщину и определил ее в отдел снабжения выписывать накладные. Ходить в положении человека, обманувшего руководство, Шелагин не мог. С отпечатанным приказом пришел он через два дня в кабинет своего шефа. Баянников нацелился уже пером, чтобы подписать, но инспектор остановил его, объясняя, в чем дело. -- Почему? -- Шеф отвел авторучку. Новая интерпретация закона заставила его повнимательнее глянуть на Шелагина. В ожидании разноса инспектор принял стойку смирно, сурово сжал губы. -- Вы делаете несомненные успехи... -- удивленно проговорил Баянников. -- Несомненные успехи. Он замолчал, как всегда дергая галстук в напряженные моменты раздумья. -- Садитесь, -- кивнул он на кресло. Достал из сейфа личное дело Степана Сергеича, читал его, шурша листами. Расспросил, где живет, как сын, как жена, что с теткой. Тетка, отвечал Степан Сергеич, пока дышит, сын растет, жена работает медсестрой, учится в вечернем техникуме. -- Третий год у нас -- и не подали заявление на квартиру, -- констатировал Баянников. -- Хорошо, я подпишу приказ... Кое-какие новости, я вам разве не говорил? -- Слушаю вас. -- При приеме на работу характеристик не требовать. -- А как же?.. Баянников положил изящную и крепкую ладошку свою на телефон и подержал ее там, пока Степан Сергеич думал. -- Обязательность характеристики незаконна, -- продолжал Виктор Антонович. -- Это установил еще Ленин, в то время свежи в памяти были черные списки... Заключая беседу, шеф расписался под приказом. -- Принесите мне заявление, -- сказал он, -- о квартире. 22 С жильем союзный научно-исследовательский институт не бедствовал, и скоро семья Шелагина переехала в двухкомнатную квартиру по соседству с заводом, на Октябрьских полях. Кате хотелось радоваться (кому как не москвичке знать, что такое свой угол!), и не радовалась она потому, что никак не могла взять в толк -- за какие это заслуги получил ее Степка квартиру? Только переехали, купили кое-какую мебель, как умерла тетка. От стены к стене ходила она в новой квартире, не находя себе места, смотрела из окна в ту сторону, где осталась ее лачуга на улице Юннатов, и дважды порывалась уйти туда с узелком. Часто подзывала к себе Колю и, как слепая, ощупывала лицо его высушенными пальцами своими... Прожила жизнь, никому стараясь не причинить хлопот, и умерла в ночь на пятницу, чтоб родные не отпрашивались на похороны, -- снесли ее на кладбище в воскресенье. Колю устроили в школу с продленным днем. Степан Сергеич по вечерам пространно рассказывал об институте в те дни, когда у Кати не было занятий. Ходил вокруг стола, восхищался истинным коммунистом Баянниковым, превозносил волевого директора Труфанова, принципиального парторга Молочкова. Катя слушала, терпеливо помалкивала, она знала за мужем эту страсть -- выговариваться. Смерть тетки, приютившей их, как-то странно повлияла на нее, освободила от каких-то обязательств. После занятий в техникуме она не рвалась домой, бежала с подругами в кино, смеялась в фойе, и эти минуты смеха и почти детских шалостей, когда спорили из-за мороженого или места в зале, возвращали ее к годам, когда она девочкой летала вприпрыжку по московским улицам и ссорилась на утренниках. Если спрашивали о муже, Катя отвечала неопределенно (что можно сказать о человеке, которого то выгоняют с работы, то награждают квартирой?). Академия стала ей в тягость. Она покрикивала на болящих слушателей и винила во всем Степана Сергеича -- это из-за него подавала она когда-то тарелки с борщом в офицерской столовой, а ныне носится со шприцем и градусником в медсанчасти. Академия по московским масштабам невдалеке от нового дома, но Катя жаловалась на давку в автобусах, намекала мужу, что надо ей искать другую работу. Люди с погонами ничего дурного сделать не могут -- в это Степан Сергеич уверовал накрепко и сопротивлялся попыткам Кати бросить медсанчасть. Катя же искала повод, чтоб разругаться с ним, чтоб в пылу ругани высказать мужу все обиды на него. Несколько раз придиралась к нему по пустякам -- Степан Сергеич отвечал удивленными взглядами. Повод возник неожиданно. Вечером Катя спешила на дежурство, застегивала ремешок туфли и порвала его. Степан Сергеич, с терпеливостью вола тянувший домашнее хозяйство (щи варил, с авоськой по магазинам бегал), выбрал иголку потолще, вдел нитку. Но Катя не отдала туфлю, вырвала из рук мужа иголку. -- Я сам сделаю, -- заупрямился Степан Сергеич. -- Сам, сам... -- передразнила Катя. -- Сам... И вдруг выпалила: -- Самец! Степан Сергеич обалдел от неожиданности, присел в испуге. Медленно выпрямился, краснея в гневе: -- Д-дура! Катя радостно шарила по ящикам шкафа, искала другие туфли... Когда же пришло время выкладывать обиды, она не могла ничего припомнить. Ни разу не обидел ее муж, ни разу -- это она поняла сейчас, -- но, боже, какой он неудобный, нескладный, непутевый человек, жить с ним так нелегко! Утром, сменившись, она поехала в научно-исследовательский институт, от которого за версту пахло химией. Сказала в отделе кадров, что учится в техникуме на химика-аналитика. Вызвали начальника лаборатории Петрищева. Тот поговорил с Катей на научные темы, вздохнул. -- В конце концов, -- сказал он, -- человек произошел от обезьяны... Оформляйте старшей лаборанткой. -- Потрогал переносье, наложил руку на лоб, подумал, очевидно, о тяжком пути эволюции. -- Нет. Просто лаборанткой. 23 По своим инспекторским делам Степан Сергеич часто наезжал в отделы кадров родственных НИИ и в одном из них прочел приказ об увольнении ведущего инженера Игумнова В.А. Ага, попался барчонок, обрадовался Степан Сергеич. Сообщил Кате новость. -- Степан, ты дурак, -- набросилась она на него. -- Тебе ли не знать, что он не пьяница и не прогульщик! Узнай-ка все поподробнее. Степан Сергеич узнал и ужаснулся. Прогулял, в самом деле прогулял! Дважды приходил пьяным на работу! Вот к чему приводит недисциплинированность! -- Не верится мне! -- сказала Катя. -- Я ж просила тебя: поподробнее... Точные данные Степан Сергеич собрал не скоро, учиненное им негласное следствие заняло две недели, конец его совпал с отменой характеристик. -- Ты должен устроить его на работу! -- приказала Катя. -- Устроить? Как только язык поворачивается произносить такое слово! Катя выпроводила Колю во двор. После долгих криков, споров, взаимных извинений и ласк Степан Сергеич сдал свои принципиальные позиции, согласился замолвить словечко за безработного Виталия. Сделал он это так грубо и неловко, что Виктор Антонович пренебрежительно заулыбался, недоверчиво посмотрев на инспектора. -- Что же вы еще можете сказать об этом Игумнове, кроме того, что он предан родине и партии? Степан Сергеич с тоской отвернулся. Что действительно сказать? -- Я ведь не потому, что он мне нравится или обязан ему чем-то... -- неуверенно объяснил он. -- Знаю я его давно. Что приписывают ему -- не верю... Шеф непроницаемо слушал его. Об Игумнове он уже знал, игумновское выражение, означающее набить морду, ходило