их лица, не зрением, конечно (как оно могло помочь в полной темноте?), он ощущал их мысли, а мысли эти очерчивали и контуры тел, и выражения лиц. - Похоже, - сказал И.Д.К., не тратя времени на вступление, - похоже, что виноват я, потому что не подумал о защите от иных форм жизни. Дина показала мне, чего она боится, но я не поверил. Я решил, что этот мир - наш. Я был глуп. - Вопрос в том, - вступил Ричард, - сможет ли эта гадость уничтожить лагеря на Саграбале. Откуда она взялась и почему - вопрос вторичный. Мысль Мусы оказалась более определенной: - Нужно слить эту нечисть в начало времен. Трое мужчин посмотрели на четвертого и увидели вовсе не то, к чему успели привыкнуть. Муса Шарафи, араб из Газы, отец пророка, понимавший мир интуитивно, а все непонятное сводивший к козням неверных, этот Муса предстал перед ними в очерченной мыслью ипостаси джинна из старинных сказок, с рожками на голове и копытами на ногах, и рост его был неопределим, как неопределимы размеры еще не высказанного умозаключения. - Объяснись, - коротко сказал И.Д.К. Муса лишь покачал головой, и рожки странно зазвенели, будто колокольчики. В следующее мгновение он унесся, вытянувшись в длинный шнур, и остальные последовали за ним, поняв, что в критической ситуации лидерство Мусы не нужно оспаривать. Муса мчался вдоль нитяных сфирот, большая часть которых, будучи нематериальной, определяла моральные и духовные сущности и пересекала физический мир в бесчисленном множестве точек, создавая бесконечномерную топологическую сеть, подобную тонким стежкам старинного восточного ковра. Неожиданно для И.Д.К., Муса вывел их в физическую глубину межгалактического пространства - вместо полной тьмы проступили контуры далеких разноцветных спиралей, повернутых под разными углами. - Звезды? - сказал Ричард. Муса не знал, действие не предполагало понимания. - Нет, - отозвался Йосеф, - это месторождения разума. Миры, которым не была дарована Тора. Миры, которые... Он не завершил фразу - навстречу понеслась туго закрученная трехвитковая спираль, лохматившаяся и распадавшаяся на отдельные точечки звезд, а звезды убегали в стороны, оставляя на пути одну - расширявшийся в пространство оранжевый шар. Излучение должно было слепить, но И.Д.К. смотрел, не щурясь, и почему-то это, совершенно неприметное, обстоятельство поразило его более, чем все, виденное прежде. С ощущением этого чуда он и свалился на поверхность планеты, пролетев сквозь атмосферу, будто пуля сквозь живые ткани тела. Звезда удивленно светила с неба, рядом стояли друзья - уже и Муса присоединился к группе в своем обычном облике, - и И.Д.К. понял, что ноги его по щиколотку погружены в липкую жижу, ту самую, которая попыталась уничтожить лагерь на Саграбале. Где они оказались и когда? И что могли сделать? Никакой силы не ощущал в себе сейчас И.Д.К. - одно только желание вытащить из грязи ногу и поставить ее на что-нибудь твердое. Но твердого не было - одна грязь, которая уже не просто налипала на ноги, но начала закрученным бурым стеблем ползти вверх по истрепанной брючине, это было не столько неприятно, сколько противно, и И.Д.К. тряхнул ногой, сбрасывая ползущую тварь. Ричард подал голос: - Муса привел нас в то время, когда существо, напавшее на Саграбал, было еще неразумным. И на планету, где это существо возникло. - Кто-нибудь оценил длину пройденного пути? - спросил И.Д.К., расправляя мысли как скатерть на столе. - Сто семнадцать миллионов лет под средним углом примерно в сорок пять градусов к первой временной оси. - сказал Ричард. - А в пространстве ты наверняка видел эту зеленую точку, когда мы пролетали через... - Да, - сказал И.Д.К., вспомнив. Он поднялся над грязью, чтобы разглядеть, где кончается чудовищная живая лужа. Граница была - выступавшая на поверхность горная цепь, но сразу за ней колыхалось еще одно существо размером с Азовское море, и И.Д.К. знал, что обнаружит сотни подобных созданий, поднявшись до стационарной орбиты и обозрев планету целиком. - Уничтожить эту гадость сейчас, - сказал Муса, - и не будет проблемы. - Это жизнь, - с сомнением отозвался Йосеф. - Творец создал ее наравне с другими... Убивать И.Д.К. не хотел - даже этих тварей, которые много миллионов лет спустя найдут способ выйти в космос и даже разберутся в сути измерений Вселенной настолько, чтобы, пользуясь ими, захватывать новые жизненные пространства. Йосеф думал о том же, мысли их, скрестившись, отразились от мыслей Ричарда и Мусы и образовали замкнутую структуру с единственным логическим выходом: - Действовать сейчас - значит, убить живое с многолетней историей. Даже если такое убийство оправдано необходимостью, оно отвратительно. - Можно сместиться назад во времени и уничтожить эту жизнь в момент зарождения. Будет ли это убийством? - Безусловно. Так же, как является убийством уничтожение живого в чреве матери. Созданное Творцом принадлежит Творцу. - Можно ли сказать, что, не позволив мужчине и женщине соединиться, ты убиваешь их будущего ребенка? - Нет, потому что в этом случае речь идет лишь о возможности рождения, и, следовательно, убийство из категории истинности переходит в категорию возможности, которая ослабевает при смещении к более раннему времени... Вывод был ясен. Руководил Муса, проложив путь в извилинах сфирот еще на триста миллионов лет в прошлое. Планета, которую они увидели, оказалась безжизненным шаром, покрытым многокилометровым слоем облаков, а звезда выбрасывала в космос плазму вулканами протуберанцев. - По сути, - сказал И.Д.К., - нужно сделать немногое. К примеру, повысить на один-два градуса среднюю температуру поверхности планеты. Границы зарождения жизни очень узки... Лишь после того, как он подумал эту фразу, И.Д.К. понял, что они, действительно, могли бы это сделать - собственно, и фраза пришла ему на ум лишь потому, что действие, ей соответствовавшее, было возможно. Он мог изменять миры? Он мог взорвать звезду или заставить ядерные реакции внутри нее протекать быстрее? - Да, - голос Ричарда, - мы это можем сделать. Но сделаем ли? - Почему нет? - голос Мусы. - Мы даже не убьем. Нельзя убить то, чего еще нет. - Видишь ли, Муса, - голос Ричарда, - убив эту жизнь послее ее появления, мы, возможно, станем палачами. Убив ее до зарождения, мы возомним себя творцами сущего, а это, согласись, иная категория власти. - Ты сказал! - это был голос Йосефа, неожиданно жесткий и угрюмый, насколько может быть угрюмым голос, представленный не звуком, но мыслью. - Ты сказал то, о чем я думаю все это время. Лишь Творец может создавать миры и живое на их поверхности. Мы судим эту еще не рожденную жизнь по законам, которые Творец дал нам, людям. Иных законов мы просто не знаем. Имеем ли мы право судить? - Ты хочешь сказать, - голос Ричарда, - что мораль этих тварей Господних разрешает убивать? Что Господь не дал им заповеди "не убий"? - Он вообще мог не давать им заповедей. Люди жили без заповедей до времени Исхода. Господь сам выбирает время, чтобы явиться перед Моше. - А в этом мире могло и не быть своего Моше, - заключил Ричард. - Вы слишком много рассуждаете, - заявил Муса нетерпеливо. - Муса, - сказал И.Д.К., - ты запомнил путь и сможешь повести нас обратно? Муса промолчал, но каждый увидел знак утверждения, повисший в пустоте физического пространства разреженным хвостом кометы. - Сделай это, - попросил И.Д.К. - Мы вернемся сюда и в это время, но прежде я хочу увидеть путь этой цивилизации. - Мы вернемся сюда, потому что решение придется принимать здесь и сейчас, - сказал И.Д.К., обращаясь лишь к Йосефу и отгородив мысль от Мусы и Ричарда. - Спор, предложенный тобой, важен, но я думаю, что, проследив путь разума, ты поймешь, в чем слабость твоей аргументации. - В путь! - сказал он вслух. - Отправляйтесь, - Ричард принял решение неожиданно даже для себя, и никому не удалось проследить логику его умозаключений. - Я подожду здесь и сейчас. Впрочем, если Муса будет вести вас точно, ждать мне придется недолго. Никто не собирался оспаривать решение Ричарда. x x x Хаиму было хорошо. Он просыпался утром там, где хотел. Первое время ему хотелось - по привычке - просыпаться в своей кроватке и в своей комнате. Открывая глаза, он видел над собой потолок с косо проходившей к углу трещиной и привычно оценивал - увеличилась трещина за ночь или осталась такой же, какой была. Он не хотел, чтобы трещина росла, и она не росла. Время от времени, когда Хаим начинал вдруг тосковать, он видел перед собой маму и говорил с ней, мама гладила его по голове и каждый раз задавала один и тот же вопрос: - Можно мне придти к тебе? Или - лучше - ты приходи жить к нам на Саграбал... Хаим энергично мотал головой - он не хотел ни того, ни другого. Он не знал почему. Здесь он был один, когда хотел, а когда не хотел - придумывал себе друзей среди людей или животных, и они немедленно являлись, игры получались славными и продолжались ровно столько, сколько хотелось Хаиму. А потом друзья уходили, и Хаим оставлял себе - на ночь - только лису Алису, странное существо, похожее не на лисенка, а на условную фигуру-иллюстрацию к одному из русских изданий "Золотого ключика". Лиса рассказывала Хаиму историю про Буратино точно по тексту Алексея Толстого, о чем Хаим не догадывался, хотя, на самом деле, текст книги извлекался из его собственной зрительной памяти. Время от времени, ощутив, видимо, что мальчик начинает скучать, лиса переходила на итальянскую книжку про Пиноккио или начинала длинный рассказ про черепашек ниндзя. И вот что еще нравилось Хаиму в новой жизни: никто не заставлял его есть. Чувство голода всегда было ему неприятно, потому что сопровождалось процедурой кормления. Ему никогда не давали есть того, что он хотел. Здесь Хаим ел лишь тогда, когда хотелось чего-нибудь вкусненького. Голода не было, а со временем и вкусненького хотелось все реже. Через какое-то время (какое? Хаим не умел его оценивать. Может, неделю... Может, год... Или час?) ощущение голода и всего, что связано с пищей, исчезло напрочь, и Хаим даже не обратил на это внимания, как с самого начала не обратил внимания на то, что ему ни разу не захотелось в туалет. Туалетов здесь не было, но, если бы в них возникла необходимость, Хаиму ничего не стоило придумать себе туалет в точности такой, как в театроне, куда он однажды ходил с мамой на детский спектакль "Невеста и Ловец бабочек". Однажды приходил мальчик по имени Андрей, ворвался в игру, сломал удовольствие, объявил, что нечего Хаиму тут прохлаждаться, когда он нужен на Саграбале, и ушел лишь после того, как Хаим придумал королевское войско с тремя пушками крупного калибра, и пушки начали стрелять тухлыми помидорами - замечательное было зрелище, правда, потом пришлось придумывать поливальную машину, потому что вся поляна оказалась залита соком. Когда Хаиму стало беспокойно, он не понял причину, но мысль позвать маму не пришла ему в голову. Что-то подсказывало: мама не только не поможет, но с ее появлением ему станет еще беспокойнее. Он поднялся на вершину крутого холма, который сам же и создал однажды, но давно забыл об этом - на холме он поставил сторожевую вышку и поместил туда трех индейцев, чтобы присматривали за врагами. Иногда Хаим заменял индейцев израильскими солдатами из бригады "Голани", и те начинали почем зря палить из своих "узи" в белый свет - беззвучно, конечно, Хаим не переносил слишком громких звуков. Поднявшись на вершину, он сел, прогнав сторожевое охранение (сегодня это были американские морские пехотинцы из фильма "Голубая бестия"), и, оглядев далекий горизонт, где безоблачное яркоголубое полотно неба срезалось зазубренным ножом гор, понял, наконец, причину беспокойства. Впервые его позвала не мама. Впервые после ухода из иерусалимского дома, к нему обращался отец. x x x Можно ли обозначить словом "путь" движение лишь по одной из временных координат? Можно ли назвать движением зрительные представления о нем? История планеты, название которой - Ираал - возникло в мыслях И.Д.