а в высших духовных мирах, наблюдая за мертвым телом, в котором уже не билось сердце, не дышали легкие, не функционировал мозг. Смерть была не клинической, а окончательной, хотя разложение так и не началось. - Ты умер, - голос звучал убедительно, и Йосеф согласился. Он пытался разглядеть хоть что-нибудь в ослепительно-белых сфирот и понимал, что, сохраняя физические связи с собой- мертвым, он не увидит и не поймет ничего. В высших сфирот не существует двойного гражданства. - Где я? - Ты там, где предпочитаешь быть. Йосеф предпочитал быть в Иерусалиме, в своей ешиве, в своей квартире, среди своих детей - в грубом материальном мире, хотя и знал, что истинная сила, истинная сущность не в материи, а в духе. Он часто думал о том, что произойдет с его душой, когда Творец сочтет срок его жизни завершенным. Всей мудрости, прошлой и нынешней, недоставало, чтобы возвыситься до понимания. - Не обманывай себя, - сказал голос, и опять Йосеф не сумел разобраться - чья это мысль. Она была верной - он обманывал себя. Потому что ощущение экстаза, испытанное им, не было рождено близостью к Главному Свету. Сверкающий мир, окружавший Йосефа, был столь же материален, как и земля, которую он покинул. Душа его, отделенная от тела, была столь же материальна, как город, в котором он жил. И даже мысль его, отделенная не только от тела, но и от души тоже, была соткана из материальных нитей, и то обстоятельство, что нити эти невозможно оказалось ощутить, не отторгало мысль от материи. - Расслабься. Не телом, которого у тебя уже нет, но мыслью, которая будет всегда. Что значит - расслабиться мыслью? Не думать ни о чем? Невозможно. - Конечно, - согласился голос. - Расслабиться - это думать обо всем сразу. Расслабиться - это плавать в бассейне, лежать на его поверхности как лежишь, покоясь, на водах Мертвого моря. Но сначала нужно перебраться через барьер. Йосеф вспомнил, как прорывался на свет, и как впервые увидел его после девяти месяцев мрака и страха, но и свет был не менее страшен, Йосеф кричал, потому что было больно, ледяной воздух врывался в легкие, а вокруг стояли чудовища, они собирались его уничтожить, потому что он оказался слишком смелым, и какое-то чудовище подняло его вверх, он зашелся в крике, и... И хорошо, что одновременно с этим воспоминанием пришло другое - первая встреча с Ханой, помолвка в доме рава Цаха; его будущая жена сидела, потупясь, рядом со своим отцом, а Йосеф храбрился и пытался поймать ее взгляд, невеста ему понравилась сразу, но он думал - может, будь на месте Ханы другая девушка, она произвела бы на него точно такое же впечатление? Многие годы Йосеф не мог вспомнить первых своих слов, обращенных к Хане. Они пробовали вспомнить вместе, но не смогли - оба были взволнованы сверх всякой меры. А сейчас все вспомнилось так, будто происходило вчера, более того - он смог разглядеть детали, на которые в тот раз не обратил внимания: например, сидевшего в углу старшего брата Ноаха, и взгляд его, почему-то тяжелый и недружелюбный. А первыми словами, обращенными к Хане, оказались: "скажи, тебе нравится лук в супе?" Йосеф подумал о том, что помнит все, и, подумав это, действительно вспомнил. Все и сразу. Все, что память человека скрывала в своих потайных уголках, все, что не могло просто в силу душевной инерции вырваться из привычных закутков души, мгновенно выпало в осадок, проявилось, всплыло и обозначилось. Это оказалось легко, и не нужно было более прилагать усилий ни для того, чтобы вспомнить, ни для того, чтобы описать, ни для того, чтобы понять. Обновленная душа Йосефа Дари опустилась в низшие сфирот и обрела тело. Свое ли? Он преодолел барьер и опустился в бассейн... x x x Аллах велик. Аллах настолько велик, что иногда его невозможно понять. Страшное преступление - предательство. Страшно, когда предает друг. Но друга можно убить, как он убил Гасана, единственного близкого по духу человека. Гасан, видите ли, не захотел быть одиноким воином Аллаха, как Муса, Гасан пошел к хамасовцам и начал выполнять их поручения. У Мусы не оставалось иного выхода - он убил Гасана. Он уже и тогда, в семнадцать лет, был достаточно умелым, и его не поймали. Наверное, многие догадывались. Их дело. Страшное преступление - предательство. Но что делать, если предает народ? Единственная общность людей, которую он признавал, понимал, ради которой, собственно, и жил, - нация. Арабская нация. Великая нация, которую двадцатый век унизил и заставил лизать брюхо народам, не стоящим того, чтобы Аллах думал о них на своем небесном престоле. Впрочем, Муса не был излишне религиозен. Мусульманские фанатики-самоубийцы, готовые с именем Аллаха на устах идти на смерть, были ему так же ненавистны, как и убежденные атеисты типа Эйюба, родного брата, выучившегося на профессора в университете Иерихона и вообразившего, что знает все на свете. Вероятно, Аллах есть. Сам Муса, впрочем, никогда не видел ничего такого, что создал бы непосредственно Аллах, а не люди - и чаще всего именно вопреки воле Аллаха, записанной в Коране. Вера Мусы, если определять ее сугубо научно, могла быть названа умеренно скептической. В мечеть он, естественно, ходил. Но намазы совершал далеко не всегда. Он физически не мог заставить себе делать нечто такое, что делали одновременно больше трех человек. Если братья опускались на колени, обратившись в сторону Мекки, у Мусы возникало совершенно непреодолимое желание воззвать к Аллаху, глядя в сторону Средиземного моря. Он выбирал меньшее из зол и оставался в постели. В тот день, когда все сошли с ума, он ушел из дома и бродил по Газе неприкаянно, прячась от людей, ничего не понимая, обуреваемый скорее животным страхом, чем стремлением понять. Что-то случилось ночью или вечером. Нечто, чему он сам оказался свидетелем. Еврей, объявивший себя Мессией и болтавший чушь с трибуны кнессета в Аль-Кудс? Да, безумие началось именно после этой речи. И слова, которыми его встретили родные братья, были, как понял Муса, отрывками из речи Мессии. Ну и что? После этого - не значит вследствие этого. Так часто говорил его ученый брат Эйюб и, наверное, был прав. Заглядывать в мысли людей было любопытно, но не значило ли это - украсть? Будто в чужой карман лезешь? Впрочем, воровство - занятие вполне благородное, если красть по- крупному. А мысли у всех, кого слышал Муса, были мелки и мало отличались друг от друга. Ему быстро надоел шум в голове, и он, сосредоточившись, заставил себя не слышать. Часа через два после ухода из дома Муса уже вполне управлял своей способностью читать мысли людей и обращался к ней лишь тогда, когда хотел понять тайные мысли собеседника или истинную сущность того или иного человека. Одно было ясно - нация предала его. Нация отдала Палестину. Нация отдала власть. Нация отдала веру. Что осталось? Остался автомат, висевший у Мусы на плечевом ремне. Автомат - это самостоятельность. Домой он не вернулся. Братьев он никогда особенно не любил, хотя и почитал - так был воспитан, - знал, что, возвратившись, нарвется на поучения в духе услышанных в мечети, куда он зашел в неурочное время и где неожиданно застал несколько сотен молящихся, слушавших распевную речь муллы. Речь человека, сошедшего с ума. О пришествии Мессии, о наступающем царстве Божием, о потерянных коленах Израилевых, и об Аллахе, Боге едином, истинного имени которого не знает никто. Муса вскинул автомат инстинктивным движением, мулла оказался врагом, его следовало пристрелить. Муса с трудом заставил себя опустить оружие. Нужно было стрелять, но стрелять было нельзя. Он ушел. Всю вторую половину дня Муса сидел на берегу моря, поставив автомат между колен, жевал лаваш, не ощущая вкуса, и думал. Почему все сошли с ума? Этот вопрос он себе не задавал, инстинктивно понимая, что ответа не найдет, запутается и лишится не только ясности планов, но даже собственной независимости. Он-то с ума не сошел, и этого достаточно. Он остался наедине с Аллахом. Аллах велик. Аллах подскажет. Направит руку. Что нужно сделать сейчас? Боеприпасы. Хорошо бы еще один автомат. И холодное оружие - топор, ножи. Где жить - не проблема. Тепло, ночевать можно даже здесь, на берегу. Море не предаст. Завтра он пойдет в поселение Нецарим и убьет еврея. Нет, лучше начать с муллы. Все в душе Мусы восставало против этой мысли, но он понимал, что именно муллы и стали главными отступниками, они служили Аллаху, были посредниками между Ним и людьми, и если стали призывать к братанию с евреями (да что там - со всеми неверными!), то ясное дело - их безумие оказалось более глубоким. Начать нужно с них. Муса проголодался, он хотел пить. Метрах в двухстах от кромки прибоя он увидел кафе. В небольшом зале человек на десять было пусто, хозяин возился за стойкой, из кухни доносились женские голоса. Муса натянул маску, послушал чужие мысли. Хозяин думал о том, что этот парень, видимо, из ХАМАСа, и нужно поговорить с ним о Мессии, а на эту мысль накладывалась другая, чуть менее ясная - о пережаренном мясе и испорченном обеде. - Аллах велик! - сказал Муса. Говорить о Мессии хозяин будет на небе. Услышав короткую очередь, женщины на кухне взвизгнули и мгновенно затихли. Захлопнулась дверь, изнутри ее начали подпирать чем-то тяжелым. Сучки. Сдались вы мне. Муса перешагнул через тело, задумался на мгновение - может, написать что-нибудь? Например "Мститель Аллаха". Ни к чему. Он еще не начал мстить, он всего лишь хотел взять еду. Что Муса и сделал, набив консервами и фруктами большой ранец. Уходя, дал очередь в потолок. Пожалел о своей вспышке - патроны нужно беречь, кто знает, когда удастся разжиться новыми. Он пошел в сторону еврейского поселения Нецарим. Местность прекрасно просматривалась, и в этом было преимущество для Мусы - никто не подберется незамеченным. Правда, и сам Муса оказался как на ладони, но это его не волновало. Мало ли людей с автоматами шляется по дорогам? Да сегодня он никому просто не интересен! Поглядим, что эти подонки запоют завтра. Жилище себе он устроил в заброшенном еще со времен интифады караване. Все, что можно разбить, было здесь разбито. Израильтяне, сволочи, раньше держали на этом месте армейский наблюдательный пункт. Когда отступали, оставили караван палестинской полиции, а те не стали здесь обосновываться, еврейский дух, мало ли... Ничего, для Мусы сгодится. Ночью он проснулся от пения муэдзина. Совершил намаз - впервые за несколько месяцев. Решение оставалось неизменным. Более того, ему приснился сон. Он стоял на берегу моря, и к нему с неба простер руки пророк Мухаммад. Пророк ничего не говорил, но руки его были сжаты в кулаки и пахли пороховой гарью. Нельзя выразиться яснее. Проснувшись, Муса помнил сон в деталях, но быстро забыл, осталось лишь ощущение приподнятости, уверенности в том, что он - единственный в Газе, а может, и среди всех палестинцев, человек, понимающий, что нужно делать. А муллу убить оказалось даже легче, чем он предполагал. Глупость людская непомерна. Все собравшиеся в мечети думали об одном - о Мессии, о единении народов, о конце многовековой ненависти. Бред. Безумие. Более того, мысли сливались в единый хор, а это выглядело нелепо и страшно. Как можно думать совершенно одинаково? Муса, отогнав мгновенную вспышку страха, послал очередь в муллу. Муса стоял у входа, изнутри виден был лишь его силуэт. Когда мулла упал, мысли людей смешались, Муса пришел в себя. Он крикнул "Аллах велик!" и медленно отступил, поводя дулом по сторонам. Готов был бежать, но люди лишь смотрели на него - без испуга, но с презрением, которого он не мог перенести. Когда Муса вернулся в караван, наступила реакция - начали трястись руки. Последующие дни стали кошмаром. Он хотел убивать евреев, он знал, зачем нужно их убивать. Но в каком страшном сне он видел, что поднимет топор на своего же, на палестинца? Пришлось. Сначала пришлось защищаться, потому что в караван неожиданно явились двое мальчишек (он спал и не слышал их мыслей, пока его не разбудил стук в дверь) и начали нести чушь о единении людей (палестинцев с евреями?!), но быстро прекратили свои речи и уставились на Мусу. Муса понял, что не только он, но и эти ребята умеют понимать мысли, а мысли у него были правильные, только знать