всем городе. Я обошел его, будто планету - пошел от дома на восток, а вернулся с запада, сделав полный круг. Должно быть, было еще рано: солнце недавно взошло и не очень-то охотно рвалось вверх. За то время, что понадобилось мне для утреннего путешествия, оно успело подняться до крыш и лежало на них подобно лентяю, не желающему встать с постели. Небольшой городок. Здесь не было даже простого склейщика, умеющего приводить мысли в соответствие с реальными предметами. Неужели у них не случаются подобные казусы? - Случаются, конечно, - произнес рядом со мной тонкий голос, и я, вздрогнув, обнаружил сидевшего на ступенях моего дома Ормузда. Мальчишка глядел на меня с откровенным удивлением, и я понял причину. - Прости, - сказал я, присаживаясь рядом. - Я должен был поздороваться, как делают приличные люди. - Здравствуй, - кивнул Ормузд. - А почему ты подумал о склейщиках? - Мне приснился сон, - объяснил я. - Мечта. Я точно знаю, что это мечта. Идеальный конечный результат. В реальной жизни ее нет. Может быть, нет для меня. Может быть, нет вообще. Я хочу знать. Хотя бы знать, понимаешь? С воображением у меня проблем нет, а вот со знанием... - Со знанием у всех проблемы, - глубокомысленно заметил мальчик. - Послушай, может, войдем в дом? На свежем воздухе, слишком много чужих мыслей, а мне и своих достаточно. Мы вошли - я впереди, мальчишка за мной - и прошли в кухню. Стол здесь был вполне вещественным - то ли дуб, то ли другое, столь же твердое дерево, - а все остальное еще не было создано и представлялось как бы в дымке, идеи вещей всегда выглядят не очень ясными, пока о них не подумаешь, как о реальных предметах. Я подумал, и газовая плита с кипевшим на ней чайником стала четкой настолько, что я услышал, как булькают пузырьки воздуха. Естественно, меня отнесло в сторону, пришлось схватиться за дверной косяк, а то меня вынесло бы из кухни в прихожую. Ормузд хмыкнул, глядя, как я барахтаюсь, и сказал покровительственно: - Со мной тоже первое время случалось... Дай руку. - Вот еще, - сказал я возмущенно. - Сам. Я снял с плиты чайник и прикрутил вентиль. Не то чтобы мне было жаль газа, но даже тихое шипение выводило меня сейчас из равновесия. В верхнем шкафчике - то ли дерево, то ли пластик, не поймешь - я обнаружил две большие фаянсовые чашки, натуральные, старые даже, они уже и не помнили, когда были простыми мыслями о чашках. - С сахаром или без? - спросил я. Сахара в доме не было, а утруждаться мне не хотелось, и Ормузд это, конечно, понял. - Люблю с сахаром, - заявил он. - Я тоже, - сказал я. - А совесть у тебя есть? Я не могу все сразу. Сахарница возникла на столе будто из ниоткуда, хотя я и видел - точнее, помнил, потому что такие вещи всегда возникают сразу в памяти, отпечатываясь в матрице мира, - как Ормузд встал, подошел к низкому шкафу, что стоял у стены за столом, наклонился, открыл дверцу и взял с полки тяжелую посудину, полную тонкого сахараного песка. - Насыпать или сам? - спросил этот наглец, и я наградил его таким взглядом, что, если бы я решился на материализацию, Ормузда отбросило бы к стене, а то и размазало бы по ней, как масло по хлебу. Мальчик пожал плечами, взял у меня из руки чайник и налил чаю нам обоим. - И нечего хорохориться, - сказал он назидательным тоном. - Живешь без году неделя, а туда же... Я промолчал. Ормузд был прав, конечно. Спокойнее нужно быть. И к вещам относиться проще. Чай прояснил мысли, но это были мысли первого круга, мысли-бабочки, быстрые и короткоживущие, из которых невозможно было даже сплести венок, не говоря о чем-то более существенном. - Ты уже решил, что будешь делать? - спросил Ормузд, допив чай и вытерев губы ладонью. - Да, - сказал я рассеянно. - Да, конечно. Буду искать. - Это понятно, - пожал плечами мальчишка. - Иногда ищут даже те, кто приходит, как ты, на поле Иалу. Я спрашиваю - что искать-то? Чай в чашке неожиданно высох, я рассердился было, решив, что это проказы Ормузда, но к счастью понял, что подумал о глотке прежде, чем сделал его, и мальчик опять прав: вжиться надо, понять, обдумать, а потом уж и искать, конечно. Все ищут. Верно. Я тоже - не исключение, хотя... Я был исключением. Я ощутил это, когда мысль попала в резонанс с движением тела - поднял руку, чтобы пригладить волосы машинальным движением, и мысль поднялась следом, и тоже сделала зигзгаг, и тоже - как рука - вздрогнула: я понял, что не смогу сказать Ормузду о том, как поступлю в следующую минуту. Я только покачал головой, стараясь не встречаться с мальчишкой взглядом - он и по глазам мог прочитать хотя бы часть моих мыслей, и воплотить хотя в часть слов, в часть закона, в часть тайны... Я не хотел этого. - В учении, - вздохнул Ормузд, отведя взгляд в сторону, - мне хуже всего давались законы сохранения. Не любил абстрактные рассуждения. Расчет - не по мне. А тебе, вижу, нравится. - Да, - коротко сказал я. Присутствие Ормузда не позволяло мне сосредоточиться. Нужно было обдумать какую-то мысль... - Послушай, - сказал я. - Если взрослый человек хочет побыть наедине с собой... - То другой взрослый человек, - перебил меня мальчишка, - обязан не позволить ему этого, потому что понимает последствия куда лучше. - Хорошо, - вздохнул я. - Но все-таки позволь мне побыть одному хотя бы минуту. Только давай договоримся. Если тебе не понравится то, что мне захочется сделать, оставь свои мысли при себе. Лучше вообще не думай мыслями, а с образами я уж как-нибудь справлюсь. - Конечно, справишься, - хмыкнул Ормузд. - Сколько у тебя было в школе по законам сохранения? - Мы их вообще не проходили, - сообщил я. - Да? - поразился мальчишка. - Может, ты даже не знаешь законов Юлиуса-Хокера? - Кто такой Юлиус Хокер? - осведомился я. - Не Юлиус Хокер, - поправил Ормузд, - а Юлиус-тире-Хокер. Альфред Юлиус был физико-мистиком, он