К. как воспоминание о чем-то прочитанном в детстве, взошла перед ним как восходит из-за горизонта багровое, не слепящее, но внушающее уважение солнце. Когда-то в океане Ираала обитали существа, количество которых не поддавалось подсчету по той простой причине, что в каждый момент времени число это колебалось от единицы до сотен миллионов. По сути, это была единственная молекула, свернутая в десятки триллионов колец и протянутая через все океаны планеты. Излучение звезды, катализировавшее рождение молекулы, время от времени пыталось ее же и разрушить - раз в несколько тысяч лет возникали на поверхности звезды и уносились в космос плазменные смерчи, достигавшие Ираала и, в большинстве случаев, на сутки-двое изменявшие температуру и радиационный фон на планете таким образом, что условия существования становились несовместимы с зарождавшейся жизнью. Молекула дробилась на миллионы осколков, и потом, если выпадал достаточно долгий интервал спокойной жизни в привычных условиях, цепь возникала опять, но с каждым новым разбойным нападением плазменного потока совершенствовались инстинкты, и однажды молекула распалась на части вовсе не в момент наибольшей опасности, но в результате некоего волевого акта. Разум родился в муках, и для него с самого начала не существовало проблемы самоидентификации. Будучи единым целым, он понимал свою исключительность в этом мире, а распадаясь, знал, что, как бы ни разнились свойства и даже внешние параметры осколков, все они составляют единую систему. Разум играл этой своей способностью как ребенок, вынужденный сам себя приучать к бесконечным сложностям мира. Мыслил разум, находясь в состоянии единой молекулы. Осколки молекулы подобны были колониям народов - этносам, они выполняли принятые на "совместном заседании" решения; будучи абсолютно безвольными, они не могли эти решения отменить или даже понять, откуда эти решения исходят. Для них существовал Бог, они жили под Богом, они молились Богу и не знали, что Богом этим были сами - собравшись однажды и потеряв себя, чтобы найти себя же... - А ведь любопытная, по сути, ситуация, - подумал И.Д.К. - Не исключено, что и человечество, достигнув какого-то этапа в развитии разума индивидуумов, стало когда-то мыслящим единым существом. Этот единый разум мог восприниматься каждым человеком как глас Божий, и тогда я могу объяснить, почему в библейские времена Моше и пророки разговаривали с Творцом, слышали его прямую волю, а потом этот дар исчез. Человеческий разум прошел некий этап в развитии, и прямое общение с собственными клетками - людьми - то ли ушло в подсознание, то ли просто атрофировалось за ненадобностью. - В этой идее, - сказал Йосеф, - множество недостатков, каждый из которых непреодолим. - Ангел Джабраил говорил с Мухаммадом, когда еврейские пророки давно уже перестали слышать своего Бога, - Муса склонялся к тому, чтобы уничтожить разум Ираала, не вдаваясь в тонкости его природы, и спор, неожиданно возникший между Йосефом и И.Д.К., представлялся ему не столько лишним, сколько бессмысленным. И.Д.К. промолчал, опустив мысль свою на один из самых глубоких уровней сознания. Разум Ираала не создал этических принципов, и уничтожение себе подобных не считалось нарушением божественной заповеди, поскольку заповеди такой не существовало вовсе. Смерть любого из существ цивилизации Ираала не была трагедией, уничтожение любого из этих существ даже не требовало оправдания с точки зрения развития вида как целого. Судить кого бы то ни было из жителей Ираала за убийство было бессмысленно - не существовало понятия убийства, хотя они происходили ежечасно и ежеминутно. Убитая клетка замещалась другой - только и всего. Убитый народ - жители огромного мегаполиса (И.Д.К. видел это в деталях, усилием воли заставляя себя не вмешиваться) - в считанные часы был замещен другим народом, и произошло это сразу после того, как, объединившись в единую суть, в Бога, разум Ираала оценил повреждения и с точностью инженера рассчитал необходимые действия. Морально ли уничтожение существа - живого! - для которого сам факт уничтожения не является предметом морали? - Если мы продвинемся дальше во времени, - сказал Муса, - то можем оказаться бессильны что-то сделать. Я предпочитаю убить сейчас и здесь. - Убить разум, который невиновен в масштабе даже своей планеты? - спросил Йосеф. - Убить убийцу прежде, чем он убьет сам? - Убить убийцу, который не имеет понятия о том, что такое убийство, - напомнил Муса. - Разум! Создание Творца, каким бы оно ни было! - Йосеф, - терпеливо сказал И.Д.К., - нельзя убивать человека, наделенного инстинктом самосохранения и понимающего, что такое смерть. Но можно ли назвать убийством уничтожение препятствия, пусть даже разумного, но полностью равнодушного к идеям жизни и смерти? - Разум, не думающий о смерти - чужой или собственной - может ли быть назван разумом? - Может, - сказал И.Д.К., - он мыслит, следовательно, существует. - Господи! - неожиданно воскликнул Йосеф, мысль его взорвалась и расплескалась по всем доступным для восприятия измерениям. - Господи, я говорил с тобой, я слышал тебя, скажи мне! Голос, который раздался в сознании Йосефа, был, конечно же, голосом Творца. Голос, воспринятый И.Д.К., не мог принадлежать никому, кроме Ильи Давидовича Кремера, Мессии. Голос, нарушивший спокойствие Мусы, был ему не известен, но это не мог быть голос Аллаха, это был голос человека, хотя Муса и не смог бы сказать, почему он так в этом уверен. - Йосеф Дари, - мягко сказал Творец, - задав вопрос, ты предполагаешь, что ответ существует. Да или нет. Выбор. И выбирать - тебе. Потому что ты спросил. Только спрашивающий носит в себе ответ. Никто иной. - Муса, - сказал голос насмешливо, - будучи отцом пророка, почему ты ждешь решения от других? - Илья Денисович, - сказал Мессия смущенно, - я, конечно, сильно извиняюсь, но ни ты, ни Йосеф, ни Муса не справитесь. Я попросил Хаима вернуться... В конце концов, без него Миньян пуст... Йосеф узнал голос и Муса принял решение и Хаим протянул руки и И.Д.К. подхватил мальчика и кричал Андрей где-то и когда-то на планете Саграбал. Казнь - убийство? x x x Может быть, кому-то из читателей инцидент с цивилизацией Ираала покажется не стоящим внимания и, во всяком случае, надуманным (так мне объявили, например, во время обсуждения рукописи в Читательском клубе Эль-Сорека на Израиле-11). В пример приводят многочисленные ситуации в галактиках типа S и Ir, где, в результате преобладания голубых звезд-гигантов (именно к последнему типу относилась звезда Ираала), чье излучение активно противодействует формированию устойчивых ДНК-цепей, цивилизации, возникающие на планетах земного типа, не обладают аналогами наших инстинктов самосохранения и, тем более, нашими же представлениями о сугубой уникальности жизни, в том числе и собственной. Иногда я встречаю и сравнения подобных цивилизаций с компьютерами первых семи-восьми поколений, которым также не был свойствен ни в малейшей степени инстинкт самосохранения, и потому отключение не воспринималось как смерть. Сравнение с компьютерами неверны в принципе, а пренебрежение конфликтной ситуацией на Ираале отражает сугубо современный взгляд на процессы генезиса и диализа цивилизаций. Утверждения типа "цивилизации класса Ир2 подлежат уничтожению" являются сугубо моральными с нашей точки зрения, а для членов первого Миньяна это был нонсенс, граничивший с кошмаром самоубийства. С позиции современного исследователя (не специалиста по психологии человечества доисходного периода), первые же признаки разрушительного действия любой из нефиксированных в каталогах цивилизаций типа Ир2 немедленно влекут за собой уничтожение данной цивилизации в зародыше. Между тем, с точки зрения Йосефа Дари, уничтожение разумного существа, созданного Творцом, допустимо в единственном случае - если возникает прямая угроза жизни. Если иного выхода просто не остается (иной выход - это попытка договориться, попытка насильно удержать существо от разрушающих действий и, наконец, ограничение свободы данного существа). Были в случае с цивилизацией Ираала использованы эти возможности или хотя бы одна из них? Нет, не были. Надеюсь, теперь понятно, почему, несмотря на кажущуюся очевидность ситуации, Мессия вынужден был вмешаться? Кстати, Мессия действовал наверняка - полагаю, что он понимал: не исключено, что даже Хаиму, воспринимавшему случившееся как новую увлекательную игру, не удастся заставить И.Д.К., Йосефа и Мусу действовать. Проблему разрешил Ричард - с помощью Хаима, - о чем многочисленные исследователи почему-то не упоминают. x x x Оставшись один, Ричард прежде всего осуществил давнюю свою мечту - избавился от телесной оболочки, мешавшей ему мыслить и, следовательно, существовать. Он учился в Гарварде, готовил себя к поприщу дипломата, и первый свой опыт приобрел в Боснии, куда послан был в составе английской дипломатической миссии при ООН. Увидев на дороге между Сараево и Зеницей убитого - это был сербский солдат, разорванный снарядом, зрелище, невыносимое даже для прошедших огонь и воду ветеранов, - Ричард подумал только: "То же самое будет со мной. Почему "я" - это кусок мяса?" Он не отвернулся, смотрел, как бойцы из похоронной команды собирают на покореженном асфальте то, что осталось от разумного существа. Ричард происходил из достаточно древнего рода, дед его был пэром, а какой-то дальний прадед даже командовал батареей в битве при Ватерлоо. О том, что в жилах его течет немалая толика еврейской крови, Ричард знал, никогда этого не стыдился, но предпочитал не распространяться о давней любви сэра Генри Паддингтона к еврейской девушке Рахели Штраус, которую он взял в жены вопреки запрету родни. Случилось это триста лет назад, поступок был признан возмутительным, и сэр Генри остался без наследства, каковое, впрочем, было уже в значительной степени растрачено на содержание родового замка. Сэр Генри расстался и с замком - невелика потеря, гора старых камней, - построив в Девоншире небольшой дачный коттедж, не вполне приличествовавший знатности рода, но зато удобный и, главное, недорогой. "Почему "я" - всего лишь кусок мяса?" Вопрос этот занимал ум Ричарда куда больше, нежели практические проблемы боснийской дипломатии, тем более, что никакая дипломатия, по его глубокому убеждению, не могла помочь выжить народам, убивавшим друг друга с ненасытностью изголодавшегося вампира. Недаром граф Дракула тоже жил на Балканах - наверняка выпил достаточно крови не только из своих соплеменников- трансильванцев, но и из боснийцев с сербами, равно как и из хорватов, далматинцев, македонцев, не говоря уже об албанцах. Разумеется, этим своим мнением Ричард ни с кем не делился. Никому - даже ближайшему другу Фридриху Файерману - он не рассказывал и о том, что со временем все больше склонялся к мысли: никакой разум невозможен, никакая цивилизация не способна стать достойна себя, пока существует в материальном теле, в этом куске сырого мяса, которое ничего не стоит превратить в кусок мяса, прожаренного на огне войны. Удивительно, но мысли Ричарда не привели его ни к религии, ни к великим философам. Божество, сотворившее все живое на планете, представлялось ему несовершенным, поскольку создало в качестве венца творения эти нелепые, уродливые тела, которые настолько легко уничтожить, что желание это напрашивается само собой и приводит к вечным войнам и убийствам. Философы вгоняли Ричарда в тоску, поскольку и они, воспевая возможности духа и даже объявляя примат духа над косной материей, все же не отрицали необходимости и естественности "бренной оболочки". Возможно, если бы именно в те, переломные для мировоззрения Ричарда дни на пути ему встретилась женщина, способная понять, он стал бы другим человеком. Джоанна появилась в его жизни значительно позднее, когда он избавился уже от мучительных комплексов юности, стал зрелым, убеждения его устоялись, и теперь даже самая красивая из женщин не смогла бы поколебать его уверенности в том, что "кусок мяса" мешает существовать Разуму, лишая его главного - свободы. К тому же, он