о них никому не следовало. Размышлять Муса не привык, топор всегда находился под рукой. Одному мальчишке (звали его Саид, это имя крикнул, падая, другой) удалось сбежать, Муса еще минуту, а может, и больше, слышал ужасные крики и не мог разобрать - звуки это или мысленный вопль. Оставаться в караване было больше нельзя, и Муса, быстро собрав свой нехитрый скарб, отправился на поиски нового жилья. Ему везло - уже к вечеру он вполне комфортабельно устроился в деревянном домике, довольно ветхом, но вполне пригодном для жизни. Домик стоял на отшибе, раньше здесь был еврейский мошав, но после ухода ЦАХАЛа израильтянам в полосе Газы устроили нелегкую жизнь, и они сочли за благо смотаться в пределы зеленой черты. Туда им... А домик-склад вблизи от бывших теплиц оставили. Могли бы, кстати, строить и получше, осенью здесь наверняка холодно и течет с потолка. Рядом оказалась свалка старых автомобилей, и Муса ходил туда справлять естественные потребности. Спал Муса чутко, теперь он даже во сне слышал, о чем думают люди. Это мешало, голова оставалась тяжелой. Мысли, интересовавшие Мусу, у всех были одинаковы, и это еще больше убеждало его в том, что во всей Палестине он остался единственным человеком, сохранившим верность себе и исламу. Странно, что он не знал сейчас, какое слово поставить впереди: себя или веру. Еще вчера этот вопрос и возникнуть не мог. Сегодня он не то, чтобы начал сомневаться, сомнения - для думающих, а Муса просто понял, что у Аллаха есть в отношении его свои планы, Аллаху нужно, чтобы он, Муса, стал пророком вроде нового Мухаммада, и потому его, Мусы, личная неприкосновенность, его, Мусы, безопасность - прежде всего. Сейчас. А потом - видно будет. У Мусы осталось восемь автоматных рожков, запас небольшой, пополнить его было негде, это означало, что нужно чаще прибегать к ножу и топору. Да и шума меньше. За всем, происходившим в Газе, он следил с испугом - боялся, что его собственных сил нехватит, не сможет он один переломить ход событий, имя Мессии становилось популярным не меньше, чем имя Аллаха, а евреев в Газе сейчас было по меньшей мере столько же, сколько палестинцев. Хорошо еще, что они не строили здесь новых поселений. Приезжали торговать. Однажды (после явления этого Кремера, Мессии-самозванца, прошли недели три) произошел случай, который сначала испугал Мусу до дрожи в ногах, но потом, когда страх улегся, этот случай убедил его в том, что Аллах именно Мусу избрал для исполнения своей воли. Группа евреев, торговцев из мошава Лапида, приехала в теплицу Салеха (Муса хорошо знал этого относительно молодого мужчину, часто видел его в родительском доме), чтобы оптом закупить помидоры для продажи на рынке в Беер-Шеве. Евреев было четверо, Салех - один. И все безоружные. Такой случай упустить было нельзя, Салех тоже умрет, предатель должен умереть, он хуже врага, потому что - свой. Муса не стал рисковать и расстрелял группу из автомата. Вот тогда это и произошло. Трое умерли сразу, а четвертый, бородач в черной кипе, раненный в грудь, неожиданно выхватил пистолет (почему Муса не разглядел оружия? Кипастый думал только о качестве товара, это обмануло). От растерянности Муса стоял столбом - он успел расстрелять весь рожок. Надо было бежать или хотя бы броситься на землю (хотя и это, скорее всего, не спасло бы). Муса, как загипнотизированный, смотрел в черный глазок, и неожиданно бородатый еврей охнул, рука его с оружием как-то странно согнулась, грохнул выстрел, и пуля взвизгнула, отрикошетив от камня. А рука у еврея повисла плетью, и пистолет выпал. Остальное было просто. Муса отработанным приемом свалил бородача с ног и обрушил ему на голову приклад автомата. Потом он долго пытался сообразить, что же случилось. Он ведь уловил и последнюю мысль этого еврея, не ожидавшего смерти. Крик боли, потому что руку кто-то вдруг переломил в предплечье, будто ударил железной палкой. Муса забрал пистолет, отыскал в кармане мертвеца новую обойму. У себя в домике продолжал размышлять, мелькнула в голове мысль, додумывать которую Муса не стал, не потому, что счел неверной, но просто устал от раздумий. Легче было думать о том, как он ближе к полуночи пойдет в ресторанчик к Акраму и посмотрит на девочек. А может, и возьмет кого-нибудь. С тем и уснул. А во сне Аллах или кто-то иной подсказал Мусе, в чем его истинная сила, которую он не понял, потому что ощутил ее неожиданно. Ведь это он, Муса, сломал руку еврею. Взглядом сломал. Подумал - и все. Ведь действительно (вспомнил!), среди многих его обрывочных мыслей в тот ужасный миг (мысли! просто вопли...) была и такая: чтоб твоя рука сломалась. Муса и додумать ее не успел. Так вот. Проснулся он рано, и сон свой не помнил. Но неясная идея не давала ему покоя, и он, обойдя несколько машин, чтобы помочиться, стоял и задумчиво смотрел на дверцу старого "пежо", болтавшуюся на одной петле. Потом сосредоточился и закрыл дверцу. Замок защелкнулся. Руки у Мусы мгновенно вспотели, а в висках начали биться маленькие молоточки. В конце концов, не настолько он был глуп, чтобы не понять, какой способностью владеет. x x x Мессия вошел в студию, Людмила шла за ним, и ее пропустили. Студия была новой и оборудованной по последнему слову телевизионной техники в течение последних двух месяцев. Ничто не мешало Мессии обращаться к людям, присутствие операторов - в том числе. Операторы и режиссер находились за прозрачной перегородкой, камера перемещалась сигналами с пульта, при желании Мессия и вовсе мог отгородиться от посторонних взглядов, опустив белые пластиковые шторы. Он так и сделал, оставшись с Людмилой вдвоем. Ему было все равно, что подумают там, в операторской, да и на всей планете - не то, чтобы Илью Давидовича не интересовало мнение так называемой толпы, просто это мнение, высказанное или затаенное, ровно ничего не могло изменить ни в его мироощущении, ни в его желаниях, ни в тех поступках, которые он готов был совершить. Сам не отдавая себе в том отчета, Илья Давидович стал за прошедшие полгода другим человеком - вот уж действительно, бытие определяет сознание, а бытие Мессии имело мало общего с бытием простого ешиботника. - Ты сядь здесь, - сказал Илья Давидович, показывая Людмиле на жесткий стул, стоявший вне поля зрения телекамеры. - Я хочу видеть твое лицо, когда начну говорить. Людмила села на стул, чуть передвинув его к стене - яркая лампа светила в глаза, а она хотела видеть выражение лица Мессии. Людмила волновалась, подобное ощущение она испытывала в своей жизни дважды: впервые - на вступительных экзаменах в университет, когда ей выпал билет, которого она не знала, и ей пришлось напрячь весь свой интеллект, чтобы заработать твердую четверку, а во второй раз это состояние пришло, когда она легла с Илюшей в постель, случилось это за неделю до свадьбы, обоим не терпелось, все получилось не так, как ей представлялось, и она не знала, лучше это или хуже того, что должно быть, и почему-то именно эта мысль мучила ее, не позволяя принять произошедшее естественно и без сомнений. Над окном пультовой вспыхнул красный транспарант с ивритской надписью, одновременно на камере, стоявшей перед столиком, за который сел Мессия, зажегся красный глазок, и Илья Давидович сразу выпрямился, бросил на Людмилу беглый взгляд, в котором странным образом сочетались уверенность в себе и мольба о помощи, а потом сказал слова, которые ни при каких обстоятельствах не должен был произносить в микрофон: - Я люблю тебя, - сказал Мессия. И Людмила лишь спустя мгновение, пережив ужас и счастье, поняла, что признание было мысленным, а вслух Илья Давидович произносил иные слова: - Говорю я вам от имени Господа, Творца всего сущего: все люди на Земле суть народ Израиля, а Земля суть пустыня Синайская. И говорю я вам от имени Господа, Бога нашего... Речь Мессии текла плавно, он не знал, что это его последнее выступление перед человечеством, и не знал, что произойдет с людьми потом, когда все слова будут сказаны. Если бы речь Мессии слушал И.Д.К., он сказал бы, что Илья Давидович, наконец-то, добрался в своей внутренней эволюции до полного включения генетической программы Исхода, и сейчас необдуманными, но единственно верными словами открывал перед всеми людьми Кода дверь в ожидавший их мир. Код стал ключом, поворачивающимся в замке, и дверь уже начала приоткрываться. Что-то изменилось. Илья Давидович привстал, правая рука его начала вдруг шарить по пустой поверхности столика, и Людмила увидела, как дрожат пальцы Мессии. - Что? - сказала она, нарушив неосторожным словом последовательность кодовых вешек, уже обозначенных речью Ильи Давидовича в сознании слушателей. Она испугалась, а в следующее мгновение испуг сменился кошмаром, потому что, бросив на нее полный смятения взгляд, Мессия, вытянувшись, взмахнул обеими руками, будто собирался взлететь. И исчез. Речь прервалась на полуслове, и недосказанным этим словом было - "Исход". x x x Муса тренировал свою способность так же истово, как несколько лет назад учился стрелять в цель с двадцати шагов. Только в десятку. В маленький кружочек, который он сам рисовал на стене. Он говорил "откройся", и дверца старого автомобиля послушно распахивалась, а потом он говорил "закройся", и дверца захлопывалась с легким щелчком. Сначала он командовал вслух, но скоро понял, что мысленные команды выполняются столь же быстро. Дня через два после того, как Муса обнаружил в себе способность, данную Аллахом, он сумел проверить свое умение на людях. Это получилось неожиданно, но, в отличие от того, первого раза, Муса прекрасно понимал, что делает и что намерен получить в результате. На кладбище автомобилей пришли два человека, с которыми Муса вовсе не хотел встречаться. Один был полицейским, из тех выродков, кто после подписания Норвежских соглашений пошел в услужение к Арафату и готов был лизать пятки евреям, лишь бы иметь кусок хлеба. А второй оказался Кемалем, и то обстоятельство, что родной брат, разыскивая его, Мусу, бродит по Газе и окрестностям в сопровождении полицейского, не то, чтобы возмутило, но просто оказалось выше понимания. Муса стоял на пороге своего жилища, и в следующее мгновение Кемаль, повернувшись, должен был увидеть брата. - Эй! - сказал Муса. - Эй, Кемаль, подонок, слуга ублюдков! Я не хочу тебя видеть, уходи! Прежде чем что-то изменилось, Муса уже знал результат. Секунда - и брат исчез, у Мусы перед глазами вспыхнули оранжевые звездочки и сразу погасли, а рукам стало тяжело, будто он лично перенес тело брата домой и уложил на ковер в большой комнате. Там Кемаль и лежал теперь - может быть, мертвый. А полицейский в недоумении посмотрел туда, где только что стоял Кемаль, до него доходило медленно, он так ничего и не понял до самой смерти. Впрочем, не так уж много времени было отпущено ему на размышления - секунд пять, пока Муса, морщась, разминал пальцы. - Эй, ты! - сказал Муса громко, воображая, что голосом помогает своей силе. - Эй ты, ублюдок! Сдохни! Что полицейский и сделал. Муса подошел к телу, постоял, убедился, что полицейский не дышит, и, потеряв интерес к происходившему, вернулся в свой домик. Через полчаса, вскипятив чайник на электрической плитке и выпив три стакана чая, Муса решил, что достаточно восстановил силы, и, выйдя на порог, мысленным приказом отправил тело полицейского туда, где ему и надлежало находиться - к порогу Управления полиции. Пусть разбираются. Аллах поставил перед своим воином задачу. Среди всех мусульман Аллах выбрал именно его, Мусу, - разве обретенная сила, которой нет больше ни у кого на этой земле, не доказывает это совершенно ясно и недвусмысленно? Сейчас у Аллаха один враг - еврей, возомнивший себя Мессией. x x x К этому, главному в его жизни, акту террора Муса готовился тщательно и не торопясь. Он знал, что полицейского, убитого им, похоронили, объявив причиной смерти сердечный приступ, а брат Кемаль немного тронулся умом и, при упоминании кем- нибудь имени Мусы, начинал дрожать и лепетать молитвы. Мусу это не интересовало. Зато он очень внимательно следил за всеми перемещениями, речами и поступками Мессии. Муса не читал газет, но ему удалось, воспользовавшись силой, данной ему Аллахом, взять из дома самого