открыл законы перехода количества вещества в качество мысли. А Биньямин Хокер был мистиком с физическим уклоном, и он открыл обратный закон о переходе качества мысли в количество материи - не только вещества, кстати, поля тоже, и потому это разные законы, а не две стороны одного и того же. Вроде закона квадратичного тяготения. Понятно? - Нет, - сказал я. - В вашей школе преподают чепуху. Что еще за квадратичное тяготение? Вопрос вырвался прежде, чем я успел прикусить язык. А мальчишка сразу завелся, изображая профессора на кафедре заштатного университета, довольного уже тем, что на его лекцию явился единственный заспанный студент. - Закон квадратичного тяготения не обманешь: чем плотнее духовная энергия снов, тем эффективнее она преобразуется в потенциальную энергию силы тяжести в момент пробуждения. Коммутация, понимаешь ли. Мне стало смешно, и я не смог сдержать улыбки. - И нечего смеяться! - прикрикнул мальчишка. - Слушай, когда объясняют. Ты еще и дня не прожил, знать ничего не знаешь, с новопришедшими всегда проблемы, а ты у меня второй, с первым своим я намучился ох как, просто сил не было, тупой оказался, жуть... - Ты, должно быть, долго учился, - я изобразил смирение, стараясь не показать мальчишке, как тяжело мне сейчас находиться с ним рядом и слушать пусть и очень познавательную, но несвоевременную лекцию. Мне хотелось тишины, темноты - лежать, не думая о теле и воле, а только ловить всплывавшие воспоминания, которых у меня - уж это я понимал без подсказки Ормузда - быть не могло, потому что противоречило одному из главных законов природы. Я не знал, чье имя этот закон носил - наверняка у него был какой-нибудь древний автор! - но интуитивно чувствовал его силу в мире, ту силу, которая почему-то не распространялась на меня, и это понимание тоже было лишним, неправильным, но мне совершенно необходимым. - Конечно, я долго учился, - не заметив моего состояния, а может, не обратив на него внимания, продолжал Ормузд. - После пришествия, как все, - у Учителя, а потом мог выбрать: свободу или путь. Выбрал путь и вот сейчас мучаюсь с тобой. Впрочем, в первые дни это всегда мучение, - задумчиво закончил он, - мой Учитель со мной тоже намучился... - Ты хочешь сказать, что мой Учитель - ты? - Кто же еще? - обиделся Ормузд. Посмотрел мне в глаза, понял мою мысль, обиделся еще больше и отвернулся к окну, забранному тонким стеклом - впрочем, это наверняка было не настоящее стекло, а либо его идея, либо временное воплощение; настоящее стекло должно быть прозрачным, а это выглядело сероватым и искажало проходившие сквозь него солнечные лучи. В это время дня лучи должны были быть зеленоватыми с золотистым отливом, а они выглядели белыми, будто все краски мира смешались и не сумели разобраться, какая из них главнее. - Не обижайся, - сказал я, продолжая внутри себя не замечаемую Ормуздом работу по упорядочению всплывавших воспоминаний. - Учитель не должен обижаться, если ученик туп. - Ты не туп, - отозвался Ормузд, - ты строптив, а это куда хуже на первых порах. Тупой всего лишь не понимает учения, а строптивый отвергает его, воображая, что до всего может дойти сам. - Учитель, - сказал я, зная, что, услышав вопрос, Ормузд подумает, что я не туп и не строптив, а просто болтаю чушь, - а помнишь ли ты, кем был в той жизни? Там, откуда мы все приходим на поля? Ормузд обернулся ко мне, взгляд его был изумленным, в нем содержался ответ, мальчишке и рта не нужно было раскрывать, чтобы донести до меня свою мысль: "Никто не может знать того, кем он был в той жизни. Предполагать можно что угодно. А знать нельзя, потому что..." - Потому... Что? - спросил я, не поняв окончания фразы. - Сколько Ученых, столько и мнений, - буркнул Ормузд. - Суть, правда, одна: там нет ничего, вот что я тебе скажу. - Но почему я пришел в мир именно таким? Почему ты пришел таким, каким я тебя вижу? Почему... - Стоп! - прикрикнул Ормузд. - Почему солнце сейчас зеленое, а к вечеру становится красным? Почему духовная сторона света никогда не меняется, сколько ни преломляй его в стеклах? Я тебе еще сотню проблем назову, к решению которых никто и подступиться не смог. Послушай, - взмолился он. - Ты только начинаешь жить! Я... - Ты сам над этой проблемой не задумывался, вот и все, - сказал я. - Так кто из нас туп? - Я не сказал "туп", я сказал "строптив". - Извини, - вздохнул я, приняв наконец решение. - Спасибо тебе, ты мне помог, но теперь нам нужно расстаться. Остальное я буду делать один. - Один, значит? - скептически спросил мальчишка. - Ну давай, давай. Человек даже законом Юлиуса-Хокера пользоваться не может, а туда же... - Отстань от меня со своим Юлиусом, и Хокера тоже себе оставь. Уходи. Ормузд повернулся и молча вышел из комнаты. Я закрыл глаза. Не думал. И возможно, действительно оказался в другом месте и в другое время. Глава третья Я всегда любил сны, потому что в снах мне обычно все удавалось. В детстве, если доводилось поссориться с кем-нибудь из сверстников и быть битым, я прибегал домой зареванный, на мамины расспросы отвечал невнятно или не отвечал вовсе, и сразу ложился спать на диванчике в большой комнате, где стояло основание стереовизора. Засыпал я быстро и в любой позе, стоило только положить голову на подушку, и мне начинало сниться, будто я одной левой побеждаю Димку-буравчика, и будто Зина из параллельного класса брала меня под руку и мы шли по школьному коридору, и все, даже ребята из выпускной группы, смотрели нам вслед и говорили: "Какая замечательная пара!" Став старше, я научился сны программировать. Не думаю, что мне действительно это удавалось, но впечатление было именно таким: ложась спать, я задумывал сон - приключения, скажем, или любовь, или что-нибудь спокойно-возвышенное, - и все получалось, как я хотел. Как-то я рассказал об