по министерству. Он думал не о том, принять или не принять на работу Игумнова. Он размышлял о пересекаемости человеческих судеб во времени и пространстве. В просьбе инспектора по кадрам он видел любопытный психологический казус, не больше. -- Вы уверяете, что Игумнов будет полезен нашему НИИ? Степан Сергеич подтвердил с неопытностью начинающего лгать человека. -- Пусть зайдет. С характеристикой. Степан Сергеич поблагодарил и отправился на поиски Игумнова. Дома он его не нашел и до восьми вечера караулил у подъезда. Встреча произошла сумбурно. Виталий Игумнов дыхнул на Шелагина свеженьким ароматом спиртного, и Степан Сергеич разбушевался, как в былые времена. Это позор, кричал он в подъезде, это немыслимо так опускаться, только слабые люди находят утешение в пьянстве! С трезвой и виноватой улыбкой слушал Виталий своего комбата. -- Пойдемте ко мне, дорогой Степан Сергеич, я так рад, что встретил вас... Поговорим, попьем чайку... -- Никаких чаев! -- отрезал комбат, во всем теперь чуя нехорошее. Известно, что за чаи у пьяниц. -- Слушайте меня, Игумнов. Завтра с утра побреетесь и придете к моему начальнику. Он вас примет, возможно, на работу. Я поручился за вас. Характеристику захватите с собой. Узнав, где работает комбат, Виталий махнул рукой: бесполезно! В такое место он и не пытался заходить. Слишком высоко. Все же он записал адрес и работы и домашний Степана Сергеича, пригласил его заходить в любое время -- одному или с женой, а еще лучше с сыном. Утром он вспомнил о встрече с Шелагиным. С курсантства осталась привычка к физзарядке. Виталий потрудился с гантелями, приоделся -- уже совсем тепло, можно переходить на плащ, галстучек, так и быть, несерьезный, риска никакого, в НИИ-I союзного значения прогульщиков и пьяниц все равно не берут. Он на такси подкатил к светлому в сплошных окнах зданию НИИ, беспечно потолкался в отделанном мраморном холле, почитал объявления и, переложив шляпу в левую руку, независимо вошел в кабинет Баянникова. -- Степан Сергеич Шелагин предложил мне зайти к вам, моя фамилия Игумнов, документики мои, мягко выражаясь, не того... -- Присаживайтесь. Рад вас видеть. -- Баянников любезно приподнялся, протягивая холеную руку. -- С документиков и начнем. Все остальное мне известно. Внутренне усмехаясь, читал он характеристику. Одного взгляда достаточно, чтобы убедиться в лживости и противоречивости "документика", он даже не подписан начальником отдела кадров, только начальником лаборатории. Составляли его обдуманно, выверяя каждое слово, по стилю некоторых выражений можно представить себе автора, человек он, безусловно, умный и настойчивый. Отделы кадров так безапелляционно не пишут, их набор слов ограничен, они никогда не констатируют отрицательные данные, а прибавляют "не" к положительным. Получается мягко и бездоказательно. Распоследний негодяй уходит с работы, официально обесчещенный весьма невинным качеством: "Не принимал активного участия в общественной работе". Виктор Антонович с некоторой грустью отложил бесценную характеристику. Эх, если б можно было так писать, не боясь ничего и никого! Сколько людей вылетело бы с работы, людей ничтожных и мелких!.. Редкий документ, читать его -- сплошное удовольствие. Приятному течению сладких мыслей мешал сам Игумнов -- ведущий инженер В.А.Игумнов, 1930 года рождения, русский, член ВЛКСМ, военнообязанный. С пресыщенной улыбочкой осматривал он кабинет, нагромождение сейфов и телефонов. Это и есть знаменитый научно-исследовательский институт союзного значения?.. -- Вы не пьете? -- спросил Баянников. Чуткий нос его уловил запах давнишнего алкоголя. -- Пью, -- радостно признался Игумнов. -- А что -- вы пьющих не берете? -- Берем, берем, -- успокоил его Виктор Антонович. Инженер начинал ему нравиться. -- Дело обстоит так, Виталий Андреевич... Документик ваш я припрячу... для потомства. Есть у нас не занятые должности старших и ведущих инженеров. Не знаю, кому вы придетесь по нраву... Боюсь, что справки о вас наводить станут. Я бы вам предложил несколько иное направление. Впоследствии его можно изменить, но сейчас оно наиболее, по-моему, приемлемое для нас... Иметь самостоятельный, крупный участок работы в любом случае почетно. К тому же над вами будет один лишь директор НИИ... Полная автономность, необычайный простор для деятельности... Игумнов подобрал ноги, выпрямился, сухо щелкнул вопросом: -- Что именно? Баянников медлил... Согласится или не согласится? Уже второй год важнейший цех завода -- монтажно-сборочный, или выпускной, -- работал без хозяина, без начальника цеха. Много их сменилось на этом посту, ни об одном не осталось доброй памяти. Самого первого уличили в примитивнейшей краже радиоламп и с треском уволили, заставив уплатить колоссальную сумму. Последнего перевели в макетную мастерскую начальником -- этот, беспартийный, ни за что не соглашался оставаться в цехе после пяти вечера, убегал куда-то, махнув чемоданчиком, говорят, встречать жену в проходной соседнего НИИ. Между первым и последним пролегал период, наполненный правлением высокообразованных и опытных людей, это были работники главков и министерств. Время от времени там происходила реорганизация, сокращение административно-управленческого аппарата. В цех приходил оказавшийся лишним начальник отдела главка, радовал всех глубоким знанием законов производства, манерами крупного руководящего деятеля, авторитетным голосом, умением толково повещать с трибуны. Но -- странное дело! -- поруководив три-четыре месяца, начальник убеждался в своей неспособности выполнять ежемесячно программу, переругивался с рабочими. Страсти в главке к тому времени шли на убыль, вместо упраздненного отдела там создавался другой, начальник и впрямь был незаменимым, его возвращали, а в цехе освобождалось место для следующего. Баянникова на всех совещаниях корили за "неупорядоченное руководство цехом". Короче, требовался знающий инженер на эту должность, человек с дипломом и хотя бы с небольшим стажем работы. -- Начальник основного, выпускного, цеха завода, второго цеха, как мы его называем, -- осторожно сказал Виктор Антонович. -- В нем производится сборка, монтаж и регулировка выпускаемой радиоаппаратуры. Завод опытный, создает приборы по чертежам НИИ... Вы, по существу, будете заместителем директора НИИ по производству. Поработаете несколько месяцев, приглядитесь. Понравится -- останетесь, нет -- перейдете в НИИ. Согласны? В денежном отношении мы вас не обидим... Он подавал слова легко, небрежно, убеждал тоном своим в не такой уж значимости предлагаемой работы: с ней любой справится. -- Я согласен. -- Виталий разжал зубы. -- Что еще от меня требуется кроме анкеты и заявления? -- Пустяки: две фотокарточки пять на четыре. Виталий положил их на стол. Он согласился бы с любой должностью в этом НИИ. Перспективно и заманчиво. Пора кончать проводы собственной исключительности. Надо вгрызаться в жизнь. Смешно: двадцать пять лет -- и уже на бобах. -- Погуляйте