точно знал, что Джоанна никогда его не любила - ни тело его, ни, тем более, душу, которой и не знала. Это был брак по расчету, брак, до некоторой степени семейный, поскольку Джоанна происходила из одной из ветвей рода Паттерсонов, и дальней прабабкой ее была все та же Рахель, родившая в свое время десять детей, из которых, как ни странно, умер всего лишь один, да и тот - по нелепой случайности, угодив в пятилетнем возрасте под колеса кареты собственного дяди. Этим обстоятельством, кстати, и объяснялось (если кому-то пришло бы в голову объяснять столь несущественную для историков деталь), почему Ричард с Джоанной, одновременно прочитав кодирующий текст на экране телевизора, одновременно и вышли в Мир, оказавшись в лесу Саграбала. Новый мир не поразил Ричарда. Новый мир был продолжением старого. Ричарда не поражали его новые возможности - они были продолжением старых, они были материальны и потому неинтересны. Он искал момента. Он ждал полного уединения. Он хотел попробовать. Теперь момент настал. Ричард был один - на миллионы парсеков и лет пространства- времени. Он осмотрел планету; Ираал матово отражал свет своей звезды и был не интересен - материальная вешка, не более. Предстоявшие битвы с зарождавшимся разумом не занимали Ричарда, в масляных черных болотцах, проникших на Саграбал, можно было утонуть, Джоанна могла погибнуть, как и все остальные, но неужели они не понимают, что это не имеет решительно никакого значения? Погибнуть может тело, и это замечательно, если разум остается жить и становится самодостаточным в бесконечномерном мире, где материальные измерения жестко переплетены с нематериальными сфирот и не существуют без них. Ричард оттолкнул от себя планету - или, если быть точным, сам оттолкнулся от нее, - и приблизился к звезде. Жар протуберанцев опалил его, и Ричард инстинктивно отпрянул. - Помочь? - услышал он чей-то голос. Голос человека Кода. Он увидел образ: голубоглазый мальчик лет шести. Сын Дины - Хаим. - Нет! - подумал Ричард. - Оставь меня. Я сам. Он погрузил свое тело в плазму, которая оказалась слишком разрежена, чтобы доставить какие-либо неприятности, кроме странного зуда в ногах - или в той части материального тела, которая была бы ногами, если бы он сейчас стоял на поверхности планеты. Хаим, - подумал Ричард, - я просил не помогать мне, эта боль - моя, оставь нас наедине друг с другом. Тело Ричарда погрузилось в хромосферу, и жар стал невыносим для его, уже почти расставшегося со всем материальным, сознания, Ричард, наконец, сделал то, к чему стремился всю жизнь. Он оставил свое тело, и оно, нырнув в пучину, у которой не было дна, распалось на атомы. Порвались все связи, и уже секунду спустя восстановить их стало невозможно. Дух Ричарда обрел свободу. Только теперь Ричард понял, насколько сдерживала материальная оболочка его истинную сущность в бесконечном мире. Он понял, что растянут по миллиардам измерений, будто скользил одновременно по миллиардам нитей. Он перелился в измерение наслаждений и испытал все страсти, возможные по сути своей. Он подумал, что слишком торопится, и вернулся в систему Ираала, но не занимал теперь никакого материального объема и наблюдал планету такой, какой она выглядела в измерениях долга, иллюзий и еще какой-то неназванной линии, вызвавшей неожиданно у Ричарда ощущение мрака, которого не могло быть на самом деле. Разум, зарождавшийся на Ираале, не имел выхода в нематериальные сфирот, он был невидим для Ричарда, он как бы не существовал и, следовательно, уничтожение его никак не могло повлиять на истинную структуру Вселенной. Уничтожить этот разум не составляло усилий. Ричард и не совершал никаких усилий - в материальной Вселенной, которую он покинул. Он всего лишь сдул несколько пылинок гнева, налипших на линию судьбы, и звезда, освещавшая Ираал, перестала быть. Для внешнего наблюдателя, если бы таковой существовал в обычном четырехмерии, звезда просто остыла - не прошло и тысячи лет. Энергия перелилась в недра квазара, располагавшегося на расстоянии двухсот миллионов парсек. По сути, даже в материальной Вселенной не изменилось ничего - но цивилизация на остывшей до ледяного мрака планете так и не появилась. x x x - Ричард сделал это, - подумал Йосеф. - Он оказался решительнее нас всех, - насмешливо сказал Муса. - Он спас людей на Саграбале, - это была мысль Джоанны, воспарившая в высокие сфирот. Черная болотная жижа исчезла - да и была ли? Только память и осталась. Память о спасении? Память о решении? Или - о поступке? x x x И.Д.К. вернулся в базовый лагерь, опустившись на площади перед большим строением, напоминавшим внешними очертаниями знаменитый Миланский собор, но по сути представлявшим собой многомерную структуру, где с комфортом, привычным для каждого, могли устроить себе жилье не меньше миллиона человек. И.Д.К. подошел к резным воротам храма, где стояла группа людей, воскресших, по-видимому, совсем недавно и еще не вполне понявших, в каком мире они оказались. Что-то знакомое почудилось И.Д.К. в выражениях лиц, и он подошел к паре, стоявшей в центральном проходе. Он знал этих людей, когда-то они были очень близки, но И.Д.К. не сразу вспомнил имена: это были сановник Имхотеп и его жена Ика, избиваемая мужем, но любившая его беззаветно и вечно. Будучи планетой, И.Д.К. лишь понимал этих людей, сейчас он ощущал их мысли и мог говорить с ними. - Вы уже выбрали, где будете жить? - спросил И.Д.К. Ответ был безмолвным, потому что в древнеегипетском, каким владел бывший сановнник, не существовало нужных слов, а язык Кода еще не стал языком его подсознания. Имхотеп предпочитал жить в дельте Нила, вести хозяйство на своей крокодильей ферме и думать о полях Иалу, на которых он временно существовал по воле самого Озириса. И.Д.К. выполнил желание старого знакомца, и лишь сделав это, понял, что владеет теперь еще одной способностью. Он подумал еще, что Имхотеп выглядит не таким уж старым и немощным, во всяком случае, не таким, каким представлял его И.Д.К., будучи планетой-памятью. Ясно, что воскресший не мог явиться в мир точно в том же состоянии, в каком пребывал в момент смерти - иначе он немедленно умер бы опять. Но каким он являлся в мир? И куда ушел сейчас? В дельту Нила - это ясно, он сам отправил Имхотепа с женой в выбранную ими точку пространства-времени. Но где находится дельта Нила - ведь не на Земле же периода фараона Эхнатона! Может быть, на ее аналоге в каком-то ином наборе физических измерений? Может быть, эти измерения и вовсе нематериальны, и новая жизнь Имхотепа не будет существенно отличаться от его же смерти? Размышляя, И.Д.К. продолжал идти вдоль стен, пристально вглядываясь в лица - люди стояли, сидели, лежали, бродили вокруг, это были люди из разных эпох и стран. Молоденькая китаянка оживленно болтала о чем-то с сурового вида стариком в епископской мантии. И.Д.К. пригляделся, и мантия, конечно, исчезла, поскольку, как он и думал, была всего лишь мысленной защитой старца от посторонних взглядов. Девушка была обнажена, ее не смущало, что взгляд священника скользит вдоль ее тела, огибая линию бедер, и в человеке, с которым она разговаривала, ее интересовал вовсе не сан, не возраст, не страна, где он жил - ее привлекло нечто, даже для самого епископа скрытое в глубине души, то, чего он сам в себе не разглядел при жизни. Сейчас он был раскрыт, и все были здесь раскрыты. Недалеко от себя И.Д.К. увидел Дину - она, как и он, бродила, будто бесцельно, от одной группы людей к другой, слушала, смотрела, искала, находила, вмешивалась. - Илюша! - воскликнула Дина. - Как все сложно! Я так погрузилась, что даже тебя перестала слышать. - Иди сюда, Диночка, - прошептал И.Д.К., - родная моя, мы уже целую вечность не были вдвоем, только мы - и небо, и земля, и трава... x x x - Папа, - сказал Хаим, - ты не умеешь играть в эти игры. - Конечно, - сразу согласился Мессия, - таких в моем детстве не было, сам понимаешь. - Тогда слушай меня. Или Андрея. Только по очереди, потому что мы играем друг против друга. Мальчики стояли на вершине высокой горы, накрытой черным небом с редкими пятнышками галактик. Хаим обнаружил почти невидимую (ни одной звезды поблизости!) планету случайно, когда, играя в самим же придуманную игру, перескакивал из одного измерения в другое, будто через поля шахматной доски. Передвигаться в нематериальных сфирот оказалось легче, и, конечно, быстрее, чем в измерениях, подобных пространству или времени. Хаим играл сначала сам с собой, а потом с Андреем, который и для себя нашел подобный же способ времяпрепровождения, оставшись однажды на Саграбале без присмотра матери и заглянув в запретные для него (уж Людмила была мастерицей по части запретов для собственного сына!) измерения. Оба мальчика не задавали себе вопросов, на которые интуитивно знали ответы. Например: как могли они играть друг с другом, если четырехмерное тело Андрея продолжало оставаться на Саграбале, и мать даже не догадывалась об отсутствии сына. Законы многомерной Вселенной интересовали взрослых, а дети этими законами пользовались. - Мы играем в историю, - заявил Андрей. - Здесь планета Хаима, мы ее специально выбрали, чтобы ничто не мешало. И нам нужна еще одна такая же, чтобы у меня не было форы вначале. - Да, - подтвердил Хаим. - Папа, нам нужна еще одна такая же планета. - В Иерусалиме, - сказал Мессия, - ты играл в гули и в "черное-белое". Ты хоть знаешь, что такое история, чтобы играть в нее? - Папа, - терпеливо сказал Хаим, - найди нам планету для игры, а остальное поймешь сам. - Я знаю такую планету, - сказал Мессия, - совершенно такую же... Но в первой координате времени придется передвинуться назад на семьсот миллионов лет. Планета давно погибла. - Отлично, - обрадовался Хаим. - Покажи. Мы сыграем - кто сумеет спасти планету, и будем мешать друг другу, правила будут такие, что... Если бы Мессия мог покачать головой, он бы сделал это. x x x Говоря о последовательности, в какой совершалось познание законов многомерной Вселенной людьми Кода, имя Хаима Кремера нужно поставить на первое место, поскольку именно он первым научился перемещать в нематериальных сфирот большие материальные массы. Игра, в которую играли мальчики, напоминала шахматы, где участвовали всего две фигуры - планеты, а клетками доски были белые пятна галактик, расположенные в разных временах и пространствах. Именно от этой игры пошла популярная ныне "соломка", правила которой известны каждому. Я подвожу читателя к очень важному для истории цивилизации моменту и настаиваю на том, что именно с той первой "соломки" началась заключительная фаза Исхода. Все предшествовавшие события влияли на Исход лишь косвенным образом. x x x - Мы одни, - повторил И.Д.К., и они, действительно, были одни. - Мы одни, - повторила Дина, подтверждая очевидное. - Я люблю тебя, - сказал И.Д.К., и эхо повторило эти слова, отразив их от небесной тверди с желтыми нашлепками звезд, от плоской Земли, упиравшейся жестким неотшлифованным краем в гранитный купол неба, и от воздуха, заполнившего пространство между небом и землей будто гондолу дирижабля, поднявшего в одиночество своих пассажиров. - Ты это чудесно придумал, - сказала Дина, оглядываясь вокруг. Оранжевый диск солнца висел над головой и не слепил глаза. Чуть поодаль покачивалась, будто ладья на волне, ущербная луна, И.Д.К. остановил ее движение недоуменным пожатием плеч, и месяц застыл, стало слышно, как стекают песчинки с крутых склонов лунных кратеров. Небесная голубизна, яркая в зените, смешанная с солнечной короной, становилась густой синью на пути к близкому горизонту, и звезды над самыми холмами сияли особенно ярко, обрисовывая только те созвездия, которые нравились И.Д.К. с детства - Ориона, Кассиопею, Лебедя, расположившихся в парадоксальном соседстве друг с другом. - Купол этот, - сказал И.Д.К. с гордостью, - не пропускает мыслей, ты чувствуешь, как они отражаются и возвращаются к нам? - Конечно, - подумала Дина. - Я люблю тебя... Слышишь? Эхо. - Господи, - сказал И.Д.