до погона, не говоря уж о Кирпиче. Единственным, кто мог бы тягаться с генералом статью, был прапорщик Кротович, но в присутствии старших по званию он съеживался автоматически. И вот вся эта депутация вошла ко мне в хлеборезку, и я, приставив ладонь к пилотке, прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на это не сильнее, чем тяжелый танк на марше на стрекот кузнечика. Он прошагал к весам и, водрузив на них чашку с мясом, уставился на стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. "Пустую чашку!" -- приказал генерал, и я шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но перед моим носом в дверь, стукнувшись боками, проскочили два майора. Через несколько секунд они вернулись, держа искомое четырьмя руками. В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. Чашка была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на двести лишних граммов. -- А-а, -- понял наконец генерал. -- Это ж с бульоном. .. Ну-ка, посмотрим, -- сказал он, -- сколько там чистого мяса! И перелил бульон из правой чашки в левую -- в противовес! Теперь вместо лишних двухсот граммов -- двухсот же не хватало. Генеральский затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я глянул на шеренгу стоявших сзади офицеров. Все они смотрели на багровеющий генеральский затылок, а видели сквозь него каждый свое: снятие, лишение звания, отправку в войска. .. В хлеборезке царил полный ступор, и я понял, что настал звездный час моей службы. Я шагнул вперед и сказал: -- Разрешите, товарищ генерал? Не рискуя ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и поставил чашку на место. И весы показали наконец то, чего от них и требовалось с самого начала. Офицеры выдохнули. Особенно шумно выдохнул Кирпич. Внимательно рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант посмотрел на меня со своей генерал-лейтенантской высоты и задал вопрос, выдавший в нем сильную стратегическую жилку. -- Армянин? -- спросил меня будущий замминистра обороны страны. -- Никак нет, еврей, -- ответил я. -- А-а, -- сказал он и, не имея больше вопросов, нагнулся и вышел из хлеборезки. Следом пулями вылетели Кирпич, несколько "полканов", парочка майоров и прапорщик Кротович. Последним выходил новый замполит полка майор Найдин. Внезапно остановившись в дверях, замполит похлопал меня по плечу и, сказавши: "Молодец, сержант!" -- подмигнул совершенно воровским образом. В присутствии проверяющего из Москвы разница между хлеборезом и замполитом полка стиралась до несущественной. Надувая столичное начальство, мы делали одно большое общее дело. Но что генерал-лейтенант! Осенью того же восемьдесят первого над округом пронеслось: скоро в Забайкалье нагрянет непосредственно товарищ Устинов. Для совсем молодых читателей, а также для тех. кому за прошедшее десятилетие отшибло память, сообщу, что Устинов этот был министр обороны. С его просторных погон к той осени уже третий год лилась кровь Афганистана, но летел маршал почему-то не в Афганистан, где самое ему было место, а на учения в Монголию. Монголия же в те ясные времена была частью Забайкальского военного округа. Как говорила мужу леди Макбет, "о вещах подобных не размышляй, не то сойдешь с ума". В общем. Устинов летел на учения -- с промежуточной посадкой в Чите. А так как именно в Чите находилась образцовая "бреж-невская" дивизия, а в ней -- наш образцовый мотострелковый полк, то вероятность увидеть члена Политбюро своими выпученными глазами была достаточно велика. Немедленно по получении страшной информации из Москвы полк прекратил свое существование как боевая единица и полностью переквалифицировался в ремонтное управление. На плацу целыми днями подновляли разметку и красили бордюры, в казармах отдраивались такие медвежьи углы, в которые ни до, ни после того не ступала нога человека. Я прекратил выдачу хлеба и неделю напролет белил потолок. В последний день перед прилетом министра все в полку посходило с ума -- майоры собственноручно отдраивали двери, а командир полка