в холле, я постараюсь немедленно подписать приказ. Виктор Антонович без стука, без кивка секретарши нарушил уединение директора НИИ и опытного завода Анатолия Васильевича Труфанова. -- И кого ты мне только подсовываешь? -- удивился директор, изучив "документик". -- Карьерист, рвач, кляузник, неуч, грубиян, прогульщик и пьяница... Нет, такие мне не нужны. Считая вопрос решенным, он полез за чем-то в стол, но Баянников хорошо знал своего шефа, знал, что шеф охотнее работает с людьми, чья репутация подмочена. С такими людьми Труфанов сворачивает горы, с такими людьми и Баянникову работать легче. -- Подумай, Анатолий, подумай... Характеристика -- это еще не все, да она, между нами говоря, ложь от начала до конца. Труфанов исподлобья, продолжая копаться в столе, глянул на него. Медленно задвинул ящик. -- Парень-то ничего? -- Вполне. -- Потянет? -- Свободно. -- С народом управится? -- Запросто. Язык у него подвешен. Это тот самый Игумнов, который... -- Баянников, по-дружески наклонившись, прошептал что-то в ухо директору Директор НИИ и завода смеялся редко, чувства утаивал, не позволял им выглядывать. Но когда ему напомнили уже дошедшее до него ругательство, он расхохотался. -- Так это тот? Ну, удружил, Виктор, ты мне... Такого матерщинника... Ладно, бери. 24 По холлу, косясь на Игумнова, расхаживал Ефим Чернов, старший мастер цеха. В периоды междуцарствий он автоматически становился начальником, в эти месяцы завод выполнял планы. Баянников подвел его к Игумнову, познакомил. Увидев, что новенький одних с ним лет, узнав, что Игумнов пришел с улицы, а не из главка, старший мастер погладил мушкетерские усы и предупредил: -- На нашей работе нужны нервы. Когда подошли к заводскому корпусу, продолжил пояснения: -- Первый этаж -- механический цех. Сплошная пьянь. -- Указал пальцем выше. -- Второй этаж -- инструментальный цех и часть механического. Пьянь с вывертами. Третий этаж -- тарный цех, гальваника и малярка. Сюда не ходи: измажешься. -- Палец поднялся еще выше. -- Твой, монтажно-сборочный. Здесь -- все вместе взятое и возведенное в квадрат. Цех походил на актовый зал обычной московской школы. Справа от входа -- кабинет начальника цеха, против кабинета -- склад комплектующихся изделий. Запах расплавленной канифоли чувствовался еще на лестнице. Блоки монтировали за длинными столами, рабочие сидели в белых халатах. Слева от прохода -- участок сборки, здесь легонько постукивали молоточками. Чуть подальше наматывали катушки трансформаторов. Правый дальний угол огородили стеною из оргстекла. -- Регулировка. Чернов старался побыстрее увести от нее Игумнова. Тот же заупрямился. За стеклом происходило что-то любопытное. Три регулировщика, демонстративно бросив работу, сидели на подоконниках. От одного к другому носилась худенькая девушка, каждому всовывая какие-то листки бумаги. -- Что здесь происходит? Чернов объяснил вполголоса. Слегка обросший мясом скелет -- это Лида Майорова, инженер-нормировщик. Занята же она тем, что пытается вручить регулировщикам нерасцененные наряды. А те прибегли к испытанной тактике. Надо им, предположим, за месяц отрегулировать сто блочков. Цех работает неритмично, блочки в регулировку поступают за неделю, за десять дней до конца месяца. Блочки, приборы, вся продукция -- опытная, твердых расценок на нее нет. Регулировщики покопаются день-другой с блочком. Майорова по затраченному времени определяет стоимость регулировки одного блочка. К концу месяца регулировщики выкидывают в день по пять -- семь блочков и предъявляют к оплате наряды на сумму, позволяющую им купить мотороллеры. Конфликт обычно разбирается самим директором, составляется аккордный договор, ребята получат по три-четыре куска и довольны. -- И все? -- Игумнов удивился, продолжая смотреть в регулировку. Инженер-нормировщик рыдала в углу. Один из регулировщиков успокаивал ее. -- Эти шуточки мне знакомы. Пойдем. Чернов успел раньше его попасть в регулировку и предупредить. Игумнов сел на место утешавшего Лиду парнишки, попросил принести любой блок из выпускаемой серии. Другой регулировщик, с неприятным пухлым лицом, сорвался со стула, бросился вон, поставил перед Игумновым блочок, улыбнулся мерзко и вежливо. Нормировщица навсхлипываласъ, посморкалась и села рядом. Вдруг она вскочила, затрясла кулачком: -- Фомин! Ты зачем принес недомонтированный блок? На нем же нет бирки ОТК! Третий регулировщик поднялся, по-стариковски кряхтя. Он был очень красив и, видимо, фотогеничен, трудно сказать, кого из кинокрасавцев он напоминал. Этот регулировщик положил на стол другой блочок и, возвращаясь на свое место, произнес по адресу Фомина: "Сука!" -- сел при полном молчании всей регулировки, водрузил ноги на пористую резину, покрывавшую столы. Через час Игумнов продемонстрировал отрегулированный блок. -- Я выведу среднюю сумму вашей зарплаты и буду платить ее, -- предложил Игумнов. -- При условии, что никаких фокусов с нарядами не будет. Перед обедом комплектовщица принесла на подпись требования на сто ламп 6НЗП и четыреста метров провода МГШВ-0,15. Чернов не отходил ни на шаг от Игумнова, он выгнал комплектовщицу, показал, где что лежит в ящиках стола. -- Требования подпиши. В этом месяце должны по плану сдать четыре комплекта СУ -- сигнального устройства. Сделаем же полностью десять, шесть припрячем на май. Провод, как видишь, необходим, хотя месячный лимит на него исчерпан. Две недели слушал Виталий умные разговоры в конторке экспериментального цеха, он многому там научился. -- Зачем же так нагло работать, -- поучал он теперь старшего мастера. -- Припрятывать на май... Припрятанное -- значит, краденое. Будем договариваться с главным диспетчером, искусственно создавать нехватку каких-либо изделий, а недоделанные блоки процентовать по нарядам. Никакая комиссия не придерется. Понятно? Это будет называться заделом на следующий месяц. -- Монтажники взвоют, -- усомнился Чернов. -- Если будем процентовать на все девяносто, зарплата получится очень большой, бухгалтерия не пропустит. А меньше -- монтажники законно возмутятся. -- Каждый блок закрепляй за определенным монтажником. Ему-то безразлично, сейчас он получит деньги или в следующем месяце, сумма-то не изменится. -- Ясно. Понятно. То есть так: ничего нового нет. -- Не понимаю... -- Я так и делаю... и делал. -- Так какого ж... -- Человек ты новый, кто тебя знает... -- Наряды и требования забери себе. Я инженер, и неплохой, займусь техническими вопросами. -- Так бы сразу и сказал. Чернов выволок из стола начальника цеха половину папок и унес к себе. За стеной равномерно, как машина, гудел цех, и это не позволяло сидеть бесцельно. Виталий нашел описание радиометра, прочитал, посмотреть схему его не удалось. К Виталию влетел перепуганный Чернов: -- Виталий Андреевич! Не отпускай ты ее -- Ритку Станкевич! Я не подписываю заявление ей на отгул, а она шепчет: "Отпустите, ради бога, что угодно за это сделаю, хотите -- отдамся!" Не отпускайте, у