начальника Управления полиции новый телевизор "Тошиба", и теперь, переключая каналы, он находился в курсе событий, происходивших у евреев и прочих неверных. С некоторых пор он называл неверными всех арабов, воспринявших Код. В тот день, когда Мессия неожиданно решил обратиться к людям с новыми откровениями, Муса тренировался, передвигая автомобили подальше от своего жилища и сооружая из мертвых машин подобие крепостной стены. Занятие увлекло Мусу, он совершенно не думал о том, как это выглядит со стороны - автомобили исчезали в одном месте, появлялись в другом, подпрыгивали, громоздясь друг на друга, с грохотом падали, если нарушалось равновесие карточного домика, пыль заволокла окрестности, будто начался хамсин. По чистой случайности Муса вернулся перекусить и отдохнуть как раз тогда, когда диктор студии в Кфар-Хабаде объявлял о предстоящем выступлении Мессии. На экране возник Мессия, произнес "Говорю я вам от имени Господа", и Муса понял, что ждать не имеет смысла. Может получиться, а может - нет, но попробовать нужно сейчас. От имени Господа он говорит, этот ублюдок! Впрочем, каков у него Бог, таков он и сам. Муса сжал ладонями виски, дождался появления оранжевых звездочек, остриями впившихся в подушечки пальцев, и приказал еврею, вещавшему с умным видом слова, противные воле Аллаха: - А ну-ка, приди ко мне, и посмотрим, чего ты стоишь. Лицо Мессии исчезло с экрана. - Ха! - сказал Муса удивленно. Он подумал сначала, что речь закончилась, и он опоздал. Услышав шорох за спиной, Муса обернулся. Элиягу Кремер, самозванец, сидел, прислонившись к стене, закрыв глаза и закусив губу. - Аллах велик! - пробормотал Муса, протянул руку, чтобы взять со стола нож, и, поняв бессмысленность этого жеста, сложил обе руки на груди. Мессия закряхтел и, с трудом открыв глаза, начал почему-то внимательно разглядывать свои руки. Потом провел ими по лицу, бороде и сказал: - Зеркало. Нервы у Мусы были, конечно, не железными, но ситуация оказалась настолько глупой, что ему ничего не оставалось как захохотать. Смешно ему, впрочем, не было, скорее страшно. Однако и на вопрос, откуда взялся страх, он не смог бы ответить. - Не бил я тебя по морде, - сказал Муса, отдышавшись. И добавил многозначительно: - Пока не бил. - Зеркало, - повторил Мессия, и взгляд его не умолял, не просил - приказывал. Муса отступил, не теряя Мессию из виду, нашарил рукой зеркало, лежавшее на умывальнике, и бросил еврею. Поймает - молодец. Разобьет - получит по морде, и тогда ему уж точно понадобится зеркало, которого он не получит. Поймал. Долго рассматривал свое лицо. Хмурился. Думал о чем- то, и Муса вдруг понял, что не слышит ни единой мысли. Ни единой. За полгода он так свыкся с новой своей способностью, что неожиданную тишину сначала и не осознал толком. Мессия был закрыт. Плохо. Муса твердо рассчитывал получить от него нужные сведения, просто прочитав мысли, а так - действительно придется бить. - Что? - сказал Муса. - Прыщ вырос? - Это не я, - Мессия посмотрел Мусе в глаза. - Бог все же наказал меня. Это не я. Это лицо Элиягу Кремера, Мессии. - Не поможет, - заявил Муса. - Будешь разыгрывать из себя идиота, крепко получишь. Ты понял вообще, что мне от тебя надо? - От кого? За кого ты меня принимаешь? И кто ты? Где? Муса сплюнул. Собственно, выбора у него не осталось. Еврей изображалл из себя дурака. Тем хуже для него. Муса легонько ткнул Мессию в живот, а когда тот засипел, связал ему за спиной руки. Подумал немного и ноги тоже стянул выше щиколоток. Так спокойнее. - Ну вот что, - неожиданно ясным голосом сказал Мессия. - Ничего у нас не получится, пока не ответишь на вопросы, которые я задал. Потом будем говорить дальше. Поиграем в эту игру, - решил Муса. Несколько лишних минут - не проблема. Посмотрим, чего, собственно, хочет добиться еврей. Или воображает, что, строя из себя придурка, сохранит жизнь? - Мое имя Муса Шарафи, - медленно заговорил он, чтобы лучше дошло. - Свое имя ты назвал сам - Элиягу Кремер, прозванный Мессией. Я, Муса Шарафи, похитил тебя, Элиягу Кремера, из телестудии, когда ты болтал ерунду. Сейчас ты у меня, где именно - тебя не касается, перебьешься. Будешь делать то, что говорю, - проживешь дольше. Не знаю насколько, но - дольше. Будешь продолжать в том же духе - отрежу пальцы, потом уши, потом... Ну, понял? Мессия долго молчал. Видно, решение давалось ему непросто. Терпение Мусы иссякало. Он потянулся к автомату. - Я понял, наконец, - сказал Мессия. - Тупица, - прокомментировал Муса. - Я понял, - повторил Мессия. - Мой разум перенесен Творцом в тело Элиягу Кремера, Мессии. Путь Создателя непознаваем для смертного. - Ты у меня станешь мусульманином, - пообещал Муса, - и встретишься с Аллахом, который наставит тебя на путь истинный. А может, я сделаю иначе. Запрошу за тебя выкуп. Все раввины должны будут объявить, что Аллах велик, и тогда Мессия вернется к ним. Может быть, вернется. - Ты ошибаешься, - сказал Мессия. - Мое имя Йосеф Дари. Муса не различал мыслей сидевшего перед ним еврея и не ожидал от него никакой каверзы. Человек связанный подобен трупу. Он может сколько угодно дергаться, будто курица, которой отрубили голову, но он не опасен. Когда Мессия неожиданным рывком послал свое тело вперед, нарушив, казалось бы, все законы физики, Муса не успел отшатнуться и повалился на пол, крепко ударившись затылком, отчего все потемнело перед глазами, а в углу рта он ощутил привкус крови. Мессия тяжелым мешком лежал поперек тела Мусы и дергался, пытаясь освободить руки. - Ублюдок, - сказал Муса, сплевывая кровь. - Развяжи меня, - потребовал Мессия. Он перекатился на пол, и Муса вскочил на ноги, готовясь немедленно ударить Мессию в пах, чтобы навсегда отбить у еврея охоту к сопротивлению. Мессия посмотрел Мусе в глаза, и тот слишком поздно понял, что попался. Взгляд Мессии был подобен острому железному стержню, пробившему переносицу и впившемуся в мозг. Когда-то и где-то Муса слышал, что мозг не ощущает боли - так оно и оказалось, ему не было больно. Ему не было больно и тогда, когда лет пять назад он подрался с Аббасом, соседским мальчишкой, и тот пырнул Мусу ножом. Удар оказался скользящим, из раненного правого бока хлынула кровь, но боли не было, и Муса едва не убил Аббаса, а потом сам дошел до больницы, удивляясь своей выдержке. Только потом, в приемном покое, когда санитар дотронулся до окровавленной рубашки, боль ударила молнией, и Муса потерял сознание. Он попытался выдернуть из мозга впившийся в него взгляд, как выдергивают из раны нож, но руки лишь испуганно схватили воздух. - Развяжи меня, - повторил Мессия, взгляд его натянулся цепью, рванул мозг Мусы, едва не выдернув его из черепной коробки, и воздух в комнате загустел, а в спину уперлась твердая поверхность и начала толкать Мусу вперед, помогая натянутой цепи, и ему ничего не оставалось, как выполнить приказ. Развязав Мессии руки (веревку на ногах тот немедленно сам разрезал ножом), Муса отступил. Стержень уже не впивался в мозг, взгляд Мессии растаял подобно льдинке в стакане горячей воды, и, почувствовав себя свободным, Муса сразу рванулся вперед, опустив голову, чтобы снова не встретиться с Мессией взглядом. Нож, который Мессия взял со стола, чтобы разрезать веревку, расцарапал Мусе кожу на затылке и отлетел в сторону. Комната завертелась вокруг Мусы, и ножка стола почему-то оказалась перед глазами. - Муса! - позвал Мессия, и голос его был подобен грому. Возможно, это был голос самого Аллаха, которому следовало подчиняться, не рассуждая. Муса и не мог рассуждать. Пошевелиться он не мог тоже. - Муса! - произнес голос, который не мог принадлежать человеку, потому что доносился сразу со всех сторон, а скорее всего, возник в черепной коробке Мусы и метался теперь внутри нее, отражаясь, будто эхо в пустой комнате без дверей и окон. Аллах позвал его, и Муса пошел на зов. Мессию не звал никто. Но и ему не было смысла оставаться здесь, когда враг получил по делам своим. Последним звуком схватки стал звон упавшего на пол зеркала. Оно разбилось на шестнадцать осколков, и в каждом отразилась комната, в которой не было людей. Часть четвертая. БАМИДБАР (В ПУСТЫНЕ) Может быть потому, что Людмила находилась ближе всех к Мессии, а может, потому, что читала его мысли, но в момент исчезновения Ильи Давидовича она, как и он, ощутила грубый удар по затылку, прервавший чтение возникавшего из подсознания текста. Мессии уже не было рядом, но в мыслях Людмилы текст продолжал звучать - несколько слов, уже воспринятых Ильей Давидовичем, но еще не произнесенных вслух. В начавшейся суматохе Людмила участия не принимала. Она была рада, что на нее не обращают внимания, она бы не вынесла, если бы ее начали расспрашивать. Тихо выскользнув из студии, заполнившейся хасидами, она нашла дорогу в Большой кабинет, но здесь совещались несколько военных и полицейских, Людмила прикрыла дверь и пошла вдоль коридора в поисках комнаты, где можно было бы уединиться и привести в порядок мысли. Людмила не испытывала ни страха, ни даже легкого испуга. Она чувствовала себя в чем-то выше суетившихся людей, еще не знавших того, что знала она; правда, в ту минуту она еще не подозревала, что именно она знает. Просто ощущение - и все. В холле у лестницы стояли два кресла, обращенные друг к другу, будто специально подготовленные для приватной беседы. Людмила опустилась в одно из них, закрыла глаза и ясно представила, что Мессия сидит в кресле напротив, она ощутила на себе его взгляд, а слова, произносимые им, прозвучали отчетливо и ясно: - Извини, что так получилось. Не я виноват. Жаль, что не успел закончить воззвание. Миссия завершилась. Начинается Исход. Впереди пустыня, завоевание земли, текущей молоком и медом. История не повторится. Она только сейчас начнется в том виде, в каком была задумана. Я был слаб. Жаль, что ухожу сейчас, когда ощутил силу. Такое счастье - быть сильным. И так печально - уйти. Прости. Слова перестали звучать, но Людмила слышала иные слова, которые не звучали, а направляли. Мир многомерен, человек всегда существовал во множестве измерений, не подозревая о том, пока был скрыт Код, а теперь ей известен путь, который позволит ей, наконец, не только войти в Землю обетованную, не только понять, где эта Земля расположена, но и обрести в Земле, текущей молоком и медом, своих близких, ушедших туда прежде нее. Там ее ждет Андрей. x x x Ждал ли он ее? Когда мама вдруг по уши втрескалась в Мессию, Андрей понял это прежде, чем она сама - он ясно увидел, как засияли голубым ее мысли, и как сияние поплыло по воздуху к голове Мессии, и как оба сияния соединились, образовав нечто, подобное кокону, в котором мама и Мессия мгновенно утонули. Стало скучно. Мессия посмотрел на него над головой матери, и Андрей понял, что третий лишний. Неплохо бы погулять. Только не здесь. По дому не погуляешь - кругом блуждают люди в черных шляпах и с фанатичными взглядами. На улице не погуляешь тоже - под мысленным присмотром матери. И он ушел. Это оказалось так легко, что он, кажется, впервые за много дней искренне удивился. Андрей стоял на лесной поляне. С неба жарило, но солнца он не видел из-за сплошной желтовато-серой облачности. Деревья тоже были не настоящими - бурые кривые стволы, рыжие кроны, желтые листья. Можно было бы назвать лес осенним, если бы не цвет веток. А трава под ногами и вовсе выглядела нарисованной, потому что каждая травинка имела свой цвет. Он не боялся. Ему было любопытно. Это ощущение оказалось непривычным, и Андрей подумал, что нужно сохранить его подольше - оно ему нравилось. Он наклонился и сорвал травинку. Пришлось вырвать ее с корнем, травинка оказалась подобна нейлоновому шпагату - такая же тонкая и скользкая. Холодная. И все равно от нее шел жар, и это было удивительно. Андрей держал на ладони холодную травинку, ощущал кожей лица исходивший от нее жар и удивлялся. Минуту спустя он удивлялся тому, как могут деревья расти не вертикально вверх, а под углом, будто наклоненные ветром. Пройдя метров десять, он начал удивляться тому, что деревья что-то тихо шепчут, слов он не разбирал, да и не слова это были, а мысли; удивительное дело - мысли деревьев. Андрей прислушался. Шепот обволакивал, в