носился по нему, как муха по каптерке. Рядового, замеченного в перекуре, могли запросто пристрелить на месте. Но главное было -- борьба с осенью. Плац подметали дважды в день, причем уже через час после очередной расчистки он был снова завален палой листвой. Так продолжалось до последнего дня, а наутро, выйдя из казармы после очередного крутого недосыпа, я увидел вот что. На осине сидел якут и обрывал с осины листву. На якуте была шинель, красная звезда на шапке. На соседних осинах сидели другие якуты. Крыша моя накренилась и поехала. Только через несколько секунд я вспомнил, где нахожусь и прочие обстоятельства места и времени, включая то, что наша четвертая рота полностью укомплектована в Якутии. Но эти несколько секунд я прожил в вязком тумане личного сумасшествия. А с другой стороны -- ведь министру обороны не объяснишь, почему плац в листве. Маршал увидит расхождение между долженствующим и существующим -- и огорчится. А когда маршалы огорчаются, полковники летят в теплые страны. -- Осень, товарищ маршал! Это довод для гражданского ума, не вкусившего нормативной эстетики Устава. А маршал решит, что над ним издеваются. В армии не существует демисезонной формы одежды -- следовательно, деревья должны либо дружно зеленеть, либо молча стоять голыми. А плац должен быть чист. А личный состав -- смотреть программу "Время". Даже если телевизор, как это случилось у нас по случаю чемпионата мира по хоккею, унесли из роты в штаб. -- Рота, рассесться перед телевизором в колонну по шесть. -- Так нет же телевизора! -- Рассесться в колонну по шесть! Сидим, смотрим на полку со штепселем. Ровно полчаса, пока в соседних казармах не кончится программа "Время". Но это -- к слову. А Устинов в наш полк так и не приехал. ...Постепенно дембелея, я хлеборезил до следующей весны, не избежав, впрочем, ни "губы", ни мордобоя. А весной оказалось, что все это время я был не только хлеборез, но и подрывной элемент, о чем см. ниже. Под колпаком Фамилия нашего полкового особиста была Зарубенко. Капитан Зарубенко. Согласитесь, что, учитывая специфику работы, это звучит. Специфика эта была такова. что, хотя капитан несколько месяцев копался в моей судьбе, как хирург в чужих кишках, я до сих пор не представляю его в лицо. Просто однажды в спортзале повар Вовка Тимофеев сказал мне: -- Зема, ты это... следи за языком. -- А что случилось? -- поинтересовался я. -- Ничего, -- ответил Вовка. -- Просто думай, что говоришь. И считай, что я тебя предупредил. -- Ну а все-таки? -- спросил я. Потом спросил то же самое еще раз. -- Капитан Зарубенко тобой интересуется, -- пробурчал наконец Вовка. -- Что-чего -- не знаю, но интересуется. Не могу сказать, что я испугался. Впрочем, это скорее свидетельствует о некоторых недостатках в общем развитии, нежели о душевной стойкости. Просто я не очень представлял, с чем буду иметь дело. Мне казалось, что если я не шпионю на Китай, то с меня и взятки гладки. Что же до Зарубенко, то я даже толком не знал, кто это, но Вовка мне разъяснил -- и я вспомнил. Я вспомнил, как год назад один из наших, стоя на посту у знамени части, слышал (и в ужасе рассказывал потом в караулке), как некий загадочный капитан орал на командира полка подполковника Голубева, обкладывая его таким матом, что даже знамя краснело. Голубев же, чья крепенькая фигурка обычно наводила ужас на окрестности плаца, стоял перед капитаном навытяжку -- и молчал. Как бы то ни было, а я уже успел позабыть о Вовкином предупреждении, когда в одно весеннее утро меня, отсыпавшегося после продуктовых баталий, разбудил нежнее родной мамы батальонный замполит капитан Хорев -- и предложил прокатиться с ветерком в штаб дивизии. -- Зачем? -- спросил я. -- Не знаю, -- соврал он, и мы поехали. Я понимаю, что уже успел утомить читателя примерами собственной тупости, но не могу не заметить, что по дороге начал мечтать и домечтался до следующего: скоро Девятое мая, в Доме офицеров готовится праздничный вечер, и командование вспомнило, что у них в