К., - какая ты красивая, Дина... Он еще не вполне владел искусством видеть человека во всех его измерениях сразу, сознание стремилось представить Дину такой, какой она была в иерусалимской квартире в тот момент, когда выковыривала занозу из его ладони. Он и себя воссоздал таким, каким, как ему казалось, был в тот вечер, - он знал, что Дина все равно видит его иным, у нее сложились свои представления, и образ его она лепила по-своему. Миг продолжался вечность, а все остальные измерения Вселенной замкнулись на себя, и взрыв, который был неизбежен, произошел именно тогда, когда И.Д.К. казалось, что ничего уже больше произойти не может, потому что было - все. Они еще долго лежали рядом, расслабившись. Время текло по спирали, и они вернулись к его исходу, и пережили еще один взрыв, и вернулись в мир; и лишь после этого, поняв, что очередной виток им вряд ли удастся пережить, сохранив рассудок, И.Д.К. распрямил время, и солнце покатилось к закату, а небо почернело, и из трещины в каменном своде подул пронзительный ветер. - Пора? - спросила Дина. - Пора, - подтвердил И.Д.К. Он не стал уничтожать этот мир, здесь им было хорошо. Он взял Дину за руку, провел мимо яблонь к стене, утыканной нашлепками звезд, нашел маленькую зеленую дверь и отворил ее. Измерения расправились, и на И.Д.К. обрушилось знание о том, что произошло за время их отсутствия. Беспокойство его перешло в состояние, близкое к паническому, когда И.Д.К. не сумел ни в одном из доступных ему измерений обнаружить следы сына своего Андрея и сына Дины - Хаима. - Люда, - позвал он, - где Андрей? И лишь тогда Людмила обратила внимание на то, что мальчишка, ходивший за ней по пятам последние несколько часов, лишь по видимости был ее сыном - не более, чем свернутая и спрятанная под одеяло подушка имитирует спящего на постели человека. - Илья, - позвала Дина, обращаясь к Мессии, - где Хаим? Мессия, который следил за игрой мальчиков с самого начала, не сумел быстро найти простое решение перехода нематериальной мысли в сугубо материальную сферу передачи информации, и ответ прозвучал отдаленным эхом, в котором смысла было не больше, чем в раскатах летнего грома: - И... г... а... - Йосеф, Муса, - резко сказал И.Д.К., и оба немедленно явились - Йосеф в ставшем уже для него привычным облике Ильи Кремера, а Муса предпочел сконцентрировать материю таким образом, чтобы зрение воспринимало его джинном из арабской сказки. - Дети, - сказал Муса. - Нельзя оставлять их без присмотра. - Ничего с ними случиться не может, - сказал Йосеф. - С ними - нет, - мысль И.Д.К. была очевидна, - а с миром? x x x Мальчикам быстро наскучило перебрасывать планеты по временам. Это было не труднее, чем играть в шашки, когда на поле остались всего по одной дамке с каждой стороны. Хаим оставил свою планету на орбите около теплой, но бездарной в своей обычности звезды, а Андрей бросил свою планету на произвол судьбы, отчего она, оказавшись в глубине плазменного диска нарождавшегося квазара, по крутой спирали начала проваливаться в капкан, расставленный массивной черной дырой. - Ничья? - предложил Хаим. - Ничья, - согласился Андрей, хотя и считал, что закончил игру более эффектно. - Еще? - предложил Хаим. - Давай, - согласился Андрей. Хаим исчез - возможно, это был, по его мнению, новый способ игры в прятки. Андрей чувствовал, что мальчишка отправился куда-то по одной или сразу нескольким сфирот, но ориентрировался он в этом мире еще слабо и уверен был, что Хаим тоже, скорее всего, заблудится. Что он понимает, на самом-то деле, в измерениях этики, и как, спрятавшись в глубинах сложных этических проблем, задаваемых материальным миром, он сможет потом выбраться? Оставалось единственное: броситься вдогонку, стараясь не упускать Хаима если не из виду, то из мыслей. По сути, мальчики на собственном опыте - на уровне инстинктов, и не более того! - учились ходить (будем называть это так) в новых для них мирах. Они полагали это игрой. На докодовом языке это называлось процессом познания. И.Д.К. первым понял опасность подобного опыта не для мальчиков, конечно, но для мира (даже младенец, нелепо размахивая ручками, может столкнуть со стола на пол хрупкий, но ценный предмет), и возглас его был немедленно воспринят как сигнал тревоги. - Люда, - позвал он, - где Андрей? Людмила повернулась к сыну, разговаривавшему с юношей из Древнего Вавилона, погибшим когда-то от упавшего ему на плечи строительного камня. - Андрюша, - спросила она, - с тобой все в порядке? - Да, - рассеянно отозвался Андрей, соображая, на какой из планет воскресшему парню будет удобнее дожидаться родителей. Интонация сказала Людмиле больше, чем положительный смысл ответа. - Илья! - воскликнула она. - Илья, что произошло?! - Пока не знаю, - подумал И.Д.К. - Они играли, прятались друг от друга, - сказал Йосеф. - Нет, - поправил Муса, - они гонялись друг за другом. Каждый из них ощутил следы, оставленные Хаимом и Андреем в пространствах, временах и иных измерениях, но следы эти выглядели несвязанными друг с другом точками - помочь они не могли. - Дина, - позвал И.Д.К., - ты наверняка видишь дальше. - Наверное... может быть... Но я не знаю, что я вижу, и я не знаю, есть ли в том, что я вижу, след Хаима... - Покажи мне. Дина потянулась к нему, как совсем недавно, когда они были одни, И.Д.К. провел ладонью по ее спутанным волосам, успокаивая, вгляделся в отражения миров, падавшие из черных зрачков, и не увидел там ничего, кроме поднимавшейся все выше волны страха. И тогда он... ...опустился на колени... ...возник, стал ярким, как Солнце, и понесся на него черный туннель... ...распалось на атомы, поскольку на какую-то микросекунду прервались, обратились в ничто все межатомные силы... ...но почему же так больно, если боль - материальна?.. x x x В одной из дискуссий мне довелось услышать немало критических замечаний по поводу последней части моего расследования. Профессор Яаков Бен-Дор (Израиль-3, Институт темпоральной генетки) утверждал, например, что я просто не знаю психологию, иначе не допустил бы в тексте столь "фривольного", как он выразился, обращения с основными законами причинных сфирот. Отвечу на главные претензии оппонентов сейчас, прежде чем приступить к заключительной части повествования, и оставляю за собой право на "последнее слово". Полагаю, что никто не станет спорить с утверждением о том, что любой закон природы имеет локальный характер и выполняется лишь в ограниченном числе измерений мироздания, да и то не на всем их протяжении. Закон сохранения энергии, универсальный в четырехмерном материальном мире, теряет смысл, если выйти из простого четырехмерия в стандартный мир трехмерного времени. В нематериальных сфирот нет закона сохранения заряда или, допустим, момента движения. Тогда почему столь активное противодействие вызывает тот очевидный факт, что первые люди Кода самим своим появлением в ограниченном многомерии изменили причинные блоки, сместили "мостики" пересечений, и все, что нынче изучает наука, называющая себя физикой, возникло, в определенном смысле, именно в результате действий И.Д.К. и его спутников? Современный ребенок неспособен на поступки, совершенные Хаимом и Андреем. Современный ребенок, с другой стороны, попав в ситуацию, аналогичную той, что возникла в результате неумелого использования Хаимом и Андреем многомерных пространств, не станет впадать в панику и сделает то, что подскажет ему инстинкт. Инстинкта в современном понимании не могло быть ни у кого из первых людей Кода. Думаю, это станет понятно из дальнейшего. x x x Небо было голубым, чуть блеклым у горизонта, и редкие перистые облачка, похожие на резвящихся гусениц, казались будто налепленными на невидимое стекло, отделившее воздух, подкрашенный разбавленной краской, от пустоты, в которой висело, опираясь на твердые лучи, слепящее южное солнце. Андрей зажмурил на миг глаза, ощущая себя вновь мальчишкой на планете Земля и не понимая - нравится ли ему это прежнее и уже забытое ощущение. Он был на Земле - так подсказывала интуиция. Он стоял посреди асфальтового шоссе, ноги его были босы, а курточка - та самая, в которой он приехал с мамой в Израиль, - жала в плечах. Путь. Он погнался за Хаимом и оказался здесь и сейчас. Где и когда? Андрею показалось, что он слышит слабеющий голос, будто эхо собственных мыслей. Хаим уходил, возможно, он даже решил, что спрятался, наконец, от Андрея и, следовательно, победил в их нехитрой игре. - Погоди! - сказал Андрей, но Хаим уже не слышал. Андрей был на Земле - теперь он мог утверждать это, полагаясь не только на интуицию. В двух десятках метров от него шоссе было перегорожено шлагбаумом, а дальше начинался город - серые, в основном двухэтажные, дома с плоскими крышами и надписями на фасадах, сделанными прямо на камне выпуклыми красками. Какие-то иероглифы, похоже на японские, а может, и на китайские. Город выглядел чужим, а солдат, который направлялся к Андрею, на ходу стягивая с плеча автомат, казалось, не мог иметь к этому городу, к этому небу и вообще к этой жизни никакого отношения. Асфальт был теплым, но мелкие песчинки неприятно впивались в кожу, и Андрей представил, что на ногах у него кроссовки фирмы "Адидас". Ступням сразу стало удобно и легко, Андрей сделал несколько шагов навстречу солдату, пытаясь, между тем, обнаружить в собственном подсознании ответ на два простых вопроса: где и когда? Солдат быстро заговорил на непонятном Андрею языке, показывая на домик, стоявший метрах в десяти от шлагбаума. Андрей пожал плечами и пошел за солдатом, надеясь, что сможет получить ответы не только на два простых вопроса, но и на один, более сложный: что ему теперь делать? Город, в который вливалась дорога, казался вымершим - не только потому, что ни на улицах, ни в домах не было заметно никакого движения, безжизнным казался сам воздух. Андрей не смог бы определить точно свои ощущения, но они были именно такими: безжизненный воздух накрыл прозрачным куполом безжизненный город на безжизненной земле. Земля совсем недавно была Израилем. Убеждение явилось внезапно, и Андрей не стал разбираться в причине. Ясно, что он подсознательно прочитал мысль либо этого солдата, либо кого-то из его начальников, расположивших свой наблюдательный пункт в домике у шлагбаума. Домик был выбеленным двухэтажным строением с маленькими окошками, будто бойницами в стене средневековой крепости. Над дверью висела вывеска, и Андрей на этот раз сумел прочитать ее, а точнее, понять ее значение, отраженное в мыслях сопровождавшего его солдата. Надпись гласила: "Контрольно- пропускной пункт Назарет-7". Город не мог быть Назаретом - тем Назаретом, что запомнился Андрею, когда он с мамой проезжал по узким кривым улочкам в огромном автобусе, который, казалось, был шире не только улиц, но и центральной городской площади, но, тем не менее, продирался сквозь теснотищу со скоростью горного потока, не разбиравшего, есть ли на его пути преграда. Он ехал тогда из Кацрина в Кфар-Хабад, и это был последний день на Земле. Город, отделенный шлагбаумом, не мог быть Назаретом еще и потому, что, даже покинутый, он оставался бы арабским, в нем жил бы дух его строителей, неосязаемый, но вполне ощутимый для любого человека Кода. Этот город был просто скоплением кубических строений с окнами и надписями. Так и не разобравшись в своих ощущениях, Андрей вошел в сумрак КПП, попав сначала в небольшой холл, где за компьютером сидел еще один солдат, а потом - в длинную комнату, где и был оставлен наедине с начальником. В погонах Андрей не разбирался, тем более, что армия была японской, он знал теперь это совершенно точно, успев пробежаться мысленно по базе данных, запечатанных в тесном пространстве жесткого диска. Он не стал запоминать все - ни к чему, - но ухватил основное, сосредоточившись не столько на тактических армейских заготовках, во множестве разбросанных по ячейкам памяти и пригодных на все случаи жизни от ядерной атаки до нашествия вампиров (было и такое в одном из файлов!), сколько на географических и исторических сведениях, выдернутых