нем можно было утонуть, он представлялся тяжелой жидкостью, и Андрею пришлось остановиться - шепот сковывал движения. Он подумал, что останется здесь до тех пор, пока не поймет, чего хотят от него деревья. Если они чего-то хотят. Понять нужно было быстро, потому что любопытство гнало Андрея вперед, ему казалось, что, пройдя лес и выйдя с противоположной стороны, он встретит мать. Могла она остаться там, с этими хасидами, хоть и милыми, но чужими? Конечно, нет, она непременно устроит бунт, потребует назад сына, а Мессия не сможет ей помочь, и тогда она отправится за Андреем сама. Шепот стал громче, сгустился сильнее, затвердел, теперь Андрей и пальцем не мог пошевелить, и только тогда он испугался. Он рванулся вперед, но шепот держал его крепко, слова ползали по коже, забирались под одежду и щекотали живот, он не мог объяснить этих ощущений, да и не знал, что их нужно объяснять. Андрею стало совсем страшно, когда он подумал о том, что какое-нибудь резкое слово может заползти под сердце, и пронзит его своим смыслом, и он умрет здесь один. Ему стало жалко себя, как бывало жалко давно, в детстве, а детство, он воображал, закончилось, когда ему исполнилось пять лет. В тот день мир разделился на прошлое, где он был несмышленышем, плакал по пустякам и хотел, чтобы его жалели, и на будущее, в котором он был мужчиной, и мог заставить маму слушаться. Жизненный опыт был у него равен нулю, но он-то этого не знал и воображал, что все понял. В тот день от них ушел отец. Испугавшись, Андрей понял слово, ползущее гусеницей по подбородку, он слизнул гусеницу языком и тогда разобрал: слово было - "мед". На вкус оно вовсе не казалось русским, но Андрей его понял и проглотил, ожидая, что почувствует приторную сладость, но в этом мире, где слова казались живыми, они все же не полностью, видимо, заменяли тот предмет, который обозначали. Слово проскользнуло сухим стручком, не имевшим вкуса. "Мед". Пусть так. По подбородку ползли другие слова, а деревья продолжали шептать, и слова сыпались на Андрея огромными гусеницами, их был миллион, и он хотел разгрести их руками, но не сумел пошевелить даже пальцем, слов оказалось слишком много, и каждое хотело, чтобы Андрей его слизнул, они наползали друг на друга, шевелились на губах, и ему просто ничего не оставалось, как открыть рот и глотать, не прожевывая, да он и не смог бы жевать, потому что слова нужно было глотать целыми. Страх схлынул, когда Андрей понял, что не задохнется, да и желудочные колики ему тоже не грозили. Слова скользили легко, не задевая мыслей, падали в подсознание и оседали, и что там с ними происходило, Андрей не знал, но надеялся, что всем словам хватит места. Время от времени он задерживал языком на мгновение какое-нибудь длинное слово - "любопытство", например, или "конкистадор". А потом все кончилось. Шепот прекратился, и очень быстро пальцы, а затем руки, а вскоре и все тело получили свободу, будто и не было ничего, и Андрей бросился бежать, не разбирая дороги, но на самом деле дорогу он уже знал, как знал теперь очень многое из того, о чем не подозревал прежде. Андрей выбежал на поляну, над которой низко склонилось серое небо без солнца. Навстречу шли двое - мужчина и женщина. Мужчина был - отец. А женщину звали Дина. x x x На сытый желудок, говорят, легче думается. И.Д.К., напротив, всегда полагал, что сытому человеку куда приятнее возлежать на диване и смотреть телевизор, чем истязать ум в поисках решения задачи, поставленной именно на голодный желудок. Ему вспомнилось, как лет восемь назад, составляя программу раскодировки книги "Бытие", он просидел у компьютера пятнадцать часов кряду, и чем острее становилось ощущение голода, тем эффективнее работал мозг. И.Д.К. представлялось, будто он заполняет идеями не серые клеточки, а мешок под диафрагмой, вовсе не приспособленный для переваривания столь невесомой пищи. И.Д.К. укладывал идеи в штабеля, желудочный сок переваривал их, а потом гнал в кровь, и мысли становились частью всего его существа, он ощущал их не серыми клеточками мозга, а печенкой, сердцем, даже пяткой на левой ноге, которая начала чесаться, едва он понял, в чем ошибался и исправил ошибку в программе. А потом, когда все было отлажено, и компьютер приступил к расчету, И.Д.К. достал из сумки припасенные еще с утра бутерброды (Люда так хорошо их готовила, Господи, что за время было, милость твоя...), сжевал их за минуту и почувствовал тянущую пустоту в голове, будто еда впитала в себя все мысли, и теперь - вот странная идея! - он станет глуп и туп, как пробка, едва только пища перейдет из желудка в кишки, а потом превратит мысль в отбросы... Сейчас, впервые в жизни, ему удалось разрешить это противоречие: желудок его был по-прежнему пуст, он ощущал это, но голод исчез. Возможно, поэтому в голову приходили не рассуждения, но выводы. Многомерность мира. Не ново, были такие исследования, он знал эти сугубо математические спекуляции, мало связанные с физически реальным космосом. Фантасты - кое- что он читал, хотя и немного - заставляли своих героев шастать по разным мирам, многомерность которых представлялась лишь суммой пространств и времен, необходимых для сюжета. Впрочем, к чему упрекать кого бы то ни было: жизнь сложнее любой модели, любого прогноза. Не в этом дело. А в том, что человек всегда, от века, был частью многомерия, ему - нам! - лишь казалось, что живет он в простом трехмерном пространстве и одномерном времени. Вопрос. Все ли живое так же, как человек, запрограммировано на жизнь в бесконечномерном мире? Животные не могут знать Кода. Или могут? И что тогда? И еще вопрос. Если Код открывает в человеке возможности и способности, запрограммированные заранее, то почему Код дан был лишь евреям? И наконец, вопрос, которого он старательно избегал все время - и тогда, когда занимался расшифровкой Книги, и (особенно) тогда, когда Код начал действовать. Кто? Если Дарвин мог утверждать, что человек возник в результате отбора, и если остальные эволюционисты резонно могли полагать, что развитие от простого к сложному неизбежно приводит в достаточно отдаленной перспективе к появлению разума, то что сказать теперь? Доказано экспериментом - в гены человека некогда была впечатана сложнейшая программа. Для включения этой программы человеку дана была Книга кодов, написанная в форме рассказа о сотворении и развитии мира. Для сохранения Книги в первозданном виде была выбрана нация хранителей - евреи. Можно спорить о том, во-время или нет произошло включение. Выполнили или нет евреи назначенную им миссию. Но с кем спорить о том, что ни миссия эта, ни Книга, ни (тем более) записанная в ней генетическая программа не могли быть следствием бездумной эволюции, мутаций или катастроф; любая из современных эволюционных теорий не просто встанет в тупик перед этой проблемой - никакая из этих теорий за подобную проблему и не возьмется. Что скажет астроном, если увидит в телескоп летящий между звезд парусный корабль? Игра случая? Мутация пространства? Или четкая мысль Конструктора? x x x Солнце восходило по-прежнему, а закаты на берегу Средиземного моря выглядели театрально изысканными. Ночью над головой светили привычные созвездия, в очертаниях которых легко можно было отыскать Большую Медведицу. Появился молодой месяц, однажды вечером, будто Афродита, выплывший из морской пены, - белый, будто пеной омытый. Людмила посмотрела на тоненький серпик, закрыв его монетой в полшекеля, и загадала желание. Желание было простым и легко выполнимым: чтобы Андрюша вернулся. И чтобы ей самой оказаться там, где сейчас Мессия. Но это - второе. Сначала, конечно, Андрей. После исчезновения Мессии (ухода к Творцу, как выражались комментаторы) люди изменились очень быстро. В тот же вечер Людмила увидела, как задумчивы стали лица хасидов, а полицейские и контрразведчики бродили по Дому Мессии, будто бревном пришибленные, и мысли их были вовсе не о том, как зафиксировать следы (какие следы - был человек и не стало...) или отпечатки пальцев (чьих - дьявола?). После обращения Папы и последовавшего за ним воззвания Любавического ребе (в кои-то веки первый прелат и первый иудей планеты изъяснялись одними и теми же словами!) люди Кода начали собираться в путь. Никто, правда, не думал о будущем именно так, все ждали чего-то, воображали, что Мессия вернется или подаст некий знак, молились об этом, но на самом деле все собирались. Людмила собиралась тоже, но, в отличие от остальных, она прекрасно понимала, что миссию свою Илья выполнил, что Мессия не бросил свой народ на произвол судьбы. Народ не может поспеть за своим поводырем. Мессия ждет народ, как народ две тысячи лет ждал Мессию. Людмила бродила по Кфар-Хабаду, ей доставляло удовольствие наблюдать замешательство на лицах людей, когда она спрашивала: "Почему ты продаешь свой дом? Ты переезжаешь?" Или: "Разве тебе самому не пригодится этот холодильник?" На Людмилу смотрели как на сумасшедшую, потому что никому, кроме нее, такой вопрос в голову не приходил. Сборы в путь на половине планеты начались в одночасье, и, как не спрашивает себя человек, почему он дышит или пьет воду, так и сейчас никому не приходило в голову остановиться, осмотреться и с удивлением воскликнуть: "Куда это мы?" Квартиры в Израиле, арабских странах, Европе и Америке упали в цене - собственно, их предлагали чуть ли не даром, и на Запад устремились миллионы потенциальных покупателей из Китая и с островов Юго- Восточной Азии. На границах пришлось выставить многократно усиленные таможенные барьеры, но это не помогало, и сдерживать вал иммигрантов пришлось армии. В отличие от людей Кода, японцы, китайцы, индусы - люди Востока - постоянно задавали себе и другим вопрос: неужели Запад обезумел после исчезновения их идола - Мессии? Может, решили покончить массовым самоубийством? Людмила могла бы ответить, но, во-первых, китайские репортеры не приходили брать у нее интервью, а во-вторых, людей Кода ответ на этот вопрос не интересовал. Людмила жила в правом крыле Дома Мессии, где ей отвели очень хорошую комнату с видом на большой Тель-Авив и скрытое за домами море. Людмила стояла у окна, и ей казалось, что она видит волны прибоя и линию, отделявшую воду от неба, столь же тонкую и прямую, как та невидимая линия, что отделила для всех людей прошлое (когда Мессия еще был с ними) от будущего (когда люди Кода воссоединятся со своим Мессией). Что было бы, - думала она, - если бы я не прогнала Илью- первого? Если бы я уговорила его бросить глупости и заняться репетиторством, чтобы ребенку можно было купить на рынке апельсины? Когда Мессия сказал - в первые же минуты знакомства, надо отдать ему должное, - о том, какую роль в его личной судьбе и судьбе всего мира сыграл ее бывший муж, Людмила не поверила. Мгновенное ощущение неправды, конечно, прошло, но впечатление несоответствия, этакое гамлетовское состояние противоречия между словами и действиями - осталось. Насколько она знала Илюшу, он не "тянул" на глобальные поступки. Он мог поскандалить, но все равно после скандалов она делала по-своему. Но вот не бросил же он свое хобби, предпочел уйти из семьи! Ответ на вопрос - что, если бы Илья остался? - представлялся Людмиле очевидным. Она не стояла бы сейчас у окна. Андрей сейчас был бы с ней. В Москве. Никакого Мессии не существовало бы. То есть, он, конечно, пришел бы в конце-то концов, но произошло бы это Бог знает когда в будущем, и никакой фантаст не смог бы предсказать это событие, потому что все Мессию ждали и мало кто верил. Мир сошел с ума, если смотреть со стороны. Только с какой стороны смотреть правильнее? Если с Востока, то - с ума посходили все, в ком текла хоть молекула еврейской крови. Куда они, называющие себя людьми Кода, собираются? В другие страны? На другие планеты? Где их корабли и ракеты? Ясно, что в один прекрасный день сотни миллионов человек оглянутся по сторонам, поймут, что уходить некуда, и тогда произойдет катастрофа! Западная цивилизация окажется отброшенной на десятки (сотни?) лет, и Восток одержит верх без борьбы, заняв в иерархии культур достойное его место... А если смотреть с Запада? Разве не представляется Восток и все, с ним связанное, глубоко