нее два блока недомонтировано. Не успела за ним закрыться дверь, как впорхнула сама Ритка Станкевич -- полы халата разлетелись, юбочка плещется у коленок, хитрое смазливое личико разъярено. -- Я говорю ему -- отпусти! У меня дело, Виталий Андреевич! -- Не могу. Она выслушала отказ, приоткрыв рот. Подошла ближе. -- Отпустите, ради бога. Хотите -- отдамся! Только отпустите. -- Согласен. -- Виталий пригладил волосы. -- Отдавайся. Ритка хмыкнула. Уныло посмотрела в окно. Медленно застегнула халат и ушла. -- Часто она такие номера выкидывает? -- спросил, смеясь, Виталий у Чернова. -- Ежемесячно, у этой стервы нет ничего святого. -- Святое -- это твоя невинность? -- Ее скорее. К ней тут многие подбивались -- безрезультатно. -- Весело живете... -- Куда уж... Набрали красоток. Заметил -- все одна к одной, на конкурс красоты посылать можно. Набирал Трайнин, первый начальник цеха, у него губа не дура, а до тебя здесь был Константин Христофорович Валиоди, не то узбек, не то грек какой-то... Одессит. Тоже любил окружать себя предметами роскоши. Не-е, ты не подумай плохого, он свою жену на два батальона красоток не сменяет, оригинальный начальник... Они стояли в проходе, говорили тихо. Монтажники и монтажницы справа, слесари-сборщики слева выжидательно поглядывали на них, прикидывали, что сулит им этот, по-видимому, важный разговор, что нового и необычного принесет с собой очередной начальник. Чернов холил мушкетерские усы -- это уже перестало вызывать раздражение. -- Мастер на сборке Яков Иванович Сараев, одновременно и диспетчер, бегает где-то по цехам, что-то вышибает... Диспетчером до него был Мишель Стригунов, умнейшая голова, но пил, как лошадь, выгнали по сорок седьмой, Баянников люто его ненавидел. Чтоб полностью просветить тебя, покажу еще одну... -- Чернов не решился на слово, сделал паузу. -- Технолог цеха Нинель Сарычева, не вздумай называть ее Ниной. Нинель Владимировна. Я, признаюсь, слабохарактерный парень, на меня можно надавить слезой и криком. Я поэтому перестал на нее жаловаться. Все запустила, не высыпается она, что ли... Начнет составлять технологическую карту сборки -- и бросит, и затеряет... Вот она, кстати, проспалась, вылезла на свет божий... По сборочному участку прошла, кутаясь в шаль, невысокая женщина. -- Мерзнет, бедняжка, от безделья.... Муженек у нее работает в главке, а то бы давно вылетела отсюда. -- Вылетит, -- обещал Виталий. -- Этот пижон, который ноги на стол... -- Валентин Сорин. Он не пижон в смысле ног... Служил на тральщике, какой-то идиот не положил на пол радиорубки линолеум, а под полом -- машинное отделение, вот он и приучился поднимать ноги на стол. Мальчишка -- это Юра Крамарев, сосунок, но в радиотехнике разбирается здорово. Фомин -- муторный какой-то тип, спирт ему на руки не давай, через Валентина, тот поскромнее, не пьет... -- Тебе не кажется, что нужен еще один регулировщик? -- Давно кажется. Трудно найти. Голову надо иметь для такой работы и терпение, каждый месяц новые приборы, разработчикам наплевать на все, отправят схемы и думают, что усилители или еще что там работают, а усилители-то и не хотят работать... Чернов рассказал много еще интересного и любопытного. В заключение спросил: -- Ну как, не откажешься руководить нами? Ответил Виталий не сразу. Ритка Станкевич, истошно вопя, требовала справедливости, кричала, что не будет работать, пока не найдутся ее бокорезы. -- Наоборот, горю желанием. Вечером появился мастер сборочного участка. Чернов подозвал его к себе. -- Яша, хозяин пришел. Скоро нам станет легче. Такого проходимца я еще не встречал, в институтах их теперь, что ли, готовят... Все знает, все тонкости, тот еще тип, с ним мы не пропадем, прогрессивку каждый месяц получать будем, на баб не падкий, выпить, видно, не дурак, кажется, нам повезло. Яков Иванович, вдрызг разругавшийся со всеми мастерами первого цеха, протянул с облегчением: -- Пора уж... 25 Виктор Антонович Баянников сам привел нового регулировщика в цех и сказал Сорину: -- Валентин, это Александр Петров... Расскажи ему, чем вы здесь занимаетесь. Сорин снял со стола ноги, Крамарев улыбнулся с детской приветливостью, а третий регулировщик, Фомин, воровато выглянул из своего угла и вновь скрылся. Новичок, чем-то смущенный, был в драном свитере, только что полученный халат держал на сгибе руки, старался ни на кого не смотреть. Ему отвели место у крайнего окна. -- Чепухой занимаемся, -- объяснил ему Сорин. -- Как знаешь, есть четыре типа ядерных излучений: альфа, бета, гамма и нейтронное. Институт разрабатывает, а цех делает приборы для их обнаружения и измерения -- индикаторы, дозиметры, радиометры... Все они в сыром виде идут к нам, в регулировку, иначе -- настройку... Ну, и попутно -- усилители разные, рентгенометры. Понял?.. Как у тебя с образованием? -- Кое-что наскребется... -- Где до нас работал? -- Где придется... Выбор богатый. До обеда Петров не работал. Получил приборы для настройки, монтажный инструмент. Сидел у своего окна с паяльником, прислушивался к разговорам. Потом Сорин поставил перед ним блок. -- Усилитель, "Эвкалипт" называется, для врачей. Усиливает шум сердца. Постарайся к вечеру сдать в ОТК. -- Ага, -- сказал Петров и развернул принципиальную схему. Сорин стоял рядом до тех пор, пока не убедился, что новичок работает вполне квалифицированно. 26 Только далекий от производства человек мог решить, что все в регулировке совершаемое и концом месяца обозначенное плод чьего-то злого умысла или результат нерасчетливости, халатности. Четверо регулировщиков предавались -- каждый по-своему -- краткому и вынужденному безделью. Их квалификация вне подозрений, они согласны работать днем и ночью, в конце и начале месяца, и, значит, не их вина, если три оставшиеся "Эвкалипта" не поддаются настройке. Ни угрозы, ни взывания к совести не пугали регулировщиков. Сорин курил. Во всем подражавший ему Крамарев на этот раз почитывал скромно журнальчик, потому что за спиной его сидел директор. Фомин спрятался в углу, он не любил попадаться начальству на глаза, он вообще не любил начальства, которое, по его мнению, жило глупо: могло на большие деньги пить круглые сутки, но не пило, обладало поэтому особым нюхом, чуяло запашок издалека. Четвертый, Петров, размеренно шагал по комнате от окна к окну и негромко насвистывал мелодию -- набор звуков, выражавших что-то бесконечно удаленное от того, что совершалось в регулировке. Мелодия шла на фоне пронзительного стрекотания самодельного гамма-индикатора. Настроил его Сорин очень тонко, и индикатор срывался на визг от лучей солнца. Сейчас оно уже зашло за дома, но "светил" институтский корпус. Три широкополосных усилителя, окрещенных "Эвкалиптами", не поддавались регулировке, до конца месяца оставалось шесть часов, но в комнате говорили не об этом. Разработчик усилителей Дима Синников рассказывал своему однокурснику Игумнову о недавней женитьбе. Его начальник, вернее начальница, часто поправляя