по крохам и с трудом соединенных в некую единую структуру, позволявшую сделать логически непротиворечивое заключение. Офицера, смотревшего на Андрея тусклым взглядом озверевшего от безделья начальника, звали Юси Акахира, он руководил шестым экспедиционным корпусом и жутко - вот уже вторую неделю! - тяготился своим новым назначением, потому что терпеть не мог гражданских, а между тем, именно гражданским населением надлежало ему командовать в ближайшем будущем. - Кто такой? Имя? - резко спросил Акахира, но заданный вслух вопрос был лишь попыткой отвлечь самого себя от зудевшего в подсознании страха. Офицер боялся, и чем ближе подходил Андрей к столу, на котором, кроме плоского терминала компьютера лежали несколько дискет от биопроцессора, тем более осознанным становился страх, и наконец, Андрей сумел разобраться в причине. Акахира видел, что перед ним европеец. Следовательно - один из людей Кода. Что он здесь делает? Акахира не спрашивал себя, каким образом человек Кода, представитель племени, покинувшего Землю полвека назад, оказался здесь, вблизи от лагеря перемещенных лиц Назарет. Вопрос не имел смысла - любой из людей Кода мог оказаться где угодно. Здесь или в Токио. Людей Кода не понять, они и не люди вовсе. Приказ, которому уже больше трех десятилетий и который никто и никогда уже не отменит, гласил: любого человека Кода, обнаруженного где бы то ни было и кем бы то ни было, нужно уничтожить на месте любым пригодным способом, даже если при этом придется использовать ядерное оружие поля боя. Сразу нужно было это сделать. Сразу, не раздумывая. Приказ есть приказ. Хирума струсил и позволил человеку Кода отконвоировать себя в КПП. Но он-то, Акахира, потомственный самурай, пра-правнук генерала Ямадори, в эпоху Хирохито командовавшего танковой бригадой на Дальнем Востоке, он-то, знавший все трагические следствия возможного промедления, он- то почему сидит, не предпринимая решительно ничего, даже самого простого - протянуть руку и набрать на терминале код "1-6-5"? Он погибнет, распавшись на атомы, и весь этот район в сорокаметровом радиусе превратится в радиоактивную воронку. Но приказ будет выполнен, и человек Кода исчезнет. Не умрет, убить человека Кода невозможно, потому что существа эти не живут в обычном смысле слова. Нет, не умрет, жаль, конечно. Но уйдет отсюда. - Не бойся, - сказал Андрей, - дай-ка я посмотрю на тебя. Я хочу знать, где я и когда. Потом я уйду сам, здесь мне нечего делать. Помоги, и я уйду. Он произнес это вслух по-японски, на том диалекте, каким пользовался майор, но Акахира, наполовину парализованный страхом, так и не понял - раздались слова в тишине комнаты или прозвучали эхом в его сознании. Он все же протянул руку, Андрей не мешал майору поступать, как велел приказ, и пальцы Акахиры пробежали по клавиатуре, набирая код. Взрыв произошел через полторы секунды, но в эти полторы секунды сознание и подсознание, и все уровни собственного "я" майора Акахиры оказались раскрыты настежь, как дом, уже покинутый владельцем. Андрей протянул руки и начал разбирать этот завал памяти и предрассудков, растянув отпущенные ему полторы секунды ровно настолько, чтобы не пропустить никакой интересной информации. Так... Родился в японской части Екатеринбурга через семнадцать лет после Исхода. Перескок: молодой Акахира - участник Всеяпонского конгресса партии религиозной свободы. Конгресс собрался в Тегеране, бывшей столице Ирана, ныне городе свободной молодежи западных провинций. Нет, так не пойдет, нужно последовательно. Спокойно, Акахира, жить тебе осталось полторы секунды, нет, уже на семь миллисекунд меньше, не суетись, дай понять. Сначала. Родители. Отец - отставной генерал, в дни Исхода командовал бригадой, которая наступала на Ближний Восток с юга, десантируясь с судов, захваченных в доках бывших Соединенных Штатов. Мать... Не прочитывается. Не думает Акахира о матери, никогда не думал, разве что в раннем детстве, когда все еще такое розовое или черное... Мать ему казалась цветком, который рано увял, потому что... Вот оно, все понятно, мать была проституткой в армейском борделе, родом она была из Юго-Восточной Азии, то ли с Филиппин, то ли из Малайзии, отец на эту тему не любил распространяться, а самого Акахиру родословная матери интересовала лишь постольку, поскольку мешала продвигаться по армейской служебной лестнице. Не очень-то и мешала, если разобраться. В шестнадцать лет - пехотное училище в бывшем американском Фриско. Город уже лет пять стоял разрушенным китайской водородной бомбой - пустой уже в то время город, и акция эта была непродуманной, премьер Китая сам потом сожалел, но дело было сделано, и пехотное училище размещалось далеко от эпицентра, где наведенная радиация уже опустилась ниже разрешенного уровня. Можно жить. По Ханойским соглашениям Фриско и вся бывшая Калифорния отошли к Японии, хотя Китай и был недоволен таким поворотом событий - освобождала Западные штаты китайская армия, а в результате... А в результате первый свой боевой опыт девятнадцатилетний сержант Акахира приобрел в операции "Хантонг". Балканы. Райский край. Весна. Цветущие яблони. Снег сходит с горных вершин мутными потоками, затопившими дороги вокруг бывшего Дубровника. Неважно. Пробьемся. Китайцы не должны заполучить всю Сербию. И пробились. Акахира прошел через эпицентр (не удержался генерал Хуэй Цзе, сбросил пять тактических ядерных зарядов, оставив от Дубровника и окрестностей мрачные воспоминания), зрелище запомнилось на всю жизнь. И еще запомнилась с того времени первая - и до сего дня единственная - встреча с человеком Кода. Внимательно, - попросил Андрей. Не дергайся умом, я хочу знать. Акахира не дергался, до него дошло, наконец, что жить ему осталось чуть больше секунды, и что секунда эта растянулась на многие часы, и что, как он читал в книгах, сейчас перед ним проходит вся жизнь, мало ее было, конечно, но разве не славно прожито? Смотри, как тебя там, мне нечего скрывать. Андрей сдвинул эмоции Акахиры, как сдвигают в угол комнаты стул, мешающий убирать помещение. Батальон, где служил Акахира, вывели из Сербии после того, как, подписав с китайцами соглашение о перемирии, генерал Хирама передал часть армии под контроль индийских сил быстрого развертывания. Батальон перебросили на север, в бывшую Австрию, и Акахира бродил по улицам Вены, одного из немногих городов Европы, полностью сохранившегося после индийско-китайской войны, он был в увольнительной - впервые за пять месяцев - и решил посетить представление иллюзиониста. "Маг Вселенной" - гласила реклама, голограммы с изображением мага Чандры висели над всеми площадями, маг улыбался и показывал рукой дорогу к театру Оперы, где теперь проводились цирковые представления. Акахира свернул на улицу Сакуры и увидел шедшего навстречу человека. Он не понял сразу только потому, что мысли были заняты предстоявшим удовольствием. Если бы понял, ни за что не стал бы смотреть человеку в глаза. А он посмотрел. Человек Кода был стар, это был мужчина, принадлежавший до Исхода, скорее всего, к арабской нации, а может, он был кавказцем - в конце концов, все они на одно лицо. Человек Кода был наг, но, увидев перед собой Акахиру, он сразу набросил на себя невесть откуда взявшийся европейский костюм. Акахира прекрасно понимал, что весь этот прикид - иллюзия, внушение, фантом, и сам человек Кода тоже может оказаться фантомом, но инструкция требовала однозначно: любой человек Кода должен быть уничтожен на месте любым из доступных способов, и если нет иной возможности выполнить приказ, кроме как пожертвовав собой, - нужно сделать это. Нужно сделать это. Нужно... Акахира выпустил очередь из табельного пистолет-автомата. Семнадцать пуль, полный магазин. Старик согнулся и развалился на две части, перерезанный разрывными пулями. Он все еще смотрел в глаза Акахире, и этот взгляд связывал их прочнее любой веревки или клятвы верности. Старик уже умер - или ушел в свое Неведомое, оставив тело, - а взгляд продолжал тянуться липучкой, и Акахира упал лицом вперед на то, что осталось от старика, его вырвало прямо на эту кровавую плоть, взгляд тянул еще глубже (или выше?), а что было потом, Акахира не помнил, даже в самой глубине его подсознания не сохранилось ничего, что можно было бы восстановить и по крохам определить личность человека Кода. Пришел он в себя через три недели в госпитале Второй армии. Там и узнал о награждении орденом Императора и присвоении внеочередного звания. Почему? - спросил Андрей. Почему людей Кода нужно уничтожать? Таков приказ. Акахира не задумывался над смыслом своих поступков. Он был солдатом. Он стал офицером. Он выполнял свой долг. В чем смысл? - повторил Андрей, и сам отыскал ответ. Когда- то, еще в школе, молодой Акахира учил историю Японии и внешних стран. Об Исходе было сказано немного: явился Мессия людям, верившим в еврейского Творца, возвестил Царствие свое и увел с Земли почти два миллиарда человек (и кто бы подумал, что они были евреями?). Куда? Это не вопрос для истории человечества. Существует факт - Земля очистилась для нового передела. Две великие державы - Япония и Китай - начали войну, растянувшуюся на полвека. Время от времени в конфликт встревала Индия, но сил у делийских генералов хватало обычно на блошиный укус той или иной реально воевавшей стороне. Андрей вскрывал память Акахиры, будто перемешивал густой раствор - ему трудно было разобраться в осколках воспоминаний, впечатлений, идей, заключений, выводов и предположений. Он подумал было, что нужно попросту размазать весь этот мыслительный фарш по какой-нибудь гладкой поверхности - в сфирот целесообразности, например, - и рассмотреть сразу все, понять и избавить, наконец, Акахиру от мучительного ощущения, когда предаешь сам себя и не можешь остановиться. Но сделать так означало - убить, и пусть до реальной смерти Акахиру отделяло уже меньше секунды, приблизить это время Андрей не желал, не мог, даже мысль об этом выглядела не лучше, чем идея японца о том, что никому из людей Кода нет и не должно быть места на покинутой ими планете. Только одно хотел еще узнать Андрей, прежде чем вернуть времени его естественный ход - судьбу России и Израиля. Но во взбитом фарше воспоминаний не было ни Москвы (Акахира никогда не был в бывшей российской столице, знал лишь, что генерал- губернатором служит там его родной дядя по отцовской, естественно, линии - сам господин Ярумота), ни даже Израиля, хотя Акахира охранял город, когда-то называвшийся Назаретом, потом покинутый, впоследствии заселенный вновь и перестроенный до основания, а затем покинутый вновь после того, как китайцы (а ведь этого следовало ожидать, неужели генштаб не предвидел такую возможность?) взорвали в стратосфере нейтронный заряд, уничтожив Третий экспедиционный корпус до последнего человека. Когда до взрыва оставалось три микросекунды, Андрей бросил, наконец, попытки понять более того, что понимал сам Акахира, который, по сути, не понимал в жизни решительно ничего, кроме воинского устава, да и тот не столько понимал, сколько знал. За две микросекунды до взрыва Андрей вынырнул из оставленного им тела в сфирот, где материальность Земли воспринималась всего лишь непрочным натяжением идей. Он сразу же услышал - на всех уровнях восприятия - рассерженные, раздраженные, ласковые, ищущие, зовущие голоса матери, отца, Йосефа, Дины и самого Мессии: - Андрюша, наконец-то, разве можно так... - Андрей, не зная броду, не суйся... - Ты нашелся, слава Создателю... - Андрюша, где... - Почему ты не догнал Хаима, Андрей? Андрей притих, желание рассказать всем об увиденном на Земле мгновенно провалилось в подсознание - как он мог забыть о Хаиме? Он попытался восстановить свой путь, но без вешек времени, в одних только эмоциональных сфирот сделать это не сумел и решил, что лучше не суетиться. - Возвращайся, - коротко сказала мама. - Возвращайся, - неожиданно резко приказал отец, и Андрей, скорее от неожиданности, чем по собственному желанию, ослабил противодействие чужой воле и сразу оказался на Саграбале, на холме Стены, и рядом стояли мама с И.