этом своему психоаналитику в районной поликлинике, и он, выпытав у меня такие детали, о которых я даже себе не всегда напоминал, глубокомысленно заявил: - Аркадий Валериевич, у вас сильна эйдетическая память, вы не сны умеете конструировать, а свои воспоминания о снах, которые вам даже, может быть, и не снились вовсе. - Как это возможно? - удивился я. - Такое бывает, - продолжал настаивать психоаналитик. - Люди обычно не запоминают снов. Точнее, сны конструирует и запоминает подсознание, это особый процесс, с сознательной деятельностью связанный весьма опосредованно. Просыпаясь, вы помните обрывки последнего быстрого сна - процентов пять-десять информации, не более. Но лакуны не остаются пустыми: включается ваша фантазия - зачастую опять-таки бессознательная, - и мгновенно заполняет пустоты сна желаемыми образами. Понимаете? Вы говорите, что хорошо помните вчерашний сон, а я уверяю вас: не сон вы помните, а свою фантазию, порожденную обрывками, оставленными сновидением. - Поэтому в снах мне всегда все удается? - Конечно. Вы не можете допустить собственного поражения, придумывая реальность мира, в котором вам хотелось бы жить. Я промолчал, но в ту же ночь заставил себя увидеть во сне, как я овладеваю самой красивой женщиной на планете Айолой Лампрам из Эритреи, она выступала несколько дней назад в вечерней программе "Люби меня" и поразила той экзотической красотой, когда тело невозможно расщепить на элементы - лицо, шею, грудь, бедра, - все это по отдельности выглядело не очень привлекательным, но вместе... Помню, Алена тогда сказала: - Аркаша, у тебя взгляд самца. Я не спорил. Мужчина, который не смотрит на женщину, как самец, хотя бы изредка, теряет в своей мужской сути куда больше, чем если он не может вбить гвоздь в пластилитовую стену. В тот вечер мне было хорошо с собственной женой, как никогда прежде, а потом я заснул, и во сне мне было хорошо с Айолой Лампрам - я был уверен, что видел именно созданный мной сон, а не подсознательную фантазию, явившуюся в момент пробуждения. Конечно, моя уверенность ничего не значила для психоаналитика, но мне было все равно. А когда я увидел в своем последнем сне стоявшую у подножия холма обнаженную женщину и понял, что люблю ее больше всего на свете - больше той жизни, которую я к тому времени прожил, и больше всех жизней, которые мне, возможно, предстояло еще прожить, - я точно знал, что она не могла быть порождением фантазии, сексуальной мечтой подсознания. Женщина была так же реальна, как реален сон, который потом сбывается, и ты не понимаешь причинно-следственной связи между этими явлениями, да и понимать не хочешь, тебе достаточно факта: ты видел, и это случилось. Жаль, что тогда - в мире - мне пришлось умереть, встретив во сне свою мечту. За все нужно платить. За большую любовь - хотя бы за понимание того, что она существует, - приходится платить смертью, и это еще не самая большая плата, если в конце концов получаешь то, что казалось нереальным и далеким, как планета Плутон. x x x И еще я вспомнил, уйдя в себя. Мое имя Аркадий Винокур. Я пришел в этот мир из Москвы две тысячи семьдесят четвертого года. Пришел как все - потому что умер. Но - в отличие от прочих - мой приход имел смысл. Цель. Ормузд тоже говорил о цели, вытаскивая меня из болота пришествий - или с поля Иалу - или из пучины Иштар - разные названия обладали одинаковым смыслом. Но цель, которую имел в виду Ормузд, была вовсе не равнозначна моей. Цель, о которой говорил мальчишка, для меня в этом мире не существовала. У меня была своя. Воспринималась она как последовательность картин. Картина первая. Я, частный детектив Аркадий Винокур, стою над телом погибшего по неизвестной причине господина Подольского и с ужасом смотрю на сожженное лицо, на котором холодными голубыми лужицами выделяются глаза. Уже тогда меня посетила некая мысль, которой в то время быть не могло. И оттого, что она пришла ко мне в голову там и тогда, я не мог вспомнить ее здесь и сейчас. А должен был. И вторая картина. Я лежу на диване в комнате моего шефа, Виктора Хрусталева, надо мной склонился мужчина в черном костюме, черной ермолке и с таким же черным, физически ощутимым взглядом. Он хочет мне добра. Чухновский. Да, это его фамилия. Ну и что? - Он же все помнит! - кричит раввин. - Именно сейчас он помнит все... И я понимаю, что это так. Если бы не эти слова, я не смог бы прийти в этот мир таким, каким пришел. Я всплыл бы на полях Иалу или на болоте пришествий ничего не помнящим и не понимающим существом, каким является в этот мир каждый, кто покидает тот. Я действительно не смог бы ни секунды обойтись без Учителя. Я не знал бы ни цели своей в этом мире, ни смысла своего здесь появления. Цель я бы выбрал потом, а смысл мне растолковал бы Учитель. Но я пришел иным. Я помнил, и это меняло все. Об этой моей особенности не должен был знать никто. Потому что я лишь наполовину принадлежал этому миру. Я сохранил память. Но Господи, как же мне должно быть трудно... Ностальгия? Умирая и возрождаясь, не нужно помнить о прежнем. Нельзя, иначе новая жизнь становится обузой хотя бы потому, что не является продолжением. Я прожил полгода в Австрии, когда заканчивал колледж и проходил практику в спецназе по борьбе с терроризмом - и как же мне было плохо без воздуха Москвы, без ее безалаберных транспортных развязок на самых немыслимых для западного водителя уровнях, без темных подъездов с копошащимися тенями, без... Без себя - московского, которого я потерял, оказавшись по ту сторону границы. Я считал дни до возвращения, хотя скучать, конечно, не приходилось. И я хотел на эти полгода лишиться памяти, чтобы прошлое не вытесняло из мыслей настоящее и не мешало думать о будущем. И это - всего полгода, когда знаешь, что вернешься, а вернувшись, будешь вспоминать широкие