гребень в пышных волосах, объясняла директору причину рекламаций из Индии на заводские альфа-радиометры. Хлорвиниловая оплетка монтажных проводов понравилась тамошним муравьям, и они с удовольствием едят ее. К объяснениям прислушивался Светланов, начальник ОТК, по привычке переводя в уме дамскую дребедень на язык науки, преобразовывая эту болтовню в рецепты пропитки монтажа, в поиски нужных химикалиев. В сторонке безмолвно скучали те, кому положено в последние дни месяца позже всех уходить с работы, -- оба мастера, заведующий складом готовой продукции, начальник бюро цехового контроля (БЦК), монтажник -- этот для срочной переделки "Эвкалиптов", если потребуется. -- Петров! Ты прекратишь этот свист? Голос директора тих и невыразителен. Как опытный военачальник, он, Труфанов, знает, что нервировать подчиненных накануне решительного сражения не следует. Петров, продолжая высвистывать, дошел до окна, выглянул, свист пропал в уличных шумах. Спугнутый директором Крамарев засуетился, включил "Эвкалипт", отошел к Сорину, позволяя всем смотреть на строптивый усилитель. Низко загудел трансформатор, рыкнул и замер электромеханический счетчик импульсов, лампы нагревались... Вдруг счетчик завыл, черная стрелка равномерно и быстро забегала по циферблату. Крамарев щелкнул тумблером, выключая усилитель: все осталось прежним, усилитель самовозбуждался, "генерил". Точно так же взревел и второй усилитель, точно так же продолжал свирепеть и третий -- его Крамарев не выключил. Под эту безрадостную музыку говорить о муравьишках невозможно, впору самому кричать на одной ноте с усилителем. Синников затряс головою, отказываясь этому верить. Игумнов еще утром указал ему на ошибку, на дефект во всех пятидесяти смонтированных "Эвкалиптах": схема рассчитана неверно, усилители висят на грани провала в генерацию. Синников, снисходительно помолчав, выразился тогда примерно так: "Я, дорогой Витя, сижу на этом деле, знаю, следовательно, его, а ты если уж занялся железками да искоренением пьянства в цехе, так и бей в этом разрезе, ко мне не лезь..." Петров -- небритый, в халате на драном свитере -- пересек комнату, взял что-то у Сорина, приблизился к ноющему усилителю и, как кинжалом, ткнул его отверткою. Усилитель замер, и медленно, с большими интервалами стал отбивать импульсы электромеханический счетчик. Все повернулись к "Эвкалипту". Сорин подошел ко второму усилителю, проделал операцию Петрова, эффект получился тот же. Все вскочили, бросились к "Эвкалиптам". Произошло невероятное: жало отвертки, просунутое в щель между вертикальной лицевой панелью и горизонтальною платой, мгновенно прекращало генерацию. Фокус блистательно удался на третьем усилителе. "Эвкалипты" выключили. Несколько минут все молчали. Потом Синников многословно предположил, что "эффект отвертки" объясняется разделением ею внутриобъемных емкостей. Его почти не слушали. Монтажнику и то было ясно, что дело здесь не в мифических емкостях, а в самом примитивном заземлении. Усилитель, что теперь совершенно ясно, разработан был неверно, все пятьдесят "Эвкалиптов" когда-нибудь загенерируют -- и сорок семь принятых ОТК и три пока не принятых. Труфанов, наименее оживленный из всех, вернулся к своему месту, но не садился, а стоял, давал понять, что самое время кончать с "Эвкалиптами", раз причина генерации найдена. Фомин, как только отхлынуло от усилителей начальство, схватил электродрель и просверлил в лицевых панелях и платах отверстия -- для винтов, которые намертво сопрягут металлические поверхности. Начальница пятой лаборатории пошепталась в углу со своим инженером, потом они заполнили документ, называемый карточкой допуска, и подали его Светланову. А тот, заметив карточку допуска и не желая ее признавать, вслушивался в виртуозный свист Петрова и думал, что пора уходить на пенсию... Он знал, что от его подписи на документе зависит месячный, а то и полугодовой план завода, и скосил глаза. Так и есть: "Допустить сквозные отверстия..." Причина? Начальница, кандидат наук, умно свалила на конструкторов. -- Эту липу я не подпишу! -- Щелчком пальца Светланов сбросил карточку на пол. Потом поднялся, хотел, чтоб его все слышали. -- Не подпишу! Он вышел из регулировки, хлопнув оргстеклянной дверью. Взрыв был неожиданным -- Фомин спрятался в угол. Сорин, ввертывавший винты, замер с отверткою в руке. Труфанов все видел и все слышал, но ничего не изменилось в его полусонном лице, в выжидательной позе. Отвечая на взгляд Сорина наклоном головы, он приказал ввертывать дальше, протянул руку, пошевелил пальцами -- и ему подали карточку допуска. Потом он величественно покинул регулировку и прошел за стеклом в комнату начальника БЦК. -- Подпольный обком действует, -- громко сказал Петров. -- Валя, не трудись, эту вшивоту можно заколачивать в ящики. С винтами или без, с объемными емкостями или без оных -- все сойдет. -- Эй вы там?.. -- высокомерно пискнул Синников. Сорин добросовестно закрутил винты, сунул шасси усилителя в кожух и посоветовал: Помолчал бы уж. Синников совсем разобиделся и потихоньку исчез. Труфанову испортил настроение Туровцев: начальник БЦК поверх карточки допуска положил ведомость на оплату сверхурочных, а себя не включил. Вроде бы и не участвовал Туровцев в незаконной, но нужной производству сделке. Сверхурочные часы техникам вообще-то не оплачиваются, но мог же начальник БЦК попросить что-либо? -- Где Синников?.. -- спросил директор. -- Нет Синникова?.. Наталья Сергеевна, Синникова лишить премии. -- Но, Анатолий Васильевич... В это время вошел Туровцев, в кармане халата он придерживал склянку со спиртом, все готовились по традиции спрыснуть выполнение плана, окончание месяца. Воспрянувший Фомин нагло-подобострастно попросил у директора денег -- это тоже входило в ритуал последнего дня месяца, -- и Труфанов сразу же выложил заранее припасенные деньги. Начальница пятой лаборатории брезгливо посматривала на играющего в демократию директора, на хама регулировщика. А Петров безошибочными ударами вгонял гвозди, заколачивая ящики. Повсюду валялись сгоревшие лампы, мотки проводов, сопротивления и емкости с обломанными выводами, монтажные инструменты. Последнюю неделю регулировщики работали по семнадцать часов в сутки, две прошлые ночи Крамарев и Фомин провели здесь, в регулировке. -- Ребята, наведете порядок у себя, -- сказал директор, -- и можете до четвертого на работу не выходить. Мощным ударом Петров вогнал последний гвоздь. -- Ефим, гони наряд на упаковку трех комплектов! -- крикнул он. "Тоже не дурак, -- подумал Труфанов, глядя на Петрова, -- и специалист, видно, колоссальный. Где его откопал Игумнов? Сейчас модно ставить своих людей на ответственные посты, за примерами далеко не ходить. Все же надо сказать Игумнову, чтоб поскромнее набирал публику". Ящики снесли на склад, второпях распили спирт, подсчитали деньги. План выполнен, поработали изрядно, можно отдохнуть. Жаль, конечно, Светланова, мужик он правильный и честный, схарчит его Труфанов теперь -- это уж точно. Регулировщики переоделись и с шумом, грохотом, посвистом бежали по лестнице. Сзади шел Игумнов, нес в охрану ключи. Так кончился последний день месяца на опытном заводе. 