враждебным, и разве не хочется уйти, пуститься в путь, разве не чувствует себя сейчас каждый человек Кода древним иудеем в египетском плену, когда уже сказал фараон "отпускаю народ твой", и можно идти в пустыню, но Моисей медлит, он куда-то отлучился, а люди, собравшись, переминаются с ноги на ногу, ждут слова "вперед!", но голос с неба молчит, да и нет ведь никакого неба, и голосу раздаться неоткуда... Людмила прислушивалась к себе и ощущала какие-то толчки, будто ребенок шевелился в ее чреве, и, как десять лет назад, она не понимала, чего он хочет, и было ей сладко и страшновато. Это Андрей. Людмила не сомневалась, что невидимая связь между нею и сыном не прервалась с его уходом, только поэтому она смогла выдержать, знала, что нужно не метаться, но - ждать. И только поэтому она не сошла с ума, когда вслед за сыном ушел Мессия. Она чувствовала, что потеря не окончательна, что скоро придет и ее черед отправиться следом, этого момента она ждала, стоя у окна и глядя на редкие розовые облачка, освещенные заходящим солнцем и похожие на свиные хвостики... По телевидению передали, что в Москве люди выходят из домов и идут в сторону Красной площади - большинство налегке, но многие катят тележки, несут тяжелые сумки. Во многих городах Европы и Америки происходило то же самое. А здесь, в Израиле - об этом передали еще днем, - люди шли в Иерусалим, шоссе номер 1 стало похоже на живую ленту. Молодые шли пешком, не оставив проезда для транспорта, и стариков везли по старой дороге через Бейт-Шемеш... Люди были подобны леммингам, совершающим самоубийство, толпами бросаясь в океанские волны. Люди Кода действительно казались закодированными - зомби, как сказал комментатор одной из программ телевидения Дели. Людмила смотрела репортажи по всем восьмидесяти каналам, и это слово на фоне живых лент, тянувшихся к Стене плача в Иерусалиме, на Капитолийский холм в Вашингтоне, к Собору святого Петра в Риме, к Эйфелевой башне в Париже, на центральную площадь в любой деревушке Европы и Америки, это убивающее все живое слово "зомби" запомнилось Людмиле просто потому, что остальные слова англоязычного комментатора остались непонятными. Почему я не со всеми? - спросила она себя наконец. И сама же ответила: потому что жду сигнала. Андрей или Мессия, а может, и Илья-первый должны позвать меня. Ей принесли ужин. Официант - бородатый, в кипе, и не такой уж молодой, со странным трагическим блеском в черных глазах - поставил перед Людмилой поднос с салатами и куриным крылышком, помедлил у двери и, наконец, решился сказать: - Госпожа, Дом Мессии пуст. Исход начался, и мы прежде всего слуги Всевышнего, а потом уж... - Я знаю, - сказала Людмила. - Но я не могу уйти со всеми... - Я знаю, - в свою очередь подтвердил хасид. - Я всего лишь хотел сказать, что холодильники на кухне полны, и еды хватит надолго. Есть свет, идет вода... И я... все мы... очень надеемся, что твое одиночество не затянется, и Он позовет тебя. - Скажи мне, - Людмила хотела дотронуться рукой до этого человека, может быть, последнего, кого она видит, но не сделала этого - хасид не понял бы жеста, счел бы его кощунством, - скажи, тебе не жаль оставлять все это (она неопределенно повела рукой) и уходить неизвестно куда... неизвестно зачем... а здесь все останется тем, кто не воспринял Кода, и земля станет другой, и эта страна тоже. Так трудно было строить государство, и так легко покидать? - Хасиды никогда не говорили, что государство нужно строить. А наши братья из "Натурей карта" никогда в нем и не жили, предпочитая галутную Палестину. Ты это знаешь. Только приход Мессии дает евреям право иметь свое государство на Земле обетованной. - Вот эта земля... - Мы думали так. Мы не понимали Всевышнего. Слова Мессии открыли глаза на промысел Божий. Мы все еще в плену египетском. Перед нами пустыня. И никто не знает, где находится земля, текущая молоком и медом. Моше рабейну еще не повел нас. То, что записано в Торе, - было. Коэлет сказал: ничто не ново. Это так. Но ничто не повторяется в точности. - Ты не ответил, - Людмила прерывисто вздохнула. - Я спросила: тебе не жаль?.. - Жаль. Мы жили здесь, мы мучились здесь. И думали, что это дом наш. Но ведь и сыновья Яакова в земле египетской думали так же. Пока их не разбудил Моше. - Но тогда был плен, и был фараон, который не отпускал народ твой, а сейчас... - История повторяется, госпожа. Хасид отступил за дверь и тихо прикрыл ее с той стороны. Есть не хотелось, Людмила пощипала курицу, попробовала салат из кукурузы с ананасом. Она вслушивалась в себя, ждала, что Мессия позовет, наконец, но в душе было пусто, и она не хотела включать телевизор, чтобы не видеть этого бегства, этих людских рек - так не могло продолжаться долго, даже несколько часов, что-то должно было произойти. x x x Открыв глаза и еще не поняв, где находится, Муса Шарафи прежде всего инстинктивным движением выбросил вперед правую руку, чтобы защитить себя от удара. Рука встретила пустоту, и Муса подумал, что сейчас упадет. Это было невозможно - он и так лежал на спине, а над ним сияло небо такой ослепительной синевы, что Муса лишился бы зрения, если бы мгновенно не зажмурился. Муса не умел бояться, инстинкт самосохранения рождал в нем иные эмоции - гнев, жестокость, желание мстить. Если он не боялся людей - самых страшных созданий Аллаха, - то ни чужое небо, ни чужое солнце не могли вызвать у него не только паники, но даже недоумения. Доли секунды понадобились Мусе, чтобы напрячь мышцы и вскочить на ноги, готовясь отразить любой удар Мессии, откуда бы он ни был нанесен. Однако никакого Мессии не было и в помине - во всяком случае, не было нигде вплоть до самого горизонта. Муса подумал, что злые чары еврея перенесли его на юг Аравийского полуострова. Золотистые барханы тянулись во все стороны, ноги по щиколотку увязали в песке, и вокруг - ни единого следа. Ни зверя, ни человека. А солнце жгло так, как не жгло никогда. Если бы Муса хоть на мгновение отключил эмоции, включив разум, он непременно подумал бы о том, что небо здесь слишком синее, солнце слишком большое и вовсе не золотистое, а ослепительно и однозначно белое, как лист ватмана самой высокой пробы. Просеяв сквозь пальцы пригоршню песка, Муса мог бы убедиться в том, что и пустыня, в которой он оказался, не могла находиться на Земле - каждая песчинка обладала очень сложной структурой и была подобна снежинке с множеством окончаний, но ведь и снега Муса никогда, в сущности, не видел, разве только один раз, когда зимой девяносто второго года оказался в Аль-Кудсе. По привычке идти против всего на свете, Муса начал карабкаться на песчаный холм, перерезанный барханами, идти было трудно, Муса хрипел, пот пропитал рубаху, в кроссовки набился песок, но Муса и не думал разоблачаться, понимая инстинктом, что, скинув обувь и одежду, мгновенно ошпарит спину и пятки, и тогда останется только умереть стоя, потому что, если лечь, песок сварит его заживо. Муса бросил взгляд на вершину холма и замер. Темной тенью на ослепительно синем фоне перед ним стоял Пророк. Значит, я умер, - мелькнула мысль. Впрочем, это была скорее не мысль, но эмоция. Как следствие рассуждения вывод никуда не годился, и Муса легко нашел бы в нем сразу несколько противоречий, будь он способен рассуждать, а не только чувствовать. Пророк был высок ростом, широкоплеч, борода спадала на грудь волной бархана, а глаз Муса не мог разглядеть, потому что вместо зрачков перед ним открылась пропасть, бесконечный туннель, всасывающий в себя любую мысль, любое движение. - Аллах велик, и велика сила его, и нет пророка, кроме... - Перестань, - сказал Пророк и сошел с вершины. Он приближался медленно, и черты лица его неуловимо менялись. Он оставался Пророком, потому что не внешние признаки определяют суть, но Муса с ужасом видел, как все больше и больше проступает облик того, с кем он вел смертельную схватку. Мессия. Муса не отрывал взгляда от двух открывшихся ему колодцев, он пил из них; Мессия, принявший образ Пророка, переключал в организме Мусы невидимые генетические каналы, перестраивал молекулы, работа эта была неблагодарной, потому что требовала точности и не гарантировала результата. А потом колодцы взгляда неожиданно обмелели, и у Пророка оказались серо-голубые глаза. Мессия смотрел на Мусу с любопытством, улыбался, и Муса подумал, что перед ним не тот человек, которого он собирался пытать в своем жилище. Похожий как две капли воды, но - не тот. Другой взгляд, другая улыбка. Другие мысли. Он знал, что другие, хотя и не слышал их. - Да, ты прав, - сказал Мессия. - Мое имя Йосеф Дари, я тебе уже говорил об этом. Я должен быть тебе благодарен. Хотя и не хочется быть благодарным именно тебе. Ты вернул меня из смерти. Но ты едва не погубил народ. Жаль, нет ножа. Ничего, обойдемся. Муса осторожно сделал шаг, силы вернулись, это он понял сразу и бросился вперед - движение было молниеносным, и Мессия, взмахнув руками, упал. С головы его свалилась кипа, и Муса успел даже втоптать ее в песок, прежде чем обрушился на еврея, вложив в удар всю накопившуюся злость. Хрустнула челюсть. Руки, пытавшиеся оттолкнуть Мусу, ослабли. Глаза Мессии закатились. Муса встал и начал бить еврея ногами. Он не получал от этого удовольствия, просто выполнял привычную работу, довершал начатое. Тело сначала дергалось, а потом перекатывалось от каждого удара как мешок. Песок на песке. Все. Муса стоял, тяжело дыша, смотрел на врага, надеясь, что тот умер. Изо рта Мессии текла струйка крови, воротник белой рубашки уже пропитался ею, а на черном пиджаке крови не видно, и на песке тоже, но еще была кровь внутри, в желудке, будто Муса напился ею, горячей и сладковатой, как в детстве, когда он пустил кровь Ибрагиму с соседней улицы, а потом облизывал палец и был как никогда прежде горд, потому что кровь - это победа. Победа - это кровь. Он победил. x x x - Илюша, - позвала Дина, прервав течение мыслей И.Д.К.. Он открыл глаза, вставать не хотелось, земля была теплой, на ней хорошо было лежать, и почему-то ему казалось, что от почвы исходит не только тепло, но и нечто иное, пробуждающее в мыслях ясность. Дина стояла над ним и смотрела в сторону леса. - Там кто-то есть, - сказала она. - Человек. И.Д.К. вскочил на ноги. Действительно, кто-то шел к ним - невысокий, коренастый, знакомый. И.Д.К. бросился вперед, еще не узнав, но уже узнавая. - Андрюша! - кричал И.Д.К. - Андрей! Сын! На мгновение он застыл, подумав, что Андрей не мог оказаться здесь, он в Москве с матерью. Впрочем, мысль была мимолетной - И.Д.К. подхватил мальчика на руки, живого, теплого, родного. - Папа, - бормотал Андрей, - папа... - Все хорошо, - сказал И.Д.К. - Но как ты здесь оказался? Нет, не рассказывай, просто вспомни, ладно? Но и вспомнить Андрей толком не смог - картинки, которые он вызывал из памяти, хаотично перемешивались друг с другом (взгляд Мессии, тусовка в Москве, приезд в Израиль, он с мамой гуляет по Арбату и кормит голубей, Кфар-Хабад и Дом Мессии...). У И.Д.К. разболелась голова, и он вынырнул из воспоминаний сына, будто из мутного омута на свежий воздух. - Дина, - сказал он, - это Андрей. Женщина, которую отец назвал Диной, стояла рядом, тихо улыбаясь. Андрей понимал, что не должен любить эту женщину, но в то же время чувствовал, что прошло время обид, что люди свободны и в выборе, и в поступках своих, это было сложно для осознания, но Андрей знал еще, что изменился сам, хотя и не знал еще - как. Дина подошла к ним, протянула руки: правую - Андрею, левую - своему Илье, И.Д.К. казалось, что из ладони в ладонь, из мозга в мозг перетекает сила, какой он никогда прежде не ощущал в себе. Ему было хорошо. - Папа, - сказал Андрей, - а здесь есть еще дети? - Нет, Андрюша. Пока нет. - А чудовища? - С чего бы им... - начал И.Д.К., но не закончил фразу. Собственно говоря, откуда он знал, есть ли чудовища на этой планете. Что он вообще знал? Здесь могли быть и чудовища - почему нет? - Ребята, - сказал И.Д.К., - давайте сядем и поговорим. - Папа, что это в небе? Слово? Почему? Как оно там держится? - Погоди, Андрюша, сейчас я тебе растолкую. Только вот сам пойму... - А где солнце? - Андрюша, ты можешь помолчать? - Могу. А мама тоже будет жить здесь? И Мессия? И.