хлеборезке чахнет-пропадает профессиональный режиссер... Вот чего с людьми бывает весной, да еще под дембель! В штабе дивизии капитан Хорев скрылся за какой-то дверью и бодро доложил там какому-то полковнику, что младший сержант Шендрович по его приказанию доставлен. Но даже это не замкнуло в моей авитаминозной башке логической цепочки. Я вошел и был приглашен сесть, что и сделал в самом радужном настроении. Я чего-то ждал -- и, забегая вперед, скажу, что дождался. Сначала полковник попросил рассказать о себе: кто я, да откуда, да кто родители. Спрашиваемо все это было настолько по-отечески, что я бы, пожалуй, рассказывал ему свой семейный эпос до самого дембеля, если бы не майор. Майор этот с самого начала тихонечко сидел в углу комнаты, имея при себе цепкий взгляд и черные артиллерийские петлицы. Артиллеристом майор был, судя по всему, замечательным, потому что, помолчав, начал пулять в мою сторону вопросами и попадать ими со страшной силой. И только тут до меня дошло, что это допрос. Лицо Вовки Тимофеева всплыло наконец в моей бедовой голове вместе с фамилией Зарубенко. Дивизионный майор знал обо мне все. Перед ним лежала пухленькая папочка-скоросшиватель, и в ней лежали бумажки. Впоследствии я имел возможность в ту папочку заглянуть. Как я получил эту возможность, не скажу -- пускай майор, или кто он теперь есть, сам дознается, если хочет: ему за то государство деньги платит. Но, доложу вам, занятие! Если кому приходилось читать доносы на самого себя, он меня поймет! Впрочем, все это было потом, а пока я вертелся на стуле, как плевок на сковородке, уворачиваясь от вопросиков из майорского угла и одновременно проникаясь уважением к собственной персоне. Оказалось, что за время службы я успел рассказать боевым товарищам столько правдивых страниц из советской истории, что по совокупности это могло тянуть на идеологическую диверсию. По нынешним буйным временам следует самокритично признать, что в своем скромном антисоветизме я не дотягивал и до журнала "Коммунист", но то был восемьдесят второй год -- и от майорской осведомленности мне стремительно похужело. Кроме того, поражал и масштаб особистских интересов. Например, среди прочего мне инкриминировалась любовь к Мандельштаму -- оказалось, что я читал кому-то его стихи. Хорошо еще, что в других показаниях оказалась зафиксирована любовь к Маяковскому. За Маяковского Мандельштама мне скостили. Так сказать, баш на баш. А теперь о главном. Как и всякого любознательного человека на моем месте, меня чрезвычайно интриговал вопрос: кто? Кто стукнул? Моя любознательность была удовлетворена самым замечательным образом. ...Кажется, летом 1981-го в наш полк прибыл свежеиспеченный лейтенант по фамилии Седов. Окончил он, как и полагается замполиту, какое-то политическое училище и выглядел, мягко говоря, простовато. Впрочем, его эта самая простоватость даже располагала. И наконец, ; он был москвич, чем порождал ностальгию. Все это я говорю исключительно в оправдание своей лопоухости. Кстати, о лопоухости. В ноябре того же 1981-го я сидел в Ленинской комна-г те и читал свежую "Литературку", в которой некто, как сейчас помню, Н.Машовец топтал ногами автора Чебурашки. Я читал, ужасаясь. Мирное ушастое существо при ближайшем рассмотрении оказалось безродным космополитом, дезориентирующим советских детей. А еще Машовец мрачновато сообщил всем заинтересованным органам, что не нашел у Э.