27 -- Вы не спешите, Игумнов? -- Директор догнал его. -- В механический заходил, хотел посмотреть, оправдывает ли себя вторая смена... Ушли регулировщики?.. Где, кстати, нашли вы Петрова? -- Парень как парень... -- Ну-ну, я же не в укор вам... Странный он какой-то, нелюдимый... Заметили? -- Не присматривался. -- Так вы не спешите? Тогда зайдем ко мне. Тяжелый сегодня денек. -- Не думаю. -- Тяжелый, тяжелый... Мне-то виднее. Любимый цвет директора -- синий. Директор носит синие костюмы, стол и стулья в его кабинете обиты синим сукном, шторы -- голубые. Для интимных разговоров в углу кабинета поставлен низенький столик. -- Вы мне нравитесь, Игумнов, честное слово, нравитесь. Есть у вас хватка, умение, не теряя своей самостоятельности, выполнять то, что требую от вас я... Я посвящу вас в секрет: "Эвкалипты" шли так ровно, по семь -- восемь штук в день, что я уверился в них полностью и доложил главку о выполнении плана еще вчера. Я думаю, что завтра с утра приедут ревизоры, они ведь определенно пронюхали, что с "Эвкалиптами" не все гладко. На всех совещаниях -- заводских -- Игумнов сидел справа от директора, против всегда пустующего места главного инженера. Сейчас Труфанов усадил его за низенький столик, разговор принимал характер личный, мужской. -- Как вам этот правдолюбец Светланов? Он прав... и я прав -- вот в чем беда. План должен выполняться, производство должно расширяться -- не спорю, это закон существования любого организма, в разумных пределах, замечу. Ежегодно бьюсь я в главке, он мне подсовывает столько-то процентов, я соглашаюсь на другую цифру, главк мне -- одно, я ему -- другое... Как, по-вашему, цех полностью загружен? -- Может выпускать ровно в два раза больше. -- Точно, в два раза... Я тоже подсчитал, месячную производительность монтажника умножал на двенадцать... как просто! Но полученная цифра -- абстракция. Она может стать реальностью, если выполнятся многие условия. НИИ будет давать заводу абсолютно верные схемы и чертежи, монтажники и сборщики не станут делать ошибок и так далее... Фактически всего этого нет, мы к тому же не знаем в точности, что придется выпускать через три месяца. Главк дает план, и сам же его перечеркивает, у него свои, недоступные нам соображения, а наши возможности, наши трудности он не желает учитывать. Подай ему план -- и точка. Выложи цифирьку -- и все. А цифры-то с потолка берутся. На этот год нарядили нам повысить производительность труда на два процента. Откуда эта цифра? Да по всем главкам в среднем пришлось, а главк нам спустил. Мы средненькие -- нам два процента, кто посильнее -- тому три, слабейшим -- по одному, а в среднем -- все те же несчастные два процента. Я как-то рассвирепел, встать захотелось на совещании и заявить: беру повышенное обязательство, на двадцать процентов увеличу выпуск продукции во втором полугодии! Встал и сел. Не взял повышенных обязательств... Я тертый, тертый и еще раз тертый... Хорошо, взял бы, сделал бы. За меня спрятались бы те, кто всегда жалуется в главке. Понимаете меня, Игумнов? Мне мой институт и мой завод дороже всего, я хочу, чтобы люди спокойно работали и получали неплохие деньги. Провален план -- беда, и мне беда, и всем беда. Премии нет -- я хожу злой, покрикиваю, поругиваю... А хочется ли мне ругаться и кричать? Не люблю. Пусть все будут довольны. Думаете, Игумнов, один я так рассуждаю? Станете когда-нибудь директором (а вы будете им), убедитесь, что нет, не один я. Вы бы присутствовали на совещании в начале года, когда диктуют нам план. Торгуемся, как на рынке. В главке и министерстве нас насквозь видят, знают, что мы жмемся, прибедняемся, знают цену нашей слезы... Жмут, покрикивают, расставили западни, понатыкали флажков, директор не знает, куда податься, мечется, как заяц, и приходится ему занимать у лисы ума. Приходится ему хитрить. Так-то... Труфанов помолчал, видимо, отдыхал. Мог произносить длинные и красивые речи, но не любил их. Взгляд, короткий жест, несколько решительных фраз -- и все понятно. Там, где он появлялся, сразу исчезала неясность, люди сразу понимали, что и как делать. В лабораториях, в цехах возникал неожиданно, без сопровождающих, если самодеятельно образовывалась свита -- разгонял ее. Лицо Труфанова подпорчено оспою, кажется простецким, грубовато-свойским, маленькие глазки утоплены, перехватишь взгляд их -- и становится не по себе: впервые видишь директора, а он все, абсолютно все знает о тебе. -- Покажу вам одну вещицу... -- Директор достал из сейфа изящный футлярчик, раскрыл его, поднял к свету, как драгоценность, прекрасно сделанную авторучку. Впрочем, это была не авторучка, а дозиметр индивидуального пользования. -- Хорошо? Да? Умно, толково, красиво... И кто сделал? Академия наук, в пяти экземплярах, чтоб себя показать, а заодно и серость нашу министерскую. Не умеем мы еще делать так, наши дозиметры хуже, видели небось "карандаши"... Надежны -- это у них не отнимешь, -- грубы, требуют предварительной зарядки, замерил дозу -- и вновь заряжай, однократны. Этот же, смотрите, многократен и... просто хорошо сделан! А как, Игумнов, хочется прийти и небрежно показать министру: ну, товарищ министр, как вам это нравится? Не деньги нужны мне, не повышение, не уважение... Просто чувство, просто радость, что и мы научились так работать. Но не умеем. Пока. Руки не дошли, нет базы, сборка здесь ювелирная по чистоте, чтоб ни одна пылинка внутрь не попала, сборщик в белом халате под стеклянным колпаком сидит... Чепуховый приборчик, не так уж нужен, а приятно смотреть. -- Труфанов медленно, с сожалением закрыл сейф. -- Наладим производство и таких дозиметров. Много интересного услышал Виталий в сине-голубом кабинете. Молчал и думал: почему же распустил язык директор НИИ Анатолий Васильевич Труфанов? Догадался: а кого ему бояться? Инженерика, обделанного с ног до головы? Которому не поверит ни одна инстанция, буде инженерик в инстанции обращаться. И себя ли он раскрыл? 