Д.К. с Диной переглянулись. Людмила и Мессия - что ж, возможно и это... - Все. Садитесь вот здесь, трава совершенно сухая и теплая. Как перина... Андрюша, ты вспоминай, и я буду время от времени читать тебя. Дина, ты слышишь, как я сказал? А ведь правильно сказал... И тебя я тоже буду читать, а вы оба - меня. И тогда... - А если ты еще при этом будешь говорить вслух, - сказала Дина, - то даже на рынке Махане Иегуда нет большего шума... - Ты права, - согласился И.Д.К. И замолчал. x x x К ночи Людмила осталась в доме одна. Никто не вспомнил о ней, никто не зашел за ней, и больше всего ее удивило, что никто не подумал, уходя, отключить в доме свет, газ и воду. В конце концов, если уходишь не за хлебом и, скорее всего, навсегда, естественно принять меры предосторожности. А если пожар? Или прорвет канализацию? Выйти на улицу она не решилась - ей казалось, что, влившись в общий поток, она потеряет некую неощутимую нить, все еще связывавшую ее с сыном и с Мессией. Кроме того, Людмила просто боялась. Толпа всегда производила на нее впечатление безнадежности, даже если это была праздничная толпа на Красной площади. Людмила обошла здание, везде проверив, выключен ли свет, не текут ли краны, не работают ли зря телевизоры. Потом, прихватив на кухне пакет с "бейгеле" и пачку вафель, она вернулась в студию, единственное место в Доме, где вся аппаратура работала на прием информации из внешнего мира, села в тот угол, где сидела в момент ухода Мессии, и стала следить за фигурками на экране телевизора, отключив звук - ей не хотелось слышать слова, чтобы не впасть в панику окончательно. Первый российский канал передачи прекратил - экран показывал лишь серое поле, как это было в ночь на четвертое октября девяносто третьего года. Ту ночь Людмила хорошо помнила, хоть и прошло немало времени. Помнила страх - ей почему-то казалось, что вместе с "Останкино" исчез весь мир. Возможно, это была естественная реакция человека, привыкшего отождествлять событие с сообщением о нем. Хорошо, что работал канал "Россия", это позволяло думать, что мир еще не провалился в черную дыру, откуда не выходит ни свет, ни звук. Канал РТР работал и сейчас, но показывал странные картинки. Камера стояла, видимо, на крыше гостиницы "Москва" и смотрела в сторону Манежной площади. Ясно был виден свободный от людей круг радиусом метров десять - на полпути между гостиницей и Манежем. Люди что-то кричали, а кто-то один вступал в круг, выходил в центр, поднимал над головой руки и... исчезал. Первый израильский канал еще вел передачи, а второй и третий показывали цветную рамку с предложением выключить телевизор. Так, во всяком случае, показалось Людмиле, надпись была на иврите, Людмила даже сумела прочитать ее и найти слово "телевизия", перевод же был чисто интуитивным. Она переключилась на следующий канал, то ли европейский, то ли арабский, на котором уже не было передач. На восточных каналах - то ли индийских, то ли малазийских, - повторялись кадры, уже виденные в репортажах из Москвы и других европейских и американских городов. Людмила сидела в своем углу, на экран уже не обращала внимания, ничего нового там не происходило. Думала об Андрее и прислушивалась к себе - сейчас он позовет, и тогда она будет знать, что делать. Вот сейчас... Андрей не звал, молчал и Мессия, вместо них примерно около полуночи на экране возник Любавический ребе в окружении огромной толпы хасидов. Ребе, которому три месяца назад исполнилось семьдесят пять, казался помолодевшим на полвека. Людмила включила звук и была оглушена ревом толпы. Ребе опустил руку, и упала тишина. - Мессия позвал нас, - услышала Людмила надтреснутый голос, тихий и не очень внятный. Она понимала не каждое слово, но смысл был ясен. - Мы должны выйти из египетского плена, мы должны перейти пустыню и войти в дарованную нам Господом землю, текущую молоком и медом. Исход начался. Но фараон не отпустит народ наш, фараон пошлет вслед свое войско, и Творец поможет нам, осушив море, погубив врага и дав нам силу выжить в пустыне. Об этом сказано в Торе. Не бойтесь. Уходя, не берите с собой больше, чем нужно для того, чтобы выжить. Так повелел Творец. Уходя, не копите злобу против Египта, бывшего нам приютом долгие тысячелетия, ибо такова была Его воля. Ребе сделал шаг вперед, его поддержали под руки, и толпа рванулась к нему, Людмиле показалось, что два эти движения вызовут аннигиляцию, будто частица с античастицей сольются, и произойдет взрыв. И стало так. Экран на мгновение ослепил голубым, потом ярко оранжевым, а потом погас, прикрывшись чернотой, будто шторкой, что-то начало возникать в глубине - грохот? свист? - но обернулось шипиением и смолкло. Людмила переключила канал на Москву, но уже обе российские програмы покинули эфир, а первый Израиль показал застывшую толпу перед Стеной плача, лиц не было видно, но камере каким- то образом удалось передать ощущение ожидаемого ужаса и готовности принять свой жребий. Мы уходим или возвращаемся? - подумала она. Она впервые так подумала - "мы". Значит, пора и ей. Голос Андрея все еще не звучал. Сын не звал ее. Но что-то было... Ощущение, будто стоишь в абсолютно пустой огромной комнате, где уже больше нечего делать и где ничего больше не произойдет. И каждая мысль отражается эхом от стен. И нужно выйти. А дверей нет. Значит - сквозь стену. Лбом. И будет больно. Вытянув вперед обе руки, будто слепая, Людмила прошла из дикторской в комнату операторов. Дошла до студийного магнитофона, стоявшего в углу, пальцы уперлись в ряд кнопок и сами нашли нужную. Поползла пленка, и голос Андрея сказал: - Мама... Мамочка... - Иду, - то ли произнесла вслух, то ли подумала Людмила. Оглянулась. Ей показалось почему-то, что все люди Кода во всем мире, от Лос-Анджелеса до Новосибирска, смотрят сейчас на нее. Ждут, когда она сделает шаг. Чтобы пойти вслед. Глаза, глаза, глаза... - Почему я? - подумала она. - Моисей - мужчина... Это не имело значения. x x x Последние часы перед Исходом замечательно описаны в десятках книг - как популярных, так и сугубо научных. Честно говоря, я не понимаю, почему этой темы так избегают прозаики (поэты оказались более решительными - я имею в виду "Сад и меч" Стефана Росата и "Не ведая..." Иммануила Ступника). Как видите, я тоже обошел стороной многие чрезвычайно интересные события, происходившие на планете Земля в день Исхода. Касался лишь того, что имело непосредственное отношение к моим героям. Моим... Это, конечно, фигура речи, не более. Перечисленные произведения очень любопытны (особенно аналогии Саграбала и Синая, Земли и Египта, Арлафа и Ханаана), но вполне укладываются в концепцию современного постпримитивизма. Поэтому желающие восполнить пробелы в своих знаниях о времени Исхода могут обратиться к изысканиям Шварцкопфа, Модильяни, Юренского и многих других. Я же призываю своих читателей увидеть события глазами людей, оказавшихся вовлеченными, но для роли Моисея вовсе не приспособленных. Они шли к пониманию сути. Все прочие просто шли. На Родину. x x x Прежде всего Людмила подумала о том, что люди окажутся совершенно беспомощными. Без машин, квартир, телевизоров, магнитофонов, соковыжималок, кухонных комбайнов и даже без зубной пасты. Каким бы райским местом ни оказалась эта планета, как бы ни стремились сюда сотни миллионов человек, подчиняясь диктату наследственности, по сути здесь пустыня похуже Синая. Древним иудеям нечего было терять, кроме фараоновой неволи. К пустыне и жизненным тяготам они были привычны. А современные люди, евреи и все, кто никогда не помышлял о сродстве с еврейской нацией, а вот, поди ж ты, оказался евреем в каком-то пятидесятом, предками забытом, колене? Людмиле было бесконечно жаль людей, даже самого последнего гада. Даже соседа по московской квартире Сергея Горохова, который способен был лишь на то, чтобы выпить с утра и обложить матом сначала свою жену, а потом любого, кто попадется. Себя ей жаль почему-то не было. Она вовсе не думала, что здесь ей понадобится квартира (если понадобится, она ее построит) или телевизор (впрочем, если одолеет любопытство, почему не собрать и телевизор?). Собственно говоря, единственным ее желанием сейчас было увидеть Андрея. Людмила стояла на вершине пологого холма, поросшего низкой травой. Трава была живой и сердитой, ее тонкие стебли не хотели, чтобы по ним ходили, стебли не привыкли к подобному обращению, Людмила их понимала и старалась ступать на проплешины сухой почвы. Чуть ниже начинался настоящий лес, хотя и деревья тоже выглядели непривычно - будто столы, поросшие листьями, вросшие в землю сразу четырьмя кривыми ножками, это был готовый каркас дома, и Людмила подумала, что с деревьми нужно договориться, попросить, чтобы они отрастили еще и стены, и тогда это, действительно, будет дом. Небо над головой было именно таким, каким она всегда хотела видеть небо: мягкий свет пронизывал светло-серые облака, солнца не было видно, и от такого освещения наступали покой и ясность мысли. Мгновения перехода Людмила не ощутила. Она была физически и мысленно готова, она ждала, все уходили, ушла и она, тем более, что Андрей позвал ее, и значит, пришло время. Была в студии в Кфар-Хабаде, оказалась на вершине холма здесь, на Саграбале. Название ей никто не говорил, но она знала, что планета называется именно так, хотя и не знала, откуда она это знает, как не знала и того, кто дал планете имя. Людмила начала спускаться с холма, и ей казалось, что трава сама пригибается перед ней, создавая нечто вроде тропы. Ее приглашали идти, и она шла. Остановилась - ей всегда не нравилось, когда кто-нибудь пытался ее вести. Она хотела сама. Тропинка приглашала, но Людмила повернула и пошла вдоль склона, раздвигая руками вставшие перед ней высокие стебли. Мгновенный порыв ветра коснулся ее щек, трава пригнулась, и опять вперед вела тропинка, но недалеко, смыкаясь метра через три, будто ожидая, какими будут желания Людмилы. - О Господи! - сказала она, ощутив привычную злость, хотя и не понимала ее причины. Бывало с ней такое, вдруг накатит, и хочется делать все назло, даже назло себе, а уж назло этой траве - подавно. Свободная женщина, и буду делать что захочу. И трава поняла. Стебли встали будто солдаты в строю. Казавшиеся на вид тонкими и упругими, они сопротивлялись с безнадежностью воинов царя Леонида, и Людмила чувствовала, как стебли давят на ладони, это было не пассивное сопротивление растений, но упорная битва какого-то странного разума. Людмила почувствовала себя глупой и брошенной девочкой. Кому она мстит, в конце концов? Илье-первому, которого сама же и прогнала, а до сих пор не забыла, себе-то может признаться - не забыла, и в Израиль поехала разве потому только, что погнал зов тех нескольких молекул, что остались в ней от неведомого еврейского предка? И нечего себя обманывать - разве только Андрея ищет она на этой земле? Мужа она ищет. Му-жа. И найдет. Она перестала думать о траве, и тропинка вновь обозначила ее путь, Людмила больше не сопротивлялась, шла по зелено- коричневому коридору, а коридор сворачивал - постепенно и незаметно для глаз, и Людмила оказалась у подножия холма, здесь трава кончилась. Между полем и лесом текла река, журчала вода, а может, и не вода это была вовсе, а какая нибудь отрава, и если сейчас напиться, то быстро отойдешь в лучший мир. И конечно, Людмиле захотелось пить. Она подошла к берегу, здесь был песок, но не желтый, а серый с черными вкраплениями. Вода - вода? - была прозрачной, Людмила наклонилась и погрузила палец. Теплая. Набрав пригоршню, она попробовала воду языком. Вкуса не было никакого. Она отпила глоток, не думая уже о том, опасно это или нет. В конце концов, не для того ли, чтобы жить, пришла она в этот мир? Дышит же она этим воздухом, ни на миг не задумавшись, что и в нем могла заключаться смерть. Людмила напилась, подбородок стал мокрым, она стряхнула с ладоней капли, вытянула руки вперед, и они обсохли почти сразу, будто обдуваемые теплым воздухом домашнего фена. Нужно было перебраться через реку, потому что Андрей - это она знала точно - ждал ее у леса, а не на этом открытом месте. На вид река была неглубокой, метр, может, чуть больше. И течение небыстрое. Но ширина... Впечатление было странным. Если смотреть, не думая, не оценивая, река казалась неширокой. Но едва Людмила называла в уме какое-то число - десять метров или пятьдесят, - как немедленно понимала, что число это неверно. Сто метров? Нет, не сто. Но ведь не километр же? Нет, и не километр. Сколько? Вот так и Моисей, - подумала она, - стоял на берегу Красного моря, а вдалеке уже виднелись передовые отряды египтян, и море выглядело непреодолимой преградой, хотя, казалось бы, что стоит перемахнуть на другой берег? Моисею помог Творец. Так сказано в Торе. А кто поможет мне? За Моисеем шел народ. А за мной? x x x - Значит, пока мы тут валандались, - заключил И.