венские проспекты и воздушные развязки, расположенные так высоко, что даже шум пролетавших аэробусов не мешал сидеть под зонтом в кафе и наслаждаться шелестом шин по упругому уличному покрытию. А сейчас? Прожита жизнь и оставлена в мире, который для меня все еще реальнее этого. Почему я не потерял память - как все, как тот же Ормузд, для которого прошлая жизнь означала, судя по его словам, ровно то же, что для меня - Аркадия Винокура - означали рассуждения о прошлых инкарнациях, в которых я, возможно, был женщиной, петухом или крысой, но о которых ничего не помнил? Господи, как же там было хорошо... В Москве? Я ловил брызги воспоминаний, я весь покрылся ими, как пеной, воспоминания забили мне ноздри, и я начал задыхаться. Задохнувшись, я вернулся в мир. Чтобы жить? Но жил я - там. Зачем я здесь? Глава четвертая Город назывался Калган. Он лишь на первый взгляд был невелик - это был город-мысль, материального в нем было ровно столько, чтобы хватило для приема и адаптации новоприбывших вроде меня. Здесь жил всего лишь один Ученый, но даже он скорее всего не утруждал себя работой. Много было Учителей, и это естественно, но в Учителях я не нуждался. Ормузд, после того, как я его прогнал, издали наблюдал за каждым моим движением, мысленно поправляя, когда я нечаянно нарушал установленный распорядок. Я постоянно думал о женщине на холме, и мне приходилось все время прилагать мысленные усилия, чтобы не думать о ней - знакомое по прежней жизни ощущение, когда тебе говорят: "Не думай о белом слоне", и тебе, конечно, только белый слон и приходит в голову, топча своими толстыми ногами все остальные рассуждения, даже самые важные. Я думал о женщине на холме, и у меня выкипала вода в чайнике, потому что энергия мысли, которая не могла воплотиться в образ (где был этот холм? когда? - я не знал), искала выхода и обращалась в тепло, а единственным прибором в моей квартире, способным это тепло концентрировать без опасности вызвать немедленный пожар, был чайник, стоявший на кухонном столе. Проснувшись на пятый день после рождения, я обнаружил, что парю в воздухе над постелью - энергия сна перешла в потенциальную энергию поля тяжести (закон квадратичного тяготения, это мне уже успел растолковать Ормузд), и теперь, чтобы не упасть и не приложиться головой о холодный пол, мне нужно было превратить эту энергию в мысль, а я еще не привык, и мысль получилась куцей, как одеяло, которое все время спадало с меня, потому что соткано было, по-моему, из прошлогодних новостей. "В десять мне нужно быть у Минозиса, а я еще даже не проснулся", - такой была эта мысль, и ее житейской примитивности оказалось недостаточно, чтобы плавно опустить меня на жесткий матрас. Впрочем, ударился я не сильно и тотчас же вскочил на ноги. Спать обнаженным я уже привык, но, проснувшись, мне хотелось немедленно завернуться во что-нибудь более вещественное, нежели ошметки снов, прилипшие к телу за ночь и скрывавшие наготу не больше, чем пыль, которой сегодня было особенно много в прохладном утреннем воздухе. Я провел по телу рукой, сгреб остатки сновидений и, даже не попытавшись рассмотреть их поближе (мне не снилось ничего, что стоило бы увидеть еще раз), выбросил в мусорную корзину, где они, соприкоснувшись с металлическим дном, вспыхнули и обратились в тепло. На стуле висел мой балахон, я его сам два дня назад сконструировал из ткани, предназначенной для воздушных шаров, а вовсе не для одежды. Мой поступок выглядел экстравагантным - нынче не в моде было щеголять в грубой одежде из вещества с лоскутами, скрепленными не мыслью, а нитками. Плевать - так мне было если не очень удобно, то, по крайней мере, привычно. Материя за ночь потеряла тепло, и меня начало знобить. Пробежав босиком по холодному полу, я умылся в кухне водой, скопившейся за ночь в ванне, и задумался над тем, что хочу получить на завтрак. Я уже научился готовить яичницу, но ее я ел вчера, а сейчас мне захотелось творога, простого крестьянского творога по рубль двадцать за пачку - Алена всегда покупала его в ближайшем к дому супермаркете, почему-то только там был в продаже творог расфасовки Можайского молочного комбината, самый вкусный на свете. Глупо было думать о такой пачке сейчас, это вызвало приступ ностальгии, и я опустился на табурет, даже не подумав о том, что и он мог быть лишь видимостью, мыслью о мебели, оставленной мной вчера вечером и не убранной в закоулки памяти. К счастью, табурет оказался вполе материальным, и я сказал себе: "Все, перестань. Это ведь не прошлое. Это даже и не жизнь. Ничего этого не было. Ничего. Нельзя думать об этом - кто-нибудь увидит твои мысли, и что тогда?" Я, конечно, не знал, что могло быть тогда, но испытывать судьбу мне совсем не хотелось. Алена... Господи. Неожиданно меня ожгла очевидная мысль: Алена, моя жена, тоже должна существовать сейчас в этом мире. Может, даже в этом городе. Она, скорее всего, не помнит себя прежнюю, но внешность, физическое тело... Чушь. Физическое тело не обязательно повторяло свою земную суть - разве я сам был похож на Аркадия Винокура, жившего в Москве? Из зеркала на меня смотрел мужчина, которому можно было дать лет тридцать пять (да, мне столько и было...), но более высокий и жилистый, с низким лбом и широкими скулами. Я помнил себя более привлекательным, но это обстоятельство почему-то меня совсем не волновало. Свет солнца за окном сменился - вместо светлозеленого, восходящего, стал дневным, желто-оранжевым, времени у меня оставалось слишком мало, и я бросил чашку с блюдцем в раковину, даже не пытаясь их вымыть. От усилий у меня уже болела голова: я все время пытался использовать безоткатный метод, которому меня еще в первый день обучил Ормузд. Пользуясь этим методом, я был уверен, что не расквашу нос о стену или стол, но, с другой