Д.К. - Вы не найдете Хаима без меня, - сказал Андрей, но И.Д.К. лишь взглянул укоризненно, а мама бросила, не глядя: - Взрослый парень, а делаешь глупости. Андрей не успел спросить - какую именно его глупость мать имеет в виду: он услышал очень тихий и далекий голос. Не голос, но мысль. Не мысль, а тень ее. Даже не тень, а всего лишь призрак тени. Он не успел определить ни направления, ни даже смысла призыва - это был Хаим, и Хаиму было плохо. x x x День клонился к закату, но жара не спадала, даже наоборот - опаленные солнцем камни казались жаровнями, на них было больно глядеть, и он представил себе, каково сейчас стоять на камнях босыми ногами. Бедняги, - подумал он о евреях, толпившихся внизу, за оцеплением. В отличие от римских легионеров, евреи были босы, лица выглядели обожженными, а Павел, спрятавшийся за спинами соплеменников, плакал. Хаим бросил на ученика недовольный взгляд и покачал головой. Не плакать нужно сейчас, а молиться о спасении. Не о своем спасении, а о спасении народа. Собственная душа лишь тогда спасена будет для жизни вечной, если слово сказанное станет словом понятым. Павел ощутил взгляд Учителя, но головы не поднял. Не хотел, чтобы Учитель видел его слез. И сам не хотел видеть того, что сделали с Учителем. Не мог этого видеть. Боялся, что не выдержит, привычно забьется в истерическом припадке, и тогда не увидит конца. Почему так важно дождаться конца, он не знал, но таково было последнее слово Учителя, сказанное лично ему, Павлу. Он так и не успел сообщить Учителю, что Иуда был найден нынче утром повешенным в своей хибаре, и стражники решили, что негодяй удавился, не вынеся мук совести. Павел один среди всей толпы знал правду, но знал также, что не скажет ее никому и никогда. Он мог открыться лишь Учителю, но - поздно. Он знал, что не будет прощен, знал, что нарушил завет, но знал также, что есть и иные заветы, установленные Торой, Учитель не отменял древнего закона, он говорил свое, но разве учил он нарушать заповеди Господни? Око за око, - сказано так. Прощай врага своего. Накажи - и прости. Он так и сделал. Взгляд Учителя стал непереносимо жарким, и Павлу ничего не оставалось, как поднять голову и сквозь слезы посмотреть Учителю в глаза. Крест стоял на вершине - прочный, на века. Гвозди, которыми руки Учителя были прибиты к перекладине, лишь выглядели ржавыми - это была кровь. Павел содрогнулся, и спасительные слезы лишили его возможности видеть. - Перестань плакать! - услышал он голос внутри себя. Учитель, бывало, говорил с учениками так - из души в душу, но это случалось редко, и каждый такой разговор сохранялся не только в памяти, он становился законом Божьим, установлением Господним. Павел лишь дважды прежде слышал внутри себя голос Учителя. Первый раз это было десять лет назад, когда Учитель проповедовал Истину, а во второй раз Учитель говорил с ним, Павлом, лично и наедине, и видимо, не нашел иного способа убеждения, нежели этот - от головы к голове, от мысли к мысли. Павел утер слезы и, отведя руками в сторону двух торговцев, глазевших на казнь, будто на представление заезжих комедиантов, выступил вперед. Римлянин повел в его сторону копьем, но не сказал ничего - ему было жарко, а еврей не настолько глуп, чтобы лезть на острый наконечник. Губы Учителя шевелились, но слов слышно не было, казнь продолжалась много часов, двое осужденных уже умерли, и человек, которого осудили под именем Иисуса Назаретянина, конечно, бредил, лишившись рассудка от боли, крови, жары и оскорблений, которыми его время от времени награждали легионеры, не менее самого осужденного ошалевшие за день от жары и крови. Висеть, действительно, было неудобно, не больно, конечно, Хаим не любил боли и всегда старался подавить ее сразу, как только она появлялась. Когда его руки и ноги, сначала привязав, начали прибивать гвоздями к дереву, он решил испытать все, что испытывали в тот момент другие осужденные - пройти их путем, быть одним из них. Но первый же удар молотком - долгий, с издевкой - выбил из его души желание быть как все, и Хаим поднялся выше боли, на минуту покинул тело человеческое, чего не позволял себе уже много лет, а когда вернулся, боли не было. Он знал, что ее и не будет больше - до конца, момент которого Хаиму предстояло определить самому. Днем он еще несколько раз покидал тело - со стороны казалось, что Назаретянин терял сознание - и, выйдя в привычные сфирот разума, взывал к отцу, к матери и ко всем, кто мог бы его услышать. Услышать, придти, а если не придти, то хотя бы указать путь, по которому он сумел бы пройти сам. - Отец мой небесный, - шептали губы Иисуса, и слова эти, сначала громкие, а потом, по мере того, как солнце иссушало губы, все менее внятные, слышны были из толпы любопытствовавших и сочувствовавших. Даже сейчас, уходя в иной мир, Назаретянин не желал отречься от своей ереси. Он обращался к Творцу, называя его Отцом, и люди, не слышавшие прежде проповедей Иисуса, пришедшие лишь сейчас поглядеть на конец проповедника, покачивали головами, а одна женщина сказала громко: - Отец твой сапожник, а мать шлюха. Помолчал бы уж перед смертью. - Отец мой небесный, - прошептал Хаим, почти не шевеля губами, но римляне услышали этот шепот, и евреи, столпившиеся поодаль, услышали тоже, и Павел, ученик, единственный, пришедший проводить учителя, услышал, хотя и не мог, стоя вдалеке, откуда даже движения губ казались неразличимы, услышать не только шепота, обращенного вглубь себя, но даже и громкого стона. Хаим знал, что ни отец, ни мама, ни Андрей, никто из людей Кода не придет на помощь. Зов был напрасен, но он не мог не взывать, он привык к этому за долгие годы, а теперь, когда лишь часы оставались ему до принятия окончательного решения, зов был напрасен вдвойне. И что тогда? Он должен будет умереть, потому что этого ждут люди внизу, и тело тоже ждет, когда он покинет его - израненное, привязанное веревками и прибитое к кресту четырьмя большими гвоздями, оно неспособно к жизни, и если он заставил себя не ощущать боли, жажды, голода, - значит ли это, что он отдалил конец? И когда тело умрет, он просто вынужден будет сделать то, чего страшился все эти годы. Сколько? Уже двадцать семь. Двадцать семь лет. Он перестал быть Хаимом, когда сам подумал о себе: Иешуа. Сам назвал себя так и не испытал привычного неудовольствия. Когда это было? Память подсказала: двадцать два года назад. Он упал с дерева - с кривой смоковницы, росшей во дворе, мать (мать? тогда он только вслух, и даже вслух не всегда, обращался к Марии, называя ее мамой) запрещала ему лазить на деревья, но он никогда ее не слушал, не послушал и в тот день. Ветка оказалась поломанной, и он полетел вниз, хорошо, что ударился спиной, а мог бы и головой, но все равно потерял сознание и очень испугался, когда, придя в себя, увидел морду дворового пса, подошедшего совсем близко и, видимо, раздумывавшего - поднимать вой или еще обождать. Испугавшись и мгновенно оценив высоту, с которой пришлось падать, он подумал "Повезло Иешуа", и еще "Иешуа никогда и никому об этом не скажет". Он не сказал никому, но с тех пор даже мысленно называл себя именем, которое на самом деле принадлежало не ему... На вершину холма поднялся римский солдат и протянул смоченную водой тряпку на конце пики. Лицо солдата было непроницаемо, а мысли вялы, он был сердит на этого еврея, который никак не умрет, сам он на такой жаре давно отдал бы душу Юпитеру. Если не дать еврею напиться, он умрет раньше, но децим милостив. Слишком милостив, за счет собственных солдат, которым этот длинный день казался вдвое длиннее, чем был на самом деле. - Спасибо тебе, добрый человек, - подумал Хаим, по привычке посылая мысль широким веером, чтобы она стала слышна и тем, кто следил за казнью, стоя на соседнем холме. - Доброе дело угодно Творцу... Хаим склонил голову на плечо и посмотрел на разбойника, висевшего на соседнем кресте. Тот был мертв уже почти час, но душа все еще не покинула тело, Хаим ощущал слабое движение - не мыслей, собственно, но каких-то подсознательных импульсов. Хаиму был интересен этот процесс - нематериальные сфирот брали верх над материальной сутью жизни. Процесс казался Хаиму противоестественным, за многие годы он так и не понял причины, ему всегда казалось, что материальные измерения и нематериальные сфирот едины настолько, насколько вообще может быть единым мироздание. Почему же смерть становится мукой - не для него, конечно, человека Кода, но для любого смертного в этом мире? Он хотел решить эту проблему сам, прежде, чем его найдут отец или мать. Павел, ученик, мешал размышлять, вторгаясь в мысли своим непрерывным стоном, будто его, а не Учителя, прибили к кресту, как какого-то вшивого разбойника. Он не понимает. Почему даже самые умные люди не понимают простых истин? Соответствие наказания и преступления. Око за око. Так говорит Тора, так и он сам говорил и думал, будучи ребенком и следуя мыслями своими за отцом и матерью, ничего не понимавшими в древнем учении, кроме тех интерпретаций, что вбивались им в сознание служителями Храма. Око за око. Истинно так, но верно ли рассуждение, что, если ударил тебя злодей, то нужно и его ударить, чтобы ощутил он на себе собственное зло? Справедливо ли - отвечать на зло злом, и лишь на добро отвечать добром? Нет, ибо в этом случае зло неисправимо - нельзя сделать добро из зла, если отвечать злом на зло. А добром не приумножить добра, как не станет больше красного цвета, если перекрашивать новыми красками красные полотна. Он говорил ученикам: делайте добро из зла, и следовательно, отвечайте добром на зло, причиненное вам. Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую. Не поняли. Не приняли. Один лишь Иуда воспринял тайную мысль Учителя, да и то лишь верхний слой, поверхность. Поступил, как умел, и - наказан. Око за око. Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, человек с нечистыми мыслями, но умный и прозорливый, - он понял и потому сказал, усмехаясь, когда Хаим смиренно поведал ему историю своей (а по сути - чужой) жизни: - Кого ты хочешь обмануть, еврей? Меня? Я таких насмотрелся. Проповедников вшивых. Я могу отпустить тебя, как отпускал перед тобой многих. И о тебе забудут, не успеют начаться дожди. Сотни пойдут за тобой, а тысячи проследят равнодушным взглядом и отвернутся. Но я могу сделать для тебя то, чего никто из твоих учеников не поймет, да и ты сам - вряд ли. Не настолько ты умен, еврей. Я могу... Он запнулся на мгновение, взгляд его зацепился за солнечный блик, трепетавший у самых его ног - сквозь крону дерева пробирался луч, то застревая в ветвях, то проскальзывая между ними. Хаиму ясны были мысли этого человека, медленные мысли, куда более медленные, чем время, отпущенное ему для жизни. Мысли были верными в основе своей, но Пилат сомневался, брать на себя грех он не хотел, в еврейского Бога не верил, но и Юпитер Капитолийский осудил бы его, если... Хаим только чуть подправил направление мыслей этого человека. По сути они хотели одного и того же. - Эх... - сказал Пилат, массируя правой рукой затекшее колено. - Я могу отпустить тебя, еврей, но ты мне этого вовек не простишь, верно я тебя понимаю? Ты ведь знаешь - помнят и уважают мучеников. Словесный блуд переживает того, кто изрекает глупости, лишь тогда, если... Я прав? Разбойника, убийцу - зачем казнят? Чтобы наказать зло? Нет. Чтобы помнили. Чтобы всегда помнили, каково это - убивать. Иди, я отпускаю тебя. Он отвернулся, а Хаим, почувствовав, как неожиданно пересохло у него во рту, продолжал стоять, хмуро глядя на прокуратора и зная, что произойдет минуту спустя. Минута миновала подобно хромому старику, бредущему в пыли. Пилат, кряхтя, поднялся с ложа и будто только теперь увидел, что еврей по-прежнему стоит перед ним. - Ну, - буркнул он. - Я был прав, верно? Ты сказал людям все, что мог, и теперь, чтобы они это запомнили, нужно, чтобы я помог тебе уйти... Ох-хо-хо. А что я могу? Послать тебя на крест? Нужно мне это? Он стоял теперь перед Хаимом - глаза в глаза. - Как, ты сказал, тебя зовут? - спросил Пилат. - Иешуа, господин. Иешуа из Назарета, сын Марии и Иосифа. - Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да? Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал: - Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать - это дело Синедриона. Если хотят - пусть побьют его камнями. Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест... Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам. Дух - слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей. Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса - это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в пространстве- времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает интуиция, пусть пользуются знанием. Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться - не просто в мир, но в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-ганим. Хаиму неожиданно стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал, что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, но холод шел изнутри, будто где- то в области сердца открылся колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела. Смерть. Только ли? Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее составляющими: - Ха... где... отзо... - Отец мой небесный, - шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии, и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев. - Отец мой, - шептал Хаим, теряя уже сознание, а точнее - поднимаясь в своем восприятии мира на тот уровень, на котором вовсе не сознание определяет суть восприятия и контакта, - отец мой... мама... где вы? И будто эхо, он услышал, наконец, настолько ясно, насколько он вообще мог ясно осознавать происходившее: - Хаим, сынок, если ты слышишь, если ты чувствуешь меня, отзовись, и я найду тебя. Мне нужна только нить, и нитью станет любое сказанное тобой слово. Скажи его... - Отец, - Хаим поднялся над Голгофой, он сейчас видел и себя, висевшего на кресте, склонившего на грудь голову в терновом венке, и Павла, прятавшегося от римских легионеров за спинами любопытствовавших евреев, и город Ерушалаим от края до края, крепостную стену и холодность Храма, и густую черноту, которую наступавший вечер опустил на склон Масличной горы, и черные почему-то звезды на белом от боли небе, и еще он успел увидеть, как дернулось в последней конвульсии тело Иешуа, оставленное им, а потом он упал в теплые отцовские объятия, и рядом были мама, и Андрей, и Людмила, и Муса, и еще люди, знакомые и незнакомые, и серый день Саграбала. Он вернулся домой. - Господи, - сказала Дина, - как ты изменился, сыночек... И Хаим заплакал. За телом Иешуа - своим, по сути дела, - он вернулся трое суток спустя в единицах первого измерения времени. Он привык ощущать себя именно в этом теле. Ученики Иисуса, пришедшие на заре, чтобы похоронить учителя, не обнаружили его тела в пещере и пали на колени перед очередным, - последним уже, - чудом. x x x Читатель, вероятно, составил вполне определенное мнение о событиях, описанных в тексте, как и о самом тексте, описывающем эти события. Более того, я убежден, что некоторая (видимо, небольшая) часть читателей именно сейчас начала подозревать, что, собственно, представляет собой моя интерпретация. Обращаюсь именно к этой категории читателей. Происшествие с Хаимом (если это можно назвать происшествием, учитывая его влияние на историю цивилизации в целом и людей Кода, в частности) породило, как мне кажется, две проблемы, которые я бы хотел обсудить, прежде чем переходить к финальной части повествования. Проблема первая - эволюционно-историческая, насколько вообще возможно смешение биологического понятия эволюции с сугубо статистическим процессом, каким является история цивилизации. Вторая проблема - философская, и начну я именно с нее, потому что именно с нее начинались выступления всех оппонентов, ознакомившихся с моей интерпретацией явления Христа и зарождения христианства. К моему удивлению (сознаюсь, мне этот аргумент и в голову не пришел!), основное возражение свелось к тому, что интерпретация нарушает основной закон философии о равноправии материи и духа в единстве мира. Господа (особенно обращаюсь к профессору Брукнеру с Израиля- 7), вам трудно понять, что в описываемые времена формулировка основного вопроса философии радикально отличалась от современной. Проблема единства была лишь обозначена (И.Д.К. полагал ее вовсе несущественной, а Хаим не мог даже и поставить ее толком, в чем может убедиться каждый, читавший древнюю книгу под названием "Новый завет Господа нашего Иисуса Христа"). Философы ХХ века полагали основной своей задачей разобраться в том, что же, в конце-то концов, первично: материя, образующая наблюдаемое четырехмерие, или сознание, это четырехмерие исследующее или даже создавшее. Или - или. Дилемма "светские-религиозные" существовала в дни Мессии как отражение философской дилеммы в ее материализованном виде. И это исторический факт, каким бы странным он ни казался современному человеку, точно знающему, что он существует в многомерном мире измерений и сфирот, и что он материален ровно настолько, насколько ему этого хочется в данный момент трехмерного времени. Во времена же Исхода (не говорю о времени Второго храма, к которому относится явление Хаима в облике Иешуа из Назарета), если некто говорил "так было всегда", он именно это и имел в виду - бесконечность времени, и ничего более. Атеисты полагали мир исключительно материальным (всего четыре измерения, можете себе представить!), а дух, сознание - функцией мыслительной деятельности, каковая, в свою очередь, являлась всего лишь результатом функционирования сугубо материальных нейронов головного мозга. Естественным поэтому был вывод о том, что мир, изначально материальный, породил дух, как курица - яйцо. Противоположная точка зрения исходила из того, что вечен (заметьте, без понятия о бесконечном времени не обошлось и здесь) только Бог, то есть сущность сугубо нематериальная, но странным образом живущая в материальном четырехмерии, хотя и отделенная от него пропастью неразрешимого противоречия духа и материи. Естественно, что в этой интерпретации первичен был дух, именно он и породил грубую материю четырехмерия, как из яйца появляется цыпленок. Дух и материя неразделимы - дух не мог создать материю из ничего, но и материя не могла сотворить дух в процессе развития. На деле многомерие мира включает бесконечное число измерений как материальных, так и нематериальных. Соответственно, и законы природы материального мира в общей формулировке включают соответствующие духовные законы. Эйнштейн, живший незадолго до Исхода, постулировал невозможность движения со сверхсветовой скоростью и был по- своему прав, поскольку учитывал лишь материальную сторону сути. На самом деле возможны любые скорости, но при выходе на уровень взаимодействия сфирот. Сейчас все это представляется настолько очевидным, что многие читатели, спокойно восприняв страницы, рассказывающие о выборе Ричардом нематериального существования, о жизни Мессии в комплексе духовных сфирот и о планетах-ступеньках, где побывала Дина перед появлением на Саграбале, эти же читатели остались в глубоком недоумении, не поняв, в чем, собственно, состояла вечная, по сути, проблема поиска Хаима. Профессор Авни Авнери с Израиля-12 сказал в беседе со мной простую и очевидную вещь, которая, возможно, прояснит для читателя суть описываемых событий: - Проблема твоих героев в том, что они выделяли одни сфирот в ущерб иным. Вещественные над духовными или наоборот. И.Д.К. - главный твой герой - и даже Йосеф четко отделяли материальное от духовного. Мы, нынешние, понимаем, что это полная чепуха, но они-то с этой чепухой рождались. Чего ты хочешь от читателя - естественно, он не понимает, почему Мессия и Дина вместе с Ильей Купревичем так и не сумели вытащить Хаима именно из того событийного поля, куда он угодил. И зачем вообще нужно было искать Хаима, путаясь в материальных и нематериальных сфирот, как в полах плаща? Думаю, тебя еще ждут проблемы с читателями, когда ты доберешься до финальных строк... Как в воду глядел. x x x - Зло, причиненное евреям христианами, - сказал Йосеф, - неизмеримо. Нужно исправить то, что натворил Хаим. Мы виноваты - не уследили. - Йосеф, - И.Д.К. повторял свою мысль не в первый раз, - я вижу, что не могу убедить тебя логическими аргументами. Но как ты себе это представляешь? Ткань сфирот изменилась после того, как Хаим прожил в Иерусалиме двадцать семь лет. Нематериальные сфирот, существующие вне времени, изменились тоже. Каким образом мы можем вернуться к исходному состоянию? Ты ведь ощущаешь это не хуже меня, верно? - Верно. И стоны евреев, изгоняемых из католической Испании, я ощущаю тоже. И ужас тех, кто сгорел в печах Освенцима - их не было бы, если бы не игра, затеянная Хаимом по недомыслию... - По недомыслию? Спроси Хаима... Да о чем мы говорим, Йосеф, спроси самого себя! Отгородись от эмоций, эти бури не позволяют тебе понять простой вещи: Хаим такой же человек Кода, как ты и я. Мог ли он не только совершить нечто, но даже подумать о чем-либо, не определенном, не заданном Кодом? Не кажется ли тебе, что сам его поступок в той же степени был задан Кодом, как и наш Исход? Не кажется ли тебе, что, создав христианство, Хаим поступил именно как человек Кода - распространяя Код среди людей и выполняя, таким образом, основную задачу? - Ты говоришь о полной предопределенности, Элиягу. Человек Кода свободен в выборе, это записано в Книге, и значит, именно так действует и Код. - Свободен в выборе добра и зла. Свободен ровно настолько, насколько свободен электрон, выбирающий любой из дозволенных квантовых уровней. Может ли единственный электрон изменить состояние куска железа, в котором он мечется? Каждую минуту своей жизни в Иерусалиме Хаим выбирал - поступить так, а не иначе. Сказать то, а не это. Но прежде - подумать. Выбор идет в мыслях, в подсознании. По сути - на уровне, определяемом не личностью, а Кодом. Мог ли Моше, получив Тору на горе Синай, отказаться вести народ в землю Ханаанскую? Был ли выбор у него? И был ли выбор у народа? И был ли выбор у каждого еврея, услышавшего обращенные к нему лично слова Творца? Не было никакого выбора, ибо вся история евреев до смерти Моше в Книге, полученной на горе Синай, была уже написана - определена, и печать Господня стояла на ней как печать канцелярии главы правительства. У каждого еврея был выбор - обмануть соседа или жить с ним в мире, срубить дерево или посадить новое... Выбор был, потому что эти конкретные поступки не определены Кодом, это лишь фон в генетическом шуме. А народ вынужден был идти за Моше. Моше вынужден был вести народ в землю Ханаанскую. Это определено Кодом, это записано в Книге, которая всего лишь вербализация Кода - это было, и иначе быть не могло, это предопределено. Более того, Моше, запомнив, а затем записывая Книгу - и следовательно, Код - знал, что именно предстоит ему лично и народу его. Знал - вплоть до смерти своей. Знал - и в чем же была свобода его выбора? В свободном выполнении воли Творца? По сути - в выполнении впечатанной уже программы! - Ты хочешь сказать, - мысль Йосефа колола будто кинжалом, - что именно Кодом определен был и поступок Хаима? Именно Код привел его в Иерусалим Второго Храма? Кодом, данным Моше на горе Синай, было определено явление Христа? И "Новый завет" - текст, придуманный и записанный так называемыми апостолами, - тоже содержался в Книге? - На одном из ее уровней - безусловно. Подумай, и ты поймешь. Почему я должен убеждать тебя, Йосеф, в том, что тебе и без меня хорошо известно? Молчание. Когда происходил этот разговор? Где? И.Д.