Успенского ни одного стихотворения о Родине, о хлебе, о гербе. Это было невиданно даже по тем пещерным временам. ' -- Ну. бред, -- сказал я, чувствуя, что если ни с кем Ма-' шовцом не поделюсь, то взорвусь от возмущения, как маленький паровой котел. -- Что бред? -- с готовностью поинтересовался лейтенант Седов, на мое еврейское счастье зашедший в Ленинскую комнату -- видимо, почитать на сон грядущий s классиков. И я рассказал ему, что именно и почему считаю бредом. А когда через полгода полковник сообщил мне, что в придачу ко всему я неуважительно отзывался о гербе страны, у меня в голове наконец замкнуло, и я сказал: А вот тут лейтенант Седов все перепутал! -- Да ничего он не перепутал! -- оборвал меня полковник -- и осекся под артиллерийским взглядом майора. На сердце у меня стало легко. Теперь я знал, откуда дует этот вонючий ветерок. -- Перепутал, перепутал, -- сказал я. После этого допрос ни шатко ни валко тянулся еще полчаса, но майор все ощутимее терял ко мне интерес и вскоре ушел. На полновесное "дело", как это ни прискорбно для моего самолюбия, я не тянул. Оставшись со мной с глазу на глаз, полковник помяг-чел. Видимо, суровой музой его бдительности был майор-артиллерист; в отсутствие оного полковник начал приобретать черты настолько человеческие, что я, осмелев, спросил его напоследок: что он думает о замполите, доносящем на солдат? -- Дерьмо он, а не замполит, -- с чувством ответил полковник, -- но ты, сержант, тоже хорош: ты же думай. кому что говоришь! В точности повторив, таким образом, совет Вовки Тимофеева, полковник отпустил меня восвояси. Через несколько дней в полк вернулся из отпуска мой землячок лейтенант. Увидев меня, он радостно протянул ладошку: -- Здравствуй. -- Здравия желаю, -- ответил я. Седов удивился: -- ТЫ не подаешь мне руки? Я был вынужден подтвердить его подозрение. -- Почему? -- спросил он. -- А вы сами не догадываетесь, товарищ лейтенант? И он догадался! -- А-а, -- протянул как бы даже с облегчением, -- это из-за докладной? -- Из-за докладной, -- подтвердил я. Слово "донос" мои губы не выговорили. -- Так это же моя обязанность, -- объяснил он. как если бы речь шла о выпуске боевого листка. -- А вдруг ты завербован? Я заглянул ему в глаза. В них светилась стальная зам-политская правота. Он не издевался надо мной и не желал мне зла. Он даже не обижался на мое нежелание подать ему руку, готовый терпеливо, как и подобает идеологическому работнику, преодолевать мои интеллигентские предрассудки. -- Видишь, -- сказал он, -- проверили, отпустили; все в порядке. Поздравляю. В слове "проверили" был какой-то медицинский оттенок. Меня передернуло. -- Разрешите идти? Он разочарованно пожал плечами: -- Идите. И я пошел -- по возможности подальше от него. Но раскрученное энергичным Зарубенко из идиотской кляузы про герб и Чебурашку, "дело" мое не сгинуло с дембелем: уже в Москве, через несколько лет, одного моего приятеля вызывали, интересовались мною, моими родителями. .. Когда я думаю обо всем этом, меня начинает обуревать мания величия, даже хочется пошпионить чуток на кого-нибудь -- чтобы хоть как-то оправдать народные деньги, потраченные на прокорм забайкальских особис-тов и политработников, если только это не одно и то же. Единственным же реальным следом этой истории в моей жизни явилась внезапная отправка из образцового полка на дивизионный хлебозавод -- и снятие с лейтенантских сборов, благодаря чему я был демобилизован на две недели раньше, так и не став советским офицером. за что искренне благодарен лейтенанту Седову, капитану Зарубенко, майору-артиллеристу и всем остальным бойцам невидимого фронта Уведомление Я обещал, если хватит цензурных слов, рассказать о первых месяцах службы и персонально -- о старшем сержанте Чуеве Не хватило. История с "крысой" (вместо послесловия) Отправка на дивизионный хлебозавод стала мне последним "прости" от Советской Армии перед скорым дембелем. Хлебозавод считался то ли местом ссылки, то ли перевалочным пунктом на пути в дисбат -- а в общем, был он территорией как бы вне образцовой "брежневской", куда -- с глаз долой, из сердца вон -- сбрасывались нечистоты личного состава. Служили там: водила, перевернувший по пьяни полковой "уазик", "дед", пославший на три буквы кого-то из начальства, дембель, учинивший сверхнормативный мордобой, эт цетера, эт цетера... Были, конечно, и служившие под началом всех этих героев бедолаги-солдатики: дембеля, даже провинившегося, не заставит трудиться в Советской Армии весь Генштаб во главе с министром обороны. Единственным "политическим" в этой компании был