стороны, я перекладывал свои проблемы на кого-то, может, на того же Ормузда, и это не добавляло мне ни оптимизма, ни уверенности в собственных силах. Я сбежал по ступенькам, на улице почти не было людей, а те, что шли по своим делам, не обратили на меня внимания, хотя я, по местным представлениям, выглядел достаточно странно в своем балахоне. Только чей-то пес, сидевший посреди дороги, посмотрел на меня умными глазами, и мне показалось, что он ехидно фыркнул. Интересно, - подумал я, - кем был этот пес в той жизни? Собакой? Скорее всего, нет - он мог быть и человеком, слишком уж у него ясный и осмысленный взгляд. Может, он и мысли мои читает? Я попытался закрыться, получил толчок в спину и едва не упал, пришлось ухватиться за спинку скамьи, стоявшей перед домом. Пес фыркнул еще раз и медленно побрел по улице. Навстречу плыл на высоте полуметра ковер-такси, на котором сидели трое мужчин, занятых оживленной беседой. Ковер наехал на собаку, перерезал ее пополам и поплыл дальше, а пес даже головы не повернул - это и не пес был, оказывается, а чья-то очень глубокая мысль, чье-то представление: я еще не научился отличать видимость от сущности, мысль о предмете от самого предмета. Чертыхнувшись, я бросился следом за уплывавшим ковром и на ходу вскочил на его ворсистую поверхность - так в детстве мы с приятелями на спор прыгали на подножки поднимавшихся со стоянки аэробусов. Толик, мой школьный друг, однажды упал с высоты двух метров, потому что не удержался на скользкой поверхности, и несколько дней провел в больнице. С тех пор я боялся прыгать на ходу, но ведь не здесь же, да и двигался ковер медленно, пассажиры не торопились. Покосившись в мою сторону, они продолжили беседу, к которой я не стал прислушиваться. Дом, где жил Минозис, городской Ученый, пригласивший меня к себе на беседу, располагался в центральном квартале - фасад его выходил на рыночную площадь, которую я пока обходил стороной: боялся, что буду неправильно понят, и те идеи, которыми я не собирался делиться ни с кем и ни за какую плату, будут расценены, как продающиеся, и чем это могло для меня закончиться, я не знал, да и знать пока не хотел. Лучше не появляться на рынке - от греха подальше. Дверь была закрыта, причем не словом, а на замок - вполне материальный, видимый издалека амбарный замок с цифровым кодом. Я растерянно остановился. Зачем Ученый пригласил меня к себе, если сам куда-то ушел? Я подошел вплотную и рассмотрел замок вблизи. Код оказался не цифровым, а буквенным, причем буквы были вырезаны в металле кириллицей - наверняка специально для меня. Я повертел барабан, не услышал щелчков и подумал, что самым простым и естественным был бы код, составленный из букв моего имени. Аркадий? Нет, Минозис не мог знать, что когда-то меня так звали. Да и букв в слове было шесть, а не семь. Ариман, конечно же. Шесть букв. Код замка - и код имени. Ассоциация настолько очевидна... За кого он меня принимает, этот Минозис? Я повернул части нехитрой мозаики, послышался тихий щелчок, и замок пылью рассыпался в моих руках. Пыль немедленно раскалилась чуть ли не докрасна, в металле замка энергии оказалось более чем достаточно, я поспешно отряхнул пылинки, они взлетели и попыли по воздуху в сторону базарной площади. Конечно, зачем пропадать добру? Дверь я открыл пинком колена, потому что пальцы все еще жгло. В холле оказалось сумрачно, но очень уютно. На мгновение я задохнулся от ощущения, не испытанного с детства: будто вернулся домой из школы, бросил в угол ранец и повалился на шкуру - в моем детстве это была синтетическая шкура тигра с такой же синтетической, но все равно страшной головой, а здесь на полу лежала огромная шкура то ли медведя, то ли иного, более варварского существа. Шкура выглядела настоящей, жаркой от недавно пролитой крови, а оскаленная морда животного смотрела на меня пустыми, но все равно смертельно злыми глазами. Можно было и испугаться. - Скажите, Ариман, - произнес голос над самым моим ухом, - какой род деятельности для вас предпочтительнее: наука, философия, созидание? Или, может, учительство? Похоже, Минозис не собирался являться мне в материальном облике - но как ему удалось все атомы своего наверняка не маленького тела обратить в их духовную сущность? Вчера я попробовал сделать нечто подобное лишь с одним своим пальцем - выделившееся при этом тепло было так велико, что я завопил от боли, мне показалось, что у меня чернеет и плавится кожа, и все сразу вернулось обратно: и палец, и та его ментальная суть, которую мне не удалось увидеть своими глазами... - Простите, - пробормотал я, оглядываясь по сторонам, - как-то неловко разговаривать, не видя собеседника. - Полно, Ариман, - сказал голос, и я понял, что Минозис улыбается, - не настолько вы уже юны, чтобы не сообразить такой малости. Не по сторонам нужно смотреть... Конечно! Вглядевшись в собственные впечатления от дома, двери и комнаты с ковром-шкурой, я немедленно увидел и хозяина. Минозис оказался тщедушным седоволосым мужчиной лет семидесяти на вид, правда, с очень гладкой и молодой кожей - результатом то ли косметической операции, то ли постоянного мысленного омоложения. Он стоял метрах в двух от меня и вглядывался в мои мысли так пытливо, что я мгновенно закрылся, будто прикрыл лицо ладонями. - Садитесь, Ариман, - сказал Минозис и показал мне на возникший будто из ничего диван коричневой кожи. Подобная легкость обращения с духовными сутями была мне в новинку, я вполне допускал, что диван на самом деле являлся лишь идеей дивана, и сесть на него я смогу только если и сам обращусь в собственную идею, а этого я сделать даже не пытался: разве я знал достаточно о самом себе? Диван оказался мягким, Минозис присел рядом, не спуская с меня пристального взгляда своих черных глаз. - Вам исполнилось пять