28 В том месяце, когда сдавали на склад комплекты сигнального устройства, Яков Иванович, задерганный диспетчерскими делами, ошибся -- превысил в наряде количество ящиков. Штатных упаковщиков цех не имел, монтажники Дятлов и Пономарев, которым поручили упаковку комплектов, ошибку обнаружили сразу. Ящики заколотили, наряды попридержали, потеряли их якобы, а через два месяца предъявили к оплате. -- Распустился народ, обнаглел, -- рассудил Труфанов, когда узнал о скандале. Баянников вызвал обоих мастеров и начальника цеха. Пришел и парторг НИИ Игорь Борисович Молочков, попросил личные дела Пономарева и Дятлова. -- Случайные люди, -- обронил Баянников, подавая папки. -- Плохо знаете марксизм, -- одернул его Молочков. -- Ничего случайного в природе нет. Виктор Антонович поправил очки, сказал, что да, конечно, ничего случайного в природе нет и не бывает. Парторг тем временем изучал папки. Стал опрашивать мастеров. Те выдавливали слова по капле, о каждом монтажнике и сборщике они могли говорить часами -- но не начальству. Есть недостатки -- мы и разберемся. Очередь дошла до Игумнова. Он сослался на то, что в цехе недавно, еще не присмотрелся к людям. -- Это не оправдание, товарищ Игумнов, это отговорка, -- сурово заметил Молочков. -- Надо знать народ. Мастеров и начальников цеха отпустили, предупредив, что сегодня будет собрание, пусть готовятся. Молочков достал блокнот, Баянников продиктовал все заводские ЧП первого полугодия. Один пункт возбудил любопытство парторга: исчез комплект чертежей на ИМА -- индикатор меченых атомов. -- Вы докладывали о пропаже? -- Куда? -- удивился Виктор Антонович. -- Наверх. -- Зачем? Чертежи учтены только у нас. Индикатор давно запущен в производство ленинградским заводом. Их представители, вероятно, и увезли с собой чертежи. Тогда ведь -- помните -- заминка с ними получилась в седьмом отделе, ленинградцы ждать не хотели. Молочков задумался. Сделал какую-то пометку в блокноте. -- На таких происшествиях надо воспитывать массы, Виктор Антонович, а не уверять меня, что советские инженеры, посланцы героического Ленинграда, могли украсть документы государственной важности. Баянников знал Молочкова другим, до избрания того парторгом. Он побледнел, намотал на кулак галстук. -- Позвольте мне, Игорь Борисович, самому судить как о советских инженерах, так и о роли Ленинграда в истории государства. -- Суди, -- мрачно разрешил Молочков. Заглянувший к Баянникову Труфанов идею собрания одобрил, похвалил Молочкова за инициативу, а заместителю своему сказал, что второму цеху нужен диспетчер -- давно пора решить этот вопрос. Баянников расстелил на столе список ИТР, стали обсуждать кандидатуры. Ничего подходящего не нашли. Один не нравился директору, о втором плохо говорил Баянников, третьего отклонил Молочков. Сговорились наконец на одном снабженце и, возможно, утвердили бы его диспетчером, но помешал Степан Сергеич Шелагин -- пришел за подписью. Труфанов и раньше видел Шелагина, но как-то безотносительна к себе, заводу и работе: есть такой человек Шелагин и вроде нет его Сейчас же, весь в мыслях о будущем диспетчере, он с неясной пока для себя целью отметил выправку Степана Сергеича, его такт, уважительные интонации в голосе, когда он обратился к Баянникову предварительно испросив на то разрешения директора -- по военной привычке. Заметил, что листок с приказом положил он перед Баянниковым так, что и директор при желании мог прочесть напечатанное. И все это -- неназойливо, с одинаковым уважением к себе и начальству. Чувствовалось: человек гордится своею работой, значением -- не малым -- своей должности. Он знал, что парторг был о Шелагине наилучшего мнения: Степан Сергеич скромно посиживал на партийных собраниях, ни в чем предосудительном замечен не был. -- Товарищ Шелагин, -- спросил Молочков, -- не кажется ли вам, что партийный и служебный долг обязывает вас присутствовать сегодня на собрании во втором цехе? -- А когда оно будет? -- с ходу согласился Степан Сергеич. -- В конце рабочего дня... Вам полезно побывать на нем. После ухода инспектора Баянников, отвечая на невысказанные вопросы, скороговоркою произнес: -- Очень хороший работник... Так кого назначим диспетчером? -- Пока отложим, -- сказал Труфанов. Молочков побродил по первому этажу и, выждав, зашел к Шелагину. -- Я буду выступать на собрании, -- строго предупредил он. -- Вас я просил бы выступить после меня, поддержать линию парткома. -- По какому вопросу? -- О бдительности. -- Больше Молочков не прибавил. Времени на подготовку почти не оставалось. Степан Сергеич сбегал в библиотеку и отыскал несколько емких цитат. Собрание проводили в цехе. Между регулировкой и монтажным участком поставили стол для президиума, монтажники, чтобы зря не терять времени, потихонечку копались в блоках, регулировщики вообще не вышли из своей комнаты, открыли дверь, слушали речи. Степана Сергеича, к его удивлению, выбрали в президиум. Первым выступил Игумнов, привел цифры, заявил, что план надо выполнить и он будет выполнен. О Дятлове и Пономареве отозвался резко и кратко, заметил вскользь, что впредь выданные наряды следует контролировать особо. Это уже затрагивало всех. На Дятлова и Пономарева все немедленно обрушились. Предцехкома Жора Круглов предложил тут же объявить им выговор, за упаковку не платить ни копейки, снизить на три месяца разряд. Это возражений не вызвало. Пономарев и Дятлов сидели смирненькими, в ответном слове покаялись. Степан Сергеич обиделся на Игумнова -- за краткость его речи. Игумнова хвалили на всех совещаниях, об этом знал не причастный к производству Шелагин и гордился Игумновым: моя выучка! -- Что так мало? -- шепнул он своему воспитаннику. Игумнов ничего не ответил, слушал, что говорят монтажники. Ждали выступления директора, а Труфанов, опытный оратор, не спешил, тянул время, берег слова к моменту, когда необходимость его, директорского, выступления станет явной. Дождался, встал, начал издалека: -- Помню, в прошлом году, вы не забыли напряженных дней с заказом шестьсот пятьдесят семь, так вот, тогда я задумался... И так далее -- в стиле его выступлений перед рабочими, с задушевными воспоминаниями и шуточками... Ему хлопали усердно, долго и признательно. Труфанов, будто не ему аплодируют, что-то спросил у Игумнова за спиной Молочкова. Парторг ерзал, звякал в колокольчик, дивясь искусству директора с наименьшею тратой слов и энергии расправляться с людьми. О Дятлове и Пономареве директор почти не говорил, упомянул их фамилии -- и гадливо пошевелил пальцами, освобождая их от чего-то мерзкого. Сразу одобрительно зашумели... Молочков (с молчаливого согласия Труфанова) усвоил себе -- на людях -- тон некоторого превосходства над ним, не сурового осуждения. Это мирило с унижениями в разговорах наедине. -- В те дни, когда весь советский народ... точное выполнение спущенных планов... трудовая дисциплина -- залог успехов... -- Молочков бодро выговорил обычный зачин, им он открывал собрания, с него заводил быстротечные беседы в коридоре. -- То, что говорил здесь Анатолий Васильевич, правда... Жаль, что он расставил неправильно акценты, не обратил внимание коллектива на ряд фактов... -- Молочков покосился на директора, принявшего полусонный вид. -- Да будет известно всем следующее: при невыясненных обстоятельствах в цехе пропало техническое описание и схема важного прибора. Пропажа произошла именно в цехе, именно в те дни апреля, когда усилиями Дятлова и Пономарева здесь создалась кутерьма и неразбериха, когда они в погоне за длинным рублем упаковку делали на столах монтажников. Вы сами понимаете, что значит утеря такого документа и какие выводы могут быть сделаны... Какие могут быть последствия... Пусть об этом все знают, потому что от