я, что в полном соответствии с блатными законами, царящими в СА, и предопределило мой статус. Впрочем, жаловаться грех: счастье мое, что я попал сюда на втором году службы... Да и не про то речь. А вот про что. В один из апрельских дней, почти перед самым моим дембелем, личный состав хлебозавода поймал огромную крысу -- и не убил ее, а, умело растягивая удовольствие. зверски замучил. В милом развлечении этом участвовал и начальник хлебозавода, лейтенант, который появлялся у нас не часто, но уж зато трезвым -- никогда. За полтора года службы я, как и все остальные, навидался немало, но этот случай поразил меня: в вырвавшейся наружу энергии жестокости было что-то символическое. Через неделю-другую я демобилизовался. В Москве я целый год пытался забыть предыдущие полтора, но, видимо, не смог, потому что вскоре начал писать и написал несколько "армейских" рассказов. Один из них назывался "Крыса": я, как кристаллик армейской жизни, вынул из забайкальского апреля тот страшный и бессмысленный день и по возможности от-страненно рассмотрел его. Я был еще относительно молод, поэтому следует снисходительно отнестись к моему желанию увидеть рассказ напечатанным. Кстати, я хочу этого до сих пор. В первой же редакции я получил на "Крысу" устную рецензию, которую считаю лучшей из возможных. Звучала рецензия так: "Очень хорошо, но вопрос о публикации не встает". По молодости лет я попытался получить объяснение обороту "не встает", звучавшему, на мой взгляд, несколько двусмысленно, и получил в ответ, что если вопрос встанет, то мне же хуже, потому что я существо молодое, а ГлавПУР -- злопамятное. Аналогичные приговоры я услышал и в других редакциях, а в одной рмне прямо предложили спрятать рассказ и никому его не доказывать. На мой детский вопрос, почему я должен уходить в подполье, мне было туманно отвечено, что среди редакторов встречаются очень разные люди... Но все это были цветочки. А ягодки пошли совсем ядо-ритые. В очередном журнале редактор, суровая женщина средних лет с вечной папиросой в пальцах, вдруг спросила меня напрямик: хочу ли я увидеть этот рассказ напечатанным? Ответ опускаю за ненадобностью. Хорошо, сказала она, только это будет ваш перевод. Как -- перевод, спросил я. С какого? С испанского, без колебаний ответила редактор. Сначала я подумал, что она обкурилась. Но глаза ее излучали какую-то патологическую нормальность. Засим мне было предложено найти какого-нибудь латиноамериканца (лучше всего -- чилийца) из университета Патриса Лумумбы, сговориться с ним, перевести рассказ на испанский, а оттуда -- обратно на русский, но уже с испанскими именами. Редактор пообещала, что получится очень прогрессивный рассказ про то, как солдаты хунты во главе с лейтенантом, ну, скажем, Родригесом затравили опоссума. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть на выражение своего лица в тот момент. Я ответил, что никогда не бывал в Чили. Я спросил, кто такой опоссум. Ну не все ли равно, ответила редактор. Я сказал, что мне не все равно. Не говоря уж об опоссуме. Я забрал рукопись и ушел. С тех пор минуло восемь лет. Ушел Пиночет. Нет ни Стресснера, ни Дока Дювалье. Под давлением демократических сил рушатся последние военные режимы в Латинской Америке -- и у меня почти не остается шансов увидеть свой рассказ напечатанным. Рассказа, конечно, жаль, но хунтам поделом! Еще Гашек сказал в свое время, что армия -- это дерьмо, дерьмо и дерьмо. Разумеется, Гашек имел в виду империалистическую армию. 1991 Послесловие Прошло еще несколько лет, а эта рукопись так и не стала публикацией. Не время, говорят. Да и материал устарел. И впрямь: Советская Армия благополучно превратилась в Российскую, генералитет обновился и увеличился вдвое, замполиты ударились оземь и стали военными психологами Батюшки крестят БМП. . Опять же реформа идет безостановочно -- словом, обновление такое, что просто хоть не живи! Таким образом, все сказанное выше является бестактным и неуместным. Простите меня, если сможете. 1997