Д.К. - на Земле прошли полгода. А мы даже проголодаться толком не успели. - Наверное потому, что эта планета летит со скоростью света, - сказал Андрей, демонстрируя недюжинные познания в теории относительности. - Андрюша, - сказал И.Д.К., - расскажи, как вы с мамой жили все эти... Он не договорил. Слово, висевшее в небе, неожиданно вспыхнуло ослепительным светом, в глазах запрыгали радужные зайчики, а потом запахло паленым, и послышался какой-то гул, звук нарастал быстро и стал не звуком уже, а чем-то жестким и острым, впивавшимся в уши, проникавшим в мозг, разрывавшим на части сознание. И.Д.К. показалось, что земля под ним проваливается, а может, так оно и было, он воспринимал мир только через звук. Звук был реален, а больше ни для чего в сознании не оставалось места. Даже для страха за Андрея и Дину. Он ничего не мог. Ему казалось, что это - конец. x x x - Разве ты не понял, что смерти нет? - спросил Мессия. Труп еврея поднялся на ноги, глаза его уставились на Мусу пустым взглядом несомненного мертвеца, а когда окровавленный палец, направленный Мусе в лицо, коснулся подбородка, Муса закричал и бросился на песок. Он был уверен, что не боится, он знал, что такое страх. Но, никогда не испытав животного ужаса, он не знал, что это такое и в чем это проявляется. Ему показалось, что тело его поступает по-своему. Падает, отползает в сторону, поднимается, бежит, дыхания не хватает, и оно, тело, хватает жаркий воздух широко раскрытым ртом, а рот раскрыт потому, что из горла рвется вопль, конечно же, это кричит лишь тело, а не Муса. Муса наблюдает за истерикой будто со стороны и не делает никаких попыток вмешаться, остановить себя. Мертвое тело Мессии медленно повернулось в сторону убегавшего Мусы, набрало в ладонь пригоршню песка и швырнуло вслед. В следующее мгновение, будто сменили кадр, Муса увидел мир собственными глазами и остановился. Руки дрожали. Он не хотел оборачиваться. Он хотел смотреть только на далекий горизонт. Хотел закрыть глаза и оказаться в своей хибаре. Вернуться домой и поругаться с сестрой Азой, потому что приправа к бастурме опять горчит. Еще он хотел припасть к материнской груди и, захлебываясь, втягивать вязкое молоко из упругого соска. Родиться заново, чтобы жить в другом мире. Плеча его коснулась чья-то рука, но Муса не обернулся. Стоял, ждал. Пусть убьет. Он тоже будет мертвым, и тоже будет смотреть пустым взглядом. Проклятый еврей. Проклятый еврейский Мессия. Враг. Неверный. Захватчик. Он думал так, но не испытывал ни малейших эмоций. Это были просто слова. Муса поискал в себе желание убить и не нашел. Поискал привычную ненависть, но обнаружил только удивление, непонимание самого себя и остатки пережитого ужаса, хотя и эта эмоция невероятно истончилась, обратилась в пустой символ. - Ну же, - сказал голос Йосефа Дари, и Муса, наконец, обернулся. Мертвец не стал выглядеть живее оттого, что разговаривал. - Выходи, - сказал голос, - не нужно так сильно цепляться за тело. Вернешься, если понадобится. Выходи, я покажу тебе мир и кое-что объясню. В том числе про Бога, зови его Аллахом, если тебе так удобнее. Ну же... И Муса вышел. Это оказалось легко, он будто воспарил и увидел себя сверху, ему стало смешно, и он не удержался, рассмеявшись, но не услышал собственного смеха, а увидел лишь, что падает, и тело Мессии падает на него сверху, так они и лежали, будто обнявшись. А голос сказал: - Это ведь, в сущности, просто. Муса опустился ниже, к самой земле, огоньки смеха еще тлели в нем, он подождал, когда они погаснут, и только после этого сказал: - Я хотел тебя убить, а убил себя. - Так и бывает обычно, - философски отозвался труп Мессии голосом Йосефа. - Не ты первый, но парадокс в том, что ты можешь стать последним. - Я умер? - Я еще не очень понимаю, как организован этот мир, - признался Йосеф. - Сюда я попал из... нет, и этого названия я не знаю тоже. Прошу тебя, Муса, не называй меня Мессией даже мысленно. Я Йосеф Дари. Точнее - был им на Земле. Я знаю, что где-то в этих мирах находится и мое земное тело. Но не знаю, так ли уж мне хочется возвращаться именно в него. Не кажется ли тебе, что дух без тела гораздо свободнее? Правда, он лишается способности убить. - Я был воином Аллаха, - сказал Муса. - Я убивал евреев. Я их ненавидел, и было за что. Ты - еврей. Я должен убить тебя. И не знаю - как. - А зачем тебе меня убивать? - удивился Йосеф. - Ты вообразил, что Аллах поместил тебя сюда наедине с евреем, чтобы вы в поединке решили давний спор. Это не так. Когда ты встретишься с Аллахом... - Что?! - Ты с ним встретишься. Я не знаю, как это будет выглядеть, но знаю, что будет. И я встречусь с Творцом. Для этого нужно собрать народ. Мы должны вернуться к тем, от кого ушли. Но я не знаю ни где мы сейчас, ни куда должны уйти отсюда, ни как это сделать. - Помолчи, - рассердился Муса. - Никуда я не хочу. Я хочу стать человеком. - Стань, - согласился Йосеф. - Ты воображаешь, что, находясь в теле, сможешь передвигаться быстрее? Попробуй. Муса поступил иначе. Он поднялся вверх: просто подумал о том, что неплохо было бы подняться, и сразу же земля начала удаляться от него. Быстрее, - подумал он, и ему показалось, что в ушах засвистел воздух. Два тела на песке казались теперь маленькими червяками, горизонт расширился до размеров большой страны, и всюду был песок, песок и песок. Барханы сливались и распадались, казалось, что кто-то вывел на песке странные иероглифы. Возможно, это действительно был текст, который, вероятно, можно было бы прочитать, если знать язык. Муса подумал, что мысль не могла принадлежать ему, и Йосеф согласился - это ему пришла на ум идея барханного письма, ему даже почудились ивритские буквы ламед и бет, а уж про вав, йуд и нун говорить не приходится, их много, слишком много, в обычном тексте они не встречаются так часто, и это наводит на мысль о другом языке, может даже арабском с его непрерывной вязью, скорее всего и произошедшей от барханов пустыни. Небо, приближаясь, становилось темнее, но звезд Муса не разглядел, впрочем, его это и не занимало, мысль о звездах пришла Йосефу, а Мусе было все равно, он смотрел, как планета внизу становится все более выпуклой и похожей на крутой бок огромного глобуса. На сколько они поднялись? Сто километров? Тысячу? Хватит. Муса прекратил подъем, не ощутив никакой физической перемены. Двигался - перестал. Два тела на песке внизу он видел теперь каким-то странным зрением - будто на экране, подвешенном на огромной желто-песчаной стене. Он мог видеть самого себя так, будто и не поднимался вовсе, а мог - как песчинку, одну из миллиардов. - Действительно, - произнес рядом голос Йосефа, - это не физическое зрение, сам понимаешь. Душа видит иначе. И если так, то мы можем увидеть то, чего обычно разглядеть не в силах. Напряги зрение. Муса напряг. Зрение или что-то иное, неважно. Он видел планету всю и сразу, в том числе и ночную ее сторону, где темнота была почти полной, потому что планета не имела спутника, способного сообщить ночи таинственную прелесть. Пустыня была везде, песок, барханы, изредка пробивавшиеся зубья скал, из чего можно было заключить, что планета, во всяком случае, не состоит нацело из песка, внизу, под ним, есть и твердая порода. - Никого, - разочарованно сказал Йосеф. - Мы одни с тобой. - Мы не одни, - возразил Муса. У него действительно возникло такое впечатление - будто его внимательно рассматривают чьи- то глаза. Не одна пара глаз, а гораздо больше. Может быть, миллион. Взгляды падали сверху, но сверху было только солнце, и Муса впервые разглядел его внимательно. Солнце было белым, и на его поверхности чернели многочисленные пятна разнообразных форм. Мусе приходилось слышать о том, что на Солнце есть пятна, но он считал это глупостью. - Кто-то смотрит на нас, - сказал Муса. - Не чувствую, - отозвался голос Йосефа.. - Давай смотреть вместе, - предложил Муса, сам мгновенно удивившись своим словам: он обратился к еврею, к врагу, он предложил сделать что-то вместе, он сошел с ума, он перестал быть воином Аллаха, он предал себя и народ, вот потому он и умер, потому и стал бесплотным ангелом, и принужден смотреть на свое тело из выси, с неба. Мысль эта перетекла лениво из одного угла сознания в другой, не вызвав эмоций, это была даже не мысль, а скорее информация к размышлению, но думать Муса не привык и оставил мысль на потом, потому что сейчас были куда более насущные проблемы. Вниз, - подумал он, а мысль Йосефа подтвердила, - да, пора вниз. Они понеслись вниз, как в скоростном лифте, падавшем с вершины небоскреба, и пустыня приблизилась, но планета не перестала быть шаром, и Муса не понимал, как это возможно, да и не думал об этом, он потерял из виду самого себя, свое тело, и теперь на миллиардах квадратных километров желтого тонкорунного полотна не мог разглядеть собственного пустого взгляда. Он испугался, ему показалось, что он потерял опору, но Йосеф подставил невидимые ладони, Муса погрузился в них, и в этот момент увидел-таки себя, а рядом тело Мессии со струйкой крови на подбородке. Они лежали, оказывается, не так уж далеко от скального разлома, где пустыня распадалась на две части, и это было похоже на рану топором в голове человека, только крови не было, вся вытекла, планета была мертва, рану ей нанесли давно, в древности это был живой мир, и росли деревья, и пели птицы, и текли реки. А потом кто-то нанес удар, и планета умерла. Откуда в мысли Мусы вторгся этот образ? Он не смог бы ответить. Ему было жалко. Муса камнем упал вниз и вошел в свое тело, ощутив внезапную и резкую боль в ногах и затылке. Он встал с песка и потянулся, с удовольствием поигрывая мускулами. Тело Мессии лежало неподвижно, запекшаяся кровь все еще возбуждала Мусу, он даже поднял ногу, чтобы пнуть врага, но не стал этого делать, подумал лишь, что с Йосефом было бы удобнее разговаривать, если бы он тоже вернулся. x x x Голоса звучали, скорее всего, в ее голове, потому что ни на холме, ни у реки, ни на том берегу - около леса - никого не было. Людмила слышала отдельные слова, но не понимала их. Она точно знала, что говорят по-русски, но люди будто набрали в рот каши. И еще слышно было слабое шипение. Неожиданно ей пришло в голову, что именно так должна звучать радиопередача, если приемник настроен не точно на нужную частоту. Людмила даже сделала мысленный жест - покрутила невидимую ручку настройки. Голоса стали четче, и Людмила расслышала слово "найдено". И почти сразу - "поверить". Один голос был мужским, другой - женским. Конечно, это галлюцинация, следствие нервного напряжения. Так бывает. Она не знала, где бывает и почему, но должна была уверить себя, что ничего странного не происходит, и если, мысленно настроив этот приемник, удастся услышать что-то интересное, почему не попробовать? Если по часовой стрелке... Голоса уплыли, возник тихий шорох, уши заложило, будто при резком наборе высоты. Назад. Голоса возникли вновь, а ощущение давления в ушах исчезло. Так. Еще чуть-чуть - теперь уже против часовой стрелки. Господи, чушь какая. Видел бы кто... - ...