суток, Ариман, - резко сказал Ученый, продолжая взглядом высверливать в моем лбу отверстие. - От помощи Ормузда вы отказались, но знаете о мире далеко не достаточно для того, чтобы жить самостоятельно. Я не могу выпустить вас в жизнь, вы это и сами прекрасно понимаете. Вы даже не смогли увидеть меня, войдя в комнату, хотя я всей душой... Ариман, я не понимаю вас: то ли вы слишком просты, и тогда вам лучше надолго остаться в Калгане, то ли чересчур сложны, и тогда вас нужно оставить здесь навсегда, поскольку вы являетесь замечательным объектом для научного познания. Что скажете? Я сказал первое, что пришло в голову, и немедленно пожалел об этом: - На каком языке мы разговариваем, Минозис? Ученый поднял брови - он не понял вопроса! Я увидел его смятение: над головой Минозиса возник легкий пар, мысль овеществлялась помимо его воли, настолько он был взволнован. - Извините, - пробормотал я, прокляв собственную несдержанность. - Я действительно еще не освоился, не понимаю, что говорю. Пожалуй, сказав то, что сказал, я действительно не понимал, как это у меня вырвалось, но сейчас мне уже был ясен смысл вопроса: мы разговаривали с Минозисом, а до того я говорил с Ормуздом и другими людьми и не испытывал трудностей в общении, но, черт возьми, действительно - на каком языке мы общались? Это был не русский - я с недоумением понял, что не смог бы записать привычными буквами ни одного сказанного или услышанного слова. Но и никаким другим этот язык тоже быть не мог по той простой причине, что я не знал других языков - меня им не обучали. Не обучали - когда? В Москве двадцать первого века? Я прихлопнул начавшиее было всплывать воспоминание, чтобы Минозис не успел его ощутить - наверняка ведь он видел не только мою физическую оболочку, мысли воспринимал тоже, я только не знал, насколько глубоко в мое сознание он мог забраться. О языке - потом. Нужно изобразить незнание, собственную глупость, что угодно! - Есть, - добродушно сказал Ученый. - Есть, конечно. Я ведь сказал, что вы, Ариман, не так просты, каким кажетесь даже самому себе. Видимо, ваше истинное призвание достаточно редкое, и это меня вдохновляет. Я имею в виду физический космос. Вам говорит это о чем-нибудь? Физический космос. Конечно. Луна, Солнце, планеты, звезды, галактики, туманности, пустота. Меня это никогда не интересовало - я не бывал даже на лунных поселениях, а их у России чуть больше полусотни... Стоп. Нет никакой России. Да, физический космос - эта идея была мне понятна. И что же? - А то, - продолжал Минозис, не успев, видимо, ухватить проглянувшую из моего подсознания мысль, - что вы сможете стать Ученым, если пройдете курс обучения - не у меня, впрочем, я не специалист по внеземным колониям. Вы сказали о языке - но это не ваши слова, словами вы не смогли выразить мысль. А ваша ментальная реакция, я вижу, свидетельствует о том, что понятие о чужих языках присутствует у вас с возрождения. Теперь и я понимаю кое-какие странности в вашем поведении, - голос Ученого был задумчив, Минозис делал свои выводы, и мне оставалось только ждать конца его рассуждений. - Я приписывал эти странности трудности вашего появления - ведь Ормузду пришлось выводить вас с поля Иалу на сухое место, верно? На самом деле... Он замолчал, но я продолжал ощущать его мысль, Минозис не скрывал ее, напротив, ему казалось, что мыслью он объяснит мне больше, чем сотрясениями воздуха, от которых он попросту устал. Мысль он мог выразить целиком и сразу, а то, что мне потом придется разбираться в ней, копаться, как в мешке, полном старых и новых вещей, так ведь это мои проблемы, а он, Минозис, с удовольствем будет наблюдать за этим процессом. Я раскрыл мешок его мысли и прежде всего вытащил на свет идею множественности миров. Идея была так же стара, как сами миры, и никогда не являлась тайной. Земля - одна из двенадцати планет, обращающихся вокруг звезды - Солнца, если говорить о физической сути. Но ментальные тени каждой из планет обладали множеством спутников, будто обертонов мысли, и каждый обертон имел свойство обращаться в материю, когда в космосе возникали для этого условия. Живое же существовало везде. И это живое было иногда странным донельзя, а кому же разбираться в странностях, если не Ученым, для того и явившимся в мир, чтобы объяснять и использовать объясненное? С этим я, пожалуй, мог согласиться. В конце концов, и в той моей жизни ученые объясняли и использовали объясненное. Впрочем, объясняли не всегда верно, а использовали, не всегда объяснив. - Вы полагаете, Минозис, что мне лучше покинуть Землю? - спросил я. - Вы ухватили суть моего предложения, Ариман, - кивнул Ученый. - Но я вижу, это будущее вас не вдохновляет? Не вдохновляет? Я еще не знал, что вообще могло меня вдохновить. Я должен был... Что, в конце концов, я должен был совершить в своей новой бесконечной жизни? Слово это - "бесконечной" - кольнуло душу. Я впервые подумал о том, что бессмертен, поскольку бессмертна душа. Чем является материальное тело в этом мире? Только ли придатком человеческой сути? И если так, если душа бессмертна, поскольку нематериальное не может быть подвержено износу, то бессмертным становится и тело, придаток души. - Ариман, - донесся до меня будто сквозь влажный туман голос Минозиса, - боюсь, что город вам придется покинуть немедленно. Думаю, что и Землю - тоже. Я не стал спрашивать почему - в требовании ученого содержался ответ и на незаданный мной вопрос. Потому что я был другим. Потому что я своим появлением нарушил порядок и продолжал нарушать его ежесекундно. - Я не хочу покидать Землю, - мирно сказал я. - Я еще ничего не знаю. Я еще ничего не видел. Ничего не нашел. Неожиданно я понял, что не могу пошевелиться. Мысли мои тоже застыли. Даже глаза уставились в одну точку, зрачки будто налились свинцом и