К. не задавал себе этих вопросов - он жил с сознанием того, что разговор произошел, возможно, даже раньше, чем само событие, а теперь лишь вспомнился, отразился в зеркалах сразу многих сфирот. Куда больше занимал его мысли иной разговор, который и вовсе не случился в материальном мире, разговор, опустившийся на сознание темной тенью. Оставшись на какое-то время в одиночестве (Дина не то, чтобы о нем забыла, но вся поверхность ее мыслей отдана была Хаиму, его неожиданной для всех новизне и взрослости), И.Д.К. бросился в нематериальные сфирот, будто в холодную воду ноябрьского моря, и, не видя, но ощущая, обратился к Мессии: - Ты не мог не знать того, что случилось с Андреем, Илья. - Ты используешь прошедшее время, Илья. Андрей был в будущем. - Был? - Был, будет... Язык Кода не приспособлен для описания сфирот, которые не пересекаются ни с одним из временных измерений. - Об этом я и хочу говорить, Илья. Ты полностью ушел из материального мира. Ты можешь осознавать себя вне времени. - Не только я. Ричард тоже. - Я не чувствую Ричарда. Тебя я тоже ощущаю лишь на пределе восприятия, я слишком материален. Ты мне не ответил. - Да, могу. - Ты можешь осознать начало и конец Вселенной. - Это процесс, Илья, а я ощущаю все сразу. И конец, и начало. Я не могу разделить их. - Наш разговор протекает во времени? - Для тебя - да, для меня - нет. Я ощущаю разговор целиком, всю его суть, а ты разделяешь на вопросы и ответы, начало и конец, причины и следствия. - Что произойдет с Землей после Исхода? - Это тебя заботит? - Андрей едва не погиб там. - Ты неправ, и знаешь это. Андрей не мог погибнуть. - Ты не ответил на вопрос. - Я ответил. И не только на этот, но и на другие твои вопросы, которые ты еще не задал. Люди, оставленные Творцом, еще долго будут жить на Земле, но путь на Саграбал для них закрыт. - Ричард того же мнения? Мессия промолчал, но И.Д.К. знал уже и этот ответ, и все другие, и выводы теперь мог сделать сам, дискутируя с собой ровно с тем же основанием, с каким мог бы продолжать дискуссию с Мессией или Ричардом, которого он так и не увидел ни сознанием, ни иной своей сущностью. И.Д.К. лег на ребристую поверхность времени, и течение, жесткое, колючее, понесло его от причин к следствиям. И.Д.К. знал теперь достаточно, чтобы придти к необходимым выводам. x x x Рассвет они придумали сами - в этом мире никогда прежде не восходило солнце, и если бы планета могла чувствовать, она пришла бы в восторг. И.Д.К. нравилось, когда ранним утром на ясном звездном небе Иерусалима появлялись легкие перистые облачка, будто разорванные колечки дыма, пущенные заядлым курильщиком. Дина любила медленные рассветы, когда солнце, еще не поднявшееся над горизонтом, освещало отроги далеких гор. Хаим вспомнил рассветы над Иерусалимом, не тем, где он родился, а тем, в котором провел сознательную жизнь проповедника. - Пусть будет так, - сказала Дина. И стало так. Тучи над Саграбалом рассеялись. На темносинем небе серыми ошметками тумана были написаны имена. И.Д.К. стоял на вершине холма у входа в пещеру, где Джоанна, Людмила и Муса продолжали принимать воскресших, Хаим сидел рядом на большом камне, Дина положила обе ладони на плечи сына - она все еще видела в нем шестилетнего мальчика, и внешность уверенного в собственных силах тридцатитрехлетнего мужчины не могла ее обмануть. Легким движением сознания, будто губкой, смоченной мыслью, И.Д.К. стер с неба серую перхоть имен и открыл, наконец, материальный тоннель в мир - из того многомерного "пузыря", в котором пребывал Саграбал, отделенный от привычного четырехмерия многочисленными сфирот. Звезды вспыхнули будто ханукальные свечи, а несколько шаровых скоплений, тусклыми пятнами повисшие низко над горизонтом, определили положение Саграбала в обретенном мире четырехмерия. - Там, - махнул рукой И.Д.К. - центр Галактики. Голос Йосефа был тих, но ясен: - И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной... - Йосеф, - немедленно отозвалась Людмила, - ты можешь сотворить их сам, если есть желание. - И создал Бог два светила великие, - подхватил И.Д.К., рисуя на сером уже восточном небе оранжевые отблески рассвета. - Подождите, - неожиданно сказал Хаим и, чтобы не объяснять словами свою мысль, открыл перед всеми глубину сознания; будто шипящая пеной волна окатила И.Д.К., и он, не успев еще осознать, но успев понять, ответил, не задумываясь, потому что и сам пришел уже к подобному выводу, хотя, не желая ускорять события, и не поддавался новому ощущению. - Солнце? - переспросил Йосеф с сомнением. - Почему нет? - отозвалась Дина. - Илья, Ричард, - позвал И.Д.К. - вы слышите? - Да, - мысль Мессии вторглась в сознание, а Ричард ограничился странным жестом, который И.Д.К. воспринял кивком согласия и одновременно - желанием отстраниться от событий, происходящих в материальном мире. - Солнце, - подумал И.Д.К. Мысль Хаима была здравой: над всеми мирами, где уже поселились или еще поселятся люди Кода, должно сиять одно и то же привычное светило - Солнце. Солнце планеты Земля. Одно Солнце - для всех миров Кода, где бы и когда бы они ни находились в материальном четырехмерии. - Мне всегда это казалось странным, - сказал И.Д.К., обращаясь к Йосефу, но не скрывая мысль и от остальных. - Я имею в виду текст Торы: "И создал Бог два светила великие..." Единственность человечества, созданного Творцом, и множественность миров, среди которых Солнце - мелочь, не стоившая божественного внимания. - Противоречия всегда просты, - улыбнулся Йосеф, улыбка повисла в сознании подобно угасающему эху. - Да будет так, - произнес И.Д.К. И стало так. Рассветная мгла лопнула, как пробитый острой иглой света мешок, и диск Солнца возник на горизонте, всплывая из-за холмов, будто перевернутая джонка - первым был луч зеленый, а следом ринулись, расталкивая друг друга, все цвета, чтобы слиться в золотую гамму наступившего дня. - Илюша, - сказала Людмила, и лишь по стесненной интонации И.Д.К. догадался, что обращается она не к нему, а к Мессии, - Илюша, как жаль, что ты не видишь этой красоты... - Я вижу, - прошелестел голос Мессии, - и ты видишь то, что вижу я... Видели все - над мирами людей Кода восходило Солнце. Странно было понимать, что восходит оно одновременно везде, и что этого не может быть, и что это происходит реально, и что одновременность охватывает миллиарды лет первого измерения времени. - Теперь я понял, наконец, - задумчиво сказал И.Д.К. Легкий смешок Мессии дал ему понять, что мысль, ставшая лишь сейчас ясной, как пресловутый и никогда не существовавший Божий день, возникла и в сознании Элиягу Кремера. - Ты создал этот камень сам, верно? - сказал Мессия. - Я не вижу, но чувствую - ты не дашь Хаиму посидеть спокойно. - Почему же? - удивился И.Д.К., - мало ли камней... Но Мессия был прав - он оценивал не ситуацию и не поступки, а следствия. - Хаим, - сказал И.Д.К., - Хаим, ты так удобно сидишь, что мне неловко просить тебя... Хаим поднялся с камня, Андрей подошел и вложил в руки отца зубило и молоток - настолько стандартно земные, что И.Д.К. невольно поискал на металлическом наконечнике выбитое клеймо завода-изготовителя. - Я подумал, - сказал Андрей, - что тебе захочется сделать это своими руками. И.Д.К. кивнул и, примерившись, точными ударами зубила (сам удивился, как легко рука угадывала нужное направление и силу) начал выбивать надпись: "И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет..." Он занес руку для нового удара и ощутил, как замерло все. В молчании всех бесчисленных сфирот лишь голос Элиягу Кремера послышался мысленным шепотом и угас, едва И.Д.К. понял мысль Мессии: - Свобода выбора, Илья. А ведь ты не сможешь выбить на этом камне чье-то иное имя, кроме моего. - Почему же? - подумал И.Д.К. и провел зубилом тонкую черту, след буквы "алеф". - Смогу. - Но не станешь, верно? Буквы "алеф", "ламед", "йуд" появились на поверхности камня, как показалось И.Д.К., даже прежде, чем он сформулировал в мыслях ответ. - Не стану, - согласился он. Мессию звали Элиягу Кремер, и знание это находилось так глубоко в его подсознании, что не подлежало изменению никакими мысленными усилиями. Это обстоятельство не то, чтобы поразило И.Д.К., собственно, оно и неприятным не было - как может знание быть неприятным само по себе, безотносительно к следствиям? - но И.Д.К. все же не хотелось показать даже Мессии, что думал он в тот момент вовсе не о камне, не об имени и не о зубиле даже, по которому рука его била податливым молотком. Иная мысль пришла ему в голову, иная суть забрезжила ему, и он поторопился завершить надпись, которую, конечно, помнил наизусть, но которая, как ни странно, казалась ему сейчас рождавшейся из пустоты непринятого еще решения. - Проблема теперь в том, - сказал он, нанеся последний удар, - чтобы доставить камень в точности туда и тогда, куда и когда это необходимо. - Нет проблемы проще, - впервые подал голос Муса. И.Д.К., который не ощущал присутствия Мусы уже довольно долго и думал, что он попросту ушел в нематериальные сфирот, неожиданно понял, что Муса изменился. Это было так, и для И.Д.К. не составило труда разобраться в причине. - Нет проблемы, - согласился он. - Ты прав. Это последнее, чего я еще не понимал. - Нас десять, - продолжал И.Д.К. - Кто-нибудь из вас задумывался над тем, почему нас именно десять? - Миньян, - сказал Йосеф. - Миньян может говорить с Творцом без посредников. - С Творцом, - прошелестел голос Мессии, - или с собственным "я", не так ли? x x x Они были вместе, и вместе они были всесильны. Каждый из них сохранил себя, но каждый уже не оставался тем, кем был прежде. И.Д.К. вспомнил себя-планету, и себя, бредущего вдоль стены имен, и себя, целующего Дину, и себя, решившего проблему Кода, и еще - себя, блуждающего в нематериальных сфирот иной Вселенной, в которой никогда не было и никогда не будет ни человека, ни планеты по имени Земля, ни звезды с названием Солнце. Почему я помню это? - подумал он. - Этого не было. Это будет, - подумал он чьей-то чужой мыслью и не сразу, не мгновенно, но достаточно быстро, чтобы не удивиться, понял, что и эта мысль принадлежит ему, но ему, уже прожившему и путешествие в иных мирах, и многое еще, чего не было в физическом четырехмерии, но существовало в едином мире, где ни время, ни пространство не играли определяющей роли... Дина вспомнила себя, стоящую у стены с фонтанчиками в перевернутом мире, где Саграбал был всего лишь картой, нарисованной на тусклом небе, и себя, беседующую с девушкой по имени Яна, и себя, качающую Хаима (его до двухлетнего возраста приходилось качать на руках, он с трудом засыпал, ему хотелось играть, а не уходить даже на время в мир, где водились сны), и еще Дина вспомнила, как вместе с Хаимом, принявшим по этому случаю внешний облик привычного ему Христа, она бродила между древних камней, которые когда-то были городом, носившим имя Иерусалим, на планете, называвшейся Земля, и у нее не возникало сожаления о том, что это планете пришел конец, потому что в четырехмерии конец приходит всему. Дину не удивило это неожиданное воспоминание о будущем, время для нее ничего уже не значило, ей хотелось остановить только одно мгновение, вернувшись к нему опять, и она сделала это - и вновь была Стена, и был мрак, и были руки Ильи, и губы его, и шепот, и мир Саграбала, еще не знавшего о приходе людей Кода... Людмила вспомнила себя, стоящую перед Мессией в сумрачной комнате, и его глаза, говорящие ей слова, которые она понимала по-своему, и вспомнила себя, гуляющую с Андреем по Тверскому бульвару, сын грыз вафлю и упорно не хотел застегнуть пуговицу капюшона, хотя дул промозглый ветер, и еще она вспомнила себя в мире, которого просто не могло существовать, потому что в нем воплощались желания, она подумала о своем и получила то, о чем подумала. Воспоминания охватили весь мир от начала до конца времен, и Людмила отогнала их, потому что не вспоминать нужно было, а действовать... Илья Давидович Кремер, Мессия, вспомнил себя, погруженного в липкую жижу, которая лишь по привычке воспринималась материальным, чавкающим болотом, а на деле была всего лишь информацией, в которой он плавал, не понимая еще, что нужно погрузиться, войти, понять... Йосеф Дари вспомнил себя, падающего в пустоте, смешанной из бесконечного множе