а мы даже проголодаться толком не успели, - сказал мужчина, и Людмила не могла не узнать голоса. Илья! Господи, это Илья, он где-то рядом, это какая-то звуковая аномалия, звуковой мираж... - Илья! - крикнула Людмила, и настройка мгновенно сбилась, в ушах послышался треск, Людмила испугалась и затихла, подкрутила колесико настройки - налево, направо, - голос вернулся, это точно был голос Ильи, его интонации, едва заметное придыхание на звуке "р": - Андрюша, - сказал Илья, - расскажи, как вы с мамой жили все эти годы. Андрей здесь! Она знала это! Только не волноваться. Иначе настройка собьется опять. Но не волноваться она уже не могла. Людмила закричала. Она ничего не могла с собой сделать. Напряжение последних суток взорвалось, превратилось в крик - во что же еще могло оно превратиться? - и вырвалось в пространство, и грохот нарастал лавинообразно, рвал барабанные перепонки, нужно было выключить этот приемник, какие сильные помехи, это она сама создала их, и теперь, как ни крути ручку настройки, тишину не вернуть. Глаза! Господи, почему этот грохот такой красный? Выключить! Людмила кричала. x x x И.Д.К. никогда прежде не думал, что звук может нести всю информацию о мире. Он был оглушен, еще минута - и он не выдержит напряжения, но в то же время И.Д.К. понимал, что напряжение возникает не из-за силы звука, а из-за насыщенности информацией. Слушая, он видел женщину, которая стояла на берегу реки и кричала, подняв к небу руки. Женщина была его бывшей женой, матерью Андрея. В звуке заключен был запах ее волос, который он долгое время вспоминал, а потом забыл, казалось, навсегда, И.Д.К. протянул руку, и рука погрузилась в вязкую жидкую звуковую массу, теплую как парное молоко, и прошла насквозь, и на том конце ощутила холод и чье-то быстрое прикосновение, будто пальцы скользнули и сорвались. И.Д.К. еще глубже погрузил руки в молоко, и в звуке увидел Людмилу, схватившую его за пальцы, чтобы удержаться и не упасть, он почувствовал это прикосновение, будто большая рыбина проглотила наживку и повисла на крючке, и нужно подрезать, дернуть, потянуть и... Звук прервался мгновенной истерической нотой, И.Д.К. повалился наземь, потому что не смог сдержать инерцию навалившегося на него тела. - Люда, - пробормотал он, - откуда... как ты здесь оказалась? - Мама! - закричал Андрей. x x x Муса рыл могилу руками, и это было тяжело. Песок был сухим, осыпался, Муса выбился из сил, не углубив яму даже на полметра. Наверное, - подумал он, - это потому, что я не прочитал молитву. Человека нельзя похоронить просто так - земля не примет его. Но какую молитву читать, и по какому обряду хоронить? Не по мусульманскому же! А иначе Муса не умел. Голос Йосефа произнес: - Ни к чему все это. - Помог бы лучше, - сказал Муса. - Как? - коротко спросил Йосеф. - Вернись в это тело, как я вернулся в свое. - Ты же знаешь, что не могу, потому что тело не мое. Я лишь страж ему. - Я хотел прочитать молитву, - пожаловался Муса, - но не знаю - какую. И время не знаю. Что сейчас? Утро? Вечер? Какой день недели? И куда идти, чтобы попасть в Газу? - Время сейчас - полдень, - уверенно отозвался Йосеф, - а идти нужно только к себе. Или в себя - как тебе больше нравится. Муса продолжал ковыряться в песке - только потому, что нужно было занять руки, иначе мысли в голове застывали, а ощущения сводились к единственному - острому голоду. Почему-то, когда он рыл могилу, голод притуплялся, и это было очень странно; выгребая ладонями песок, Муса специально начинал думать "хочу кабаб, и рис, и помидоры, хочу..." И не хотел. Но стоило опустить руки, и мысль о сухой корке хлеба вызывала озноб. Силы иссякали, и Муса подумал, что, окончательно отказавшись от идеи похоронить еврея, он тут же, на месте, умрет от голода. В чем наказание Аллаха? - подумал он. В том, что я должен до конца дней своих рыть эту могилу, которую никогда не смогу вырыть? Или в том, чтобы умереть от голода в пустыне, где некому будет похоронить меня, и смысла в моей смерти не будет вовсе, потому что еврей останется жить, хотя и непонятно - как и в каком теле. - Ты не подумал о том, - заговорил Йосеф, он нашептывал Мусе в уши, будто горячий и сухой ветер пустыни касался барабанных перепонок, - ты не подумал, почему мы с тобой оказались именно здесь? Почему Творец дал мне - тебя, а тебе - меня? - Нас трое, - сказал Муса, имея в виду еще и Мессию. Он хотел похоронить врага и этим символическим поступком зарыть в землю всех евреев. Хотел, но Аллах не позволил ему. Или, может быть, еврейский Бог, оказавшийся сильнее Аллаха? Как может один Бог быть сильнее другого, если Бог - един, как бы его ни называли? Если Бог един, то, называя Его разными именами, меняемся лишь мы сами, а вовсе не Творец, чье имя люди произносят по-разному, воображая, что, меняя название, меняют суть. Эта мысль, Мусе непонятная, тем не менее, всплыла в его сознании, но воспринял он упрощенную и доступную ему интерпретацию: Бог един, и верим мы в одного и того же Бога. Ты - еврей, я - палестинец. И если я враг тебе, и если ты враг мне, то потому только, что Бог натравил нас друг на друга, присвоив в мыслях наших себе разные имена. Разделяй и властвуй! Когда-то и где-то Муса слышал эти слова, а сейчас решил, что придумал их сам, и эта мысль была приятна сознанию. Всемогущему не нужно властвовать, разделяя. И это значит... Значит, мы глупцы, не понимаем Его желаний, и это естественно, Он всемогущ, а мы муравьи. Пророк понимал Его, но поняли ли мы пророка? - Пророков никто и никогда не понимал так, как они хотели, - сказал Йосеф (или Мессия?). - Пророки интерпретировали Творца, люди интерпретировали пророков. Разница в интерпретации вызывалась различиями в образе жизни. Согласен? Муса не понял Йосефа, точнее - интерпретировал его слова по- своему. Думая, он перестал перебрасывать песок, и голод сразу же сделался невыносимым. Муса заработал руками, и голод, неутоленный, все же отступил, но отступили и мысли. - Мысль для тебя что мельничный жернов, - сказал Йосеф. - Ты уже подтащил ее к вершине, но опустил вниз. Йосеф мог бы сравнить Мусу с Сизифом, но ведь он и сам был ограничен рамками, внутри которых греческим мифам места не нашлось. - Что делает Творец, если хочет наказать человека? - спросил Йосеф. Вопрос был прост, и ответ очевиден. - Аллах посылает в мир орудие, - пробормотал Муса, не переставая копать. - Я был орудием Аллаха, когда боролся с вами, евреями. - Почему же ты перестал быть им здесь? Эй, не останавливайся, копай, иначе умрешь от голода! Все проще. Творец предлагает человеку нарушать принципы. Поводов всегда достаточно, и ты поддаешься. - Тоже мне наказание, - сказал Муса. - Но ведь именно это делаешь сейчас ты. - Не понимаю, - сказал Муса, окончательно выбиваясь из сил. Он наклонился вперед и упал в неглубокую яму, в могилу, которую рыл не себе, лежал на спине и смотрел прямо на солнце, и ждал, когда придет конец, а конец - Муса знал это - придет скоро, потому что желудок свело так, будто не ел всю жизнь. Слабость. Ноги уже не двигаются. Так бывает на тридцатые сутки голодовки, Габиб рассказывал, голодал он в "Абу-Кабире", ничего не добился, а вышел год спустя по амнистии с больным желудком, вот и все дела. Руки еще повиновались, и Муса набрал пригоршню песка, тонкой струкой высыпал себе в рот, закашлялся, песчинки попали в горло, и уж теперь-то действительно пора было умирать. Муса кашлял, натужно, с хрипами, а песок продолжал сыпаться на него, хотя уже не слушались и руки... - Ну вот, - сказал Йосеф, - теперь мы на равных. Может, мы, наконец, поймем друг друга? x x x Людмила рассказывала о последнем дне Исхода, об исчезновении Мессии, всем было неуютно и страшно; почему-то именно сейчас, во время сбивчивого и во многом противоречивого рассказа, стало очевидно, что земная жизнь кончилась. На Дину Людмила старалась не смотреть, Дина и сама держалась поодаль, ей казалось, что она внимательно слушает, но на самом деле думала Дина об Илье, об их ночи, о том, что ее муж, Мессия, самозванец, вовсе не нужен ей, а сын Хаим тоже покинул Землю, и родители ее, и нужно их найти, потому что где им быть, если не на этой планете, и как жить потом, она не сможет оставить Илью, и этой женщине, Людмиле, отдать его она тоже не может... - Это было ужасно? - спросил И.Д.К. - Ужасно? - переспросила Людмила. - Почему ужасно? Это было... Господи, Илья, ты, как всегда, все переиначиваешь! Андрюша, ты можешь объяснить? Ты понимаешь своего отца лучше, чем я. Нет, помолчи, я сама. Когда я сидела у телевизора, а потом очутилась на каком-то холме... Было чувство облегчения, будто кончились роды, а я и не знала, что это были именно роды. Когда тяжело, привыкаешь и не обращаешь внимания, а потом вдруг становится легко, как в полете, и тогда спрашиваешь себя - как же ты жила раньше, под этакой тяжестью? - Два миллиарда человек, - сказал И.Д.К. - Два миллиарда. Когда я начинал... Я был уверен, что, если что и получится, то коснется только евреев. Да и то не всех, а только тех, чей генетический аппарат сохранил способность реагировать на Код. Я думал, что любая мутация или, скажем, сложение генетических программ при смешанных браках - все это лишает человека способности воспринимать Код. А оказалось... - Природа умнее тебя, - насмешливо сказала Людмила, - и тебя это обижает. - Ты все та же, Люда, - улыбнулся И.Д.К. - Тебе всегда нравилось меня уязвить. Помнишь, даже в первую брачную ночь... Он осекся, скосил глаза на Дину, и Людмила поняла его смущение. - Ой, да чего ты, - сказала она, - здесь все свои. Точнее - все твои. Твоя бывшая жена, твой сын, твоя новая любовь. И почему здесь никого больше нет? Мессии, например? Он ведь твое творение в гораздо большей степени, чем я или Андрюша. - Наверное потому, - подала голос Дина, поняв вдруг, что Людмила не враг ей, и главное - что и она вовсе не желает зла этой женщине, полюбившией (бывает же такое!) Илью, который, по мнению Дины, мог вызвать у нормальной женщины интуитивное чувство жалости, но никак не любовного восторга, - наверное потому, что Мессия здесь лишний. Лишний как Моше рабейну в своей семье, если она у него была. Людмила вспомнила свое ощущение в тот момент, когда поняла, что сейчас покинет планету под названием Земля. Ощущение мессианства. За мной - народ. Наверное, то была мгновенная и исчезнувшая связь с Ильей Кремером, его мысль, воспринятая и непонятая. Что было еще? Может быть, нечто позволявшее определить, где находится Мессия? Нет, не вспоминается. Ничего не было. Андрей, которого не интересовали сложные взаимоотношения взрослых, бродил вокруг, постепенно расширяя круги и все дальше удаляясь от родителей. Трава была живой; когда Андрей собирался сделать шаг, стебли мгновенно пригибались, и потому ему не удалось сломать ни одной травинки. Он вертелся на месте, делал неожиданные движения в разные стороны - травинки пригибались прежде, чем он успевал опустить ногу. Ему пришла в голову любопытная и вовсе не тривиальная мысль: а что, собственно, происходит раньше - он делает шаг, и травинки чувствуют его желание, или наоборот - травинки пригибаются, и лишь затем у него возникает желание поставить ногу именно на это место? Кто, в конце концов, кем управляет? А что, если это телепатическая трава? - подумал он. - Она командует, и я иду. А что, если и деревья телепатические? И вода в реке? И небо над головой? И все-все вокруг? Нет, - то ли услышал, то ли понял он. Никто здесь никем не командует. Можно принимать решения и выполнять их. Вместе. Вместе с деревьями? Травой? Животными и солнцем? Конечно. Произошло то, чего Андрей всегда хотел. Он подумал, что стал взрослым. Минуту спустя он убедился в ошибке. x x x Во всех канонических описаниях Исхода наличествует вполне надежная феноменология, начиная с момента явления Мессии и вплоть до его неожиданного, повергшего людей в шок, исчезновения - существуют многочисленные теле- и звукозаписи, фотографии, бюллетени о здоровье и так далее; вполне достаточно для того, чтобы сложить приемлемую для каждого историка картину. Следующий этап - после исчезновения Мессии с Земли и до Финала - не имеет ни научного обоснования, ни сколько-нибудь надежной феноменологии. Если верить рассказу самого Ильи Кремера (см. архивные записи департамента Истории Исхода на Израиле-4), все обстояло достаточно просто. Он умер, и душа его стала частью сути Создателя, каковой и должна являться душа Мессии. Ни историки, ни биологи, ни генетические реконструкторы этим рассказом удовлетвориться не могут (исключение, впрочем, составляют иудо-масоны с Израиля-5, но их мнение по любому вопросу