Дятлова и Пономарева потянулась цепочка к другим нарушителям нашей дисциплины... В обострившейся тишине Молочков сел, заплескал в стакан воду, пил ее, борясь с волнением. Степан Сергеич, взвившись под украдкою брошенным взглядом парторга, выкрикнул в запальчивости: -- Так что же это происходит, товарищи! На наших глазах преступники творят свое подлое дело... Степану Сергеичу не дали закончить крайне важную мысль. Предцехкома Круглов грохнул кулаком по столу, устанавливая молчание (цех шумел), Степан Сергеич прокричал еще несколько гневных фраз и вовремя умолк, поняв своим особым чутьем, что слушать его не хотят, что за какую-то минуту он стал враждебен сотне людей в белых халатах. Замолчать пришлось и потому, что за спиной, в регулировке, дико хохотал, закатывался Петров, барабаня о пол ногами. -- Заметано, ребятишки! -- всхлипывал он. -- Опять началось!.. Труфанов чуть-чуть повел головой влево, к регулировке, и сразу кто-то догадался, закрыл дверь. Стало тихо. Круглов облил стол водою, долбя по нему графином. -- Хотелось бы задать несколько вопросов Игорю Борисовичу, -- начал Круглов. -- О каких схемах и чертежах говорите вы? Молочков нахмурился, осуждая неуместную прыть выборного лица. Беспомощно глянул на директора, но тот посматривал дремотно в угол. -- Важно ли это, какие именно чертежи? -- примирительно ответил Молочков. -- Есть факт, отрицать его невозможно. -- Ну, а все же? -- весело допытывался Круглов и непочтительно подмигивал цеху: минуточку, мол, ребята, я из него сейчас сделаю котлету... -- Ну, если вы так настаиваете, пожалуйста: чертежи и схемы ИМА. -- Знаем. ИМА делали в прошлом году, чертежи не могли пропасть в апреле, потому что их искали еще в феврале. Молочков чувствовал себя вдвойне неловко: он сидел, а предцехкома нависал над ним по-прокурорски, от его вопросов не увильнуть. -- Я не понимаю, зачем вам эти подробности... Истину выяснили скоро. Из регулировки вышел Сорин и рассказал, как командированный из Ленинграда инженер прятал при нем чертежи за пазуху и еще грозился: наведите порядок в светокопировке, тогда и красть не будем. Молочков, запутавшись, обвинил Сорина во лжи. Это была ошибка: цех верил в честность Сорина. Рабочие, возмущенно гудя, вставали из-за столов, шли к выходу. Одним словом мог вернуть их Труфанов. Но он молчал, по-прежнему сидел полусонным и отрешенным. -- У вас не цех, Игумнов, а черт знает что! -- крикнул Молочков. Виталий улыбнулся и кротко сказал, что впредь Молочкову следует приглашать на профсоюзные собрания милицию. -- Вы понимаете, что говорите?! -- ужаснулся Молочков. "Так тебе, -- злорадствовал Труфанов. -- так тебе и надо, олуху и тупице. Надо ж догадаться -- приплести шпионаж! Времена не те, товарищ Молочков, с народом надо говорить иначе". -- Так что будем писать в протокол? -- не спросил, а возмутился Круглов. В регулировке уже надсаживался Петров. -- Пиши, -- кричал он, -- пиши: обнаружена шпионская организация, возглавляемая неизвестным лицом из Ленинграда. Особые приметы: шрам на левой ягодице... Регулировщики хохотали... -- Некрасиво, -- сказал директор и глянул на Молочкова так, что у того пропало желание возражать. -- На бюро разберемся. Сам он решил по возможности это дело не раздувать. От разбора на парткоме Молочков не поумнеет, как был дураком -- так и останется. -- А как вы расцениваете собрание? -- Директор повернулся к Шелагину. -- На мой взгляд, -- неуверенно ответил Шелагин, -- товарищ Молочков попал в заблуждение по собственной вине. Я всегда готов поддержать линию парткома, но надо же мне объяснить, что от меня требуется. А то сказал только, что следует выступить о бдительности, а о чертежах и схеме ни слова... -- Так вот оно что... -- Труфанов уже принял решение: -- Товарищ Шелагин, с завтрашнего дня приступайте к новой работе. Будете диспетчером этого цеха. Приказ появился не скоро, потому что Игумнов убеждал, спорил, доказывал, кричал, что Шелагин не знает производства, вообще не знает гражданской жизни, неуживчив и излишне резок. Убеждая и доказывая, Игумнов сорвался, пустил оборотик из своего репертуара, уже, впрочем, известного директору. -- Я не обижен, -- сказал, выслушав извинение, директор. -- Я же знал, кого беру на работу. Все же надо уметь управлять своими эмоциями. Мне это часто удается. Туровцева, в ОТК, каждый день видите... Год назад пришел он на завод, я обходил как-то цеха, слышу -- незнакомый парень ругает за что-то монтажника. Усомнился я в законности ругани, поправочку сделал, а Туровцев и послал меня подальше, ясно, куда посылают под горячую руку... Хотел его тут же выгнать, у него испытательный срок еще не кончился, а потом решил оставить, на народ оглянулся, учел, что может народ обо мне подумать, и правильно сделал, что оставил, я ему, народу, стал ближе, понятнее, что ли... С народом, -- Труфанов прервал воспоминания, заговорил назидательно, -- с народом, Игумнов, надо уметь жить. Так и стал диспетчером Степан Сергеич. Назначение в цех он связывал с тем, что поддержал на провалившемся собрании линию парткома, и Кате говорил так: -- Партия совершенно правильно поступает, выдвигая на ответственные посты преданных ей людей. Игумнов же собрал мастеров на закрытое совещание, сказал, что нельзя посвящать Шелагина в секреты выполнения плана. Работать теперь надо с оглядкой. Мастера вздыхали: черт принес этого Шелагина, провались он пропадом... Предупредили главбуха и главного диспетчера. Те проявили понимание тяжести проблемы, обещали содействие. Знакомясь с новой работой, Степан Сергеич обходил цех и остановился за спиной какого-то монтажника. Тот бокорезами откусывал от мотка провод -- на глаз, не примеряясь заранее, потом укладывал провод в блоки, обнаруживал во всех случаях, что не пожадничал, и еще раз уменьшал длину. Много таких обрезков валялось на полу, на столе, монтажник дважды поднимался и отряхивал халат. Степан Сергеич подсчитал в уме, сколько метров провода уходит в мусорный ящик от одного нерадивого монтажника, и пришел в ужас. Он вспылил, накричал на него, сперва умеренно, затем разойдясь, обрушился всей скрипучей мощью своего голоса. -- Я не позволю обкрадывать государство! -- гремел он. -- Я научу вас работать! Оба мастера, Чернов и Киселев, подхватили быстренько диспетчера под ручки, поволокли к начальнику цеха. Игумнов очень довольный скандалом, предложил бывшему комбату решить простенькую задачу: что получится, если отрезанный монтажником провод окажется чуть короче? После долгого размышления, виновато наклоня голову, Степан Сергеич выдавил: -- Провод придется выбросить. 29 С обидой и горечью признался себе Степан Сергеич в невероятном: цех презирал нового диспетчера Не за обрезки провода, нет. За речь или попытку речи на собрании рабочие возненавидели его дружно и откровенно не хотели признавать своим. Девушки говорили с ним и усмехались, мужчины пренебрежительно цедили что-то совсем непонятное. Ужаленный в самое сердце, Степан Сер