тянули взгляд вниз, к полу. "Покинуть Землю, - это была не мысль, а отпечаток ее в подсознании, повторявшийся, будто на кольцевой ленте магнитофона, - покинуть Землю, покинуть Землю"... "Нет, - я попытался разорвать эту ленту, - нет, нет". Но лента оказалась слишком крепкой, она хлестнула меня, мыслям моим стало больно, и они попрятались, оставив на поверхности сознания свою закольцованную тень. "Нет, - молил я, - нет"... И сдался. Что я мог противопоставить ментальной атаке Минозиса? Не знаю, что изменилось в выражении моего лица. Боюсь, что ничего. Боюсь, что и в мыслях - точнее, в их круговом беге - тоже ничего не изменилось. Но какое-то движение Минозис все-таки сумел уловить. Он понял, что сломил мое сопротивление, и тотчас ослабил хватку. - Да ладно, Ариман, - небрежно сказал Ученый. - Вы можете меня возненавидеть, но потом поймете, что я хотел, хочу и буду хотеть вам только того, чего вы хотите для себя сами. - Я... - Да, да и да. Вы еще не в состоянии понять себя, а я могу это сделать. - Похоже, - сказал я, - у меня нет выбора. - Почему? - удивился Минозис. - Выбор есть всегда. Просто вы уже выбрали, вот и все. - Я выбрал Землю, - сказал я упрямо. - Вы уверены? - поднял брови Ученый. Что ж, он был прав, а я ошибался. Я не был уверен, что мое место - на Земле. Я не был уверен, что на Земле находится холм, который я непременно должен был отыскать. Холм, у подножия которого ждала меня Она. И я не был уверен, что именно на Земле я отыщу то, что не нашел в той жизни. Но начинать поиск я должен был на Земле! - Уверен, - сказал я и приготовился отбить новую атаку. Но ничего не последовало. Минозис смотрел на меня изучающим взглядом, не пытаясь использовать ментальную силу. Мне стало жарко, и я понял, почему ученый медлит. Он ждал, пока воздух в комнате охладится. Его ментальный удар не мог не вызвать изменений в материальном мире, энергия мысленного действия перешла в тепло, и теперь Минозис вынужден был выждать, прежде чем начинать новую атаку, иначе он рисковал быть ошпаренным. - Глупости, - сказал ученый. - Вы правильно оценили величину энергии, перешедшей из духовной формы в физическую. Но почему вы вообразили, Ариман, что я не в состоянии управлять локализацией? Глупости, - повторил он. - Это ваши усилия освободиться нагрели воздух. Что ж, меня это устраивало, я обучался быстро. Пусть нападает, я буду обороняться еще яростнее, и если воздух в этой комнате даже закипит... Не знаю, как может закипеть воздух, но... - Закипеть воздух не может, это не жидкость, - почти весело сказал Минозис. - В вашей голове, Ариман, множество любопытных ассоциаций, и если бы не хаос в замыслах, я бы, пожалуй, даже оставил вас в городе. Уверяю вас, мне не хочется числить себя вашим врагом, в вас есть сила, которую я не вполне понимаю, а вы не понимаете вовсе. Именно поэтому ваше место сейчас вне Земли. Здесь вы опасны, Ариман. - Почему я должен вам подчиняться? - спросил я, стараясь не думать ни о чем ином. - Вы не должны мне подчиняться, - удивленно сказал Минозис. - Я не власть. - А кто в таком случае власть? - спросил я. - Вы, конечно, - с досадой сказал ученый. - Я же говорю - хаос в вашем сознании поразителен. Именно он и заставит вас сделать то, что я сказал. Не я же, на самом деле, могу вынудить вас поступить так или иначе. Все свободны, и вы тоже. Но что такое свобода? Когда вы это поймете... Я повернулся и вышел. Только оказавшись на площади, я понял, что вышел сквозь стену, и от этого в груди возникло стеснение, мне пришлось опуститься на землю и минуту приходить в себя. Не нужно было пререкаться с Ученым. Я приобрел в этом мире первого врага. Глава пятая Я покинул Калган на следующее утро, проведя оставшийся день и большую часть ночи в попытках понять то, что каждый из жителей знал с рождения - точнее, с того момента, когда осознавал себя личностью, пришедшей в мир. Кое о чем я рискнул спросить Ормузда - мальчишка, после того, как я его прогнал, не приближался ко мне ближе, чем на расстояние крика, но был готов ответить на любой вопрос, заданный с достаточным мысленным усилием, чтобы быть услышанным. К примеру, любовь и деторождение. Я любил женщину на склоне холма. Я хотел, чтобы она мне снилась каждую ночь, и она снилась. Я хотел быть с этой женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка? Ребенком выглядел Ормузд, но - это было совершенно очевидно - он ни в малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем, сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал - или, во всяком случае, создал для себя такую концепцию, - что в той жизни, которую я назвал жизнью "за тоннелем", он умер мальчиком; может, от рака, может, даже от СПИДа-б, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать... и что же? Станет стариком и умрет? Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно. Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя. С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них, появившись в этом мире, знал - не мог не знать! - практически все, что нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить. Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь. Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания. Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость - прошел сквозь стену, не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду: - Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как это делается. Ответ показался мне странным и не по делу: - Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это. - Извини, Ормузд, - подумал я, - я был груб с тобой. Ты мне нужен, Учитель. Где мне тебя найти? - Стой где стоишь, - буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как струйка воды из горячего крана. - Стой где стоишь или ты кого-нибудь зашибешь. Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я ждал, примостившись на пороге какого-то строения, казавшегося покинутым. Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я вздрогнул. - Ты... - я помедлил. - Как ты там оказался? Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было - я хотел знать только то, о чем спросил. - - Войти в темноту всегда легче, - пожал плечами мальчишка. - А потом, естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация. - Послушай, - рассердился я. - Ты сыплешь названиями законов, которые я якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в конце-то концов? - Я, конечно, - обиженно сказал Ормузд. - Потому и сыплю названиями законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся. - Да что я могу узнать, услышав от тебя о каком-то законе Липара! Ормузд помолчал - задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу. - Ариман, - произнес он наконец, - ты хочешь сказать, что имя Липара и имя самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического отклика? Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем, уверенно: - Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь... у меня замедленные реакции. Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я вспомню. - Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад, - зачастил мыслью Ормузд, - занимается физикой пустоты, лаборатория у него в Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А вторая модификация закона появилась, когда Липар - это было уже не так давно, лет, кажется, сорок назад - открыл способ практически безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии... эй, ты что? - Ничего, - сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене. - Откуда ты всего этого набрался? - От своего Учителя, конечно, - пожал плечами Ормузд. - А ты от меня. Я имею в виду названия, формулировки, законы, правила... Умение возникает сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что каждый? - Наверное, способен, - пробормотал я. - Просто я туп. - Просто ты думаешь о пустяках, - заявил Ормузд. Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою... Что? Что я сам для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в... В чем? Жизнь. Моя жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не закончится никогда? Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к материнским ласкам, не нравится в летнем лагере. - Завтра утром, - сказал я, переведя разговор, - я покидаю город. - Так быстро? - удивился Ормузд. - Минозис помог тебе понять предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого, а для Учителя. - Вот и учи, - сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь. Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед. - Ты собираешься идти ногами? - спросил он. - Не на руках же, - ответил я, понимая, что опять совершаю глупость. - Послушай, Ариман, - сказал Ормузд, подходя ко мне, - ты не знаешь формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен уметь! - А я не умею, - резко сказал я, - ну и что? - Умеешь, - уверенно заявил Ормузд. - Даже кошки умеют. - А я... - Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату! - Могу, - согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьими-то мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна, выходящие на запад - солнце на закате освещало комнату не зеленовато-желтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением каких-то мировых идей, и их я тоже пока не понимал, из-за этого вчерашний закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь - во всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления. - Ну же! - нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу что-то перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о твердый предмет, который оказался почему-то полом - я поднялся на колени, обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд стоял надо мной, не собираясь помогать. Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей - с его точки зрения! - в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали, будто я пробежал несколько километров) и сел на стул. - А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? - с любопытством спросил я. - Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, - буркнул Ормузд. - У тебя на лбу синяк, давай я палец приложу. Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем - саднящая боль мгновенно утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать. - Минозис, - сказал я, - требует, чтобы я убрался из города не позднее, чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню все, что происходило со мной до моей смерти. - До... чего? - недоверчиво переспросил Ормузд. - Ты помнишь то, что делал прежде, чем возник? - Именно, - кивнул я. - Это невозможно! Первый закон Игнасиаса... - Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, - прервал я. - Я помню, и если это противоречит какому-то закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все здесь объяснять - каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но... - я подумал и нашел правильную формулировку. - Когда я узнаю что-то новое об этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю что-то о мире, в котором жил. - О мире, в котором жил... - зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от меня пристального взгляда. - А я не хочу забывать, - продолжал я. - Я люблю... любил жизнь... Господи, как я любил! Я был там детективом. - Кем? - Расследовал преступления. - Расследовал что? - Ну... Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других людей. Лишали их жизни. - Разве это нарушение закона? - удивился Ормузд. - Закон ухода - его сформулировал Парита, кстати, - гласит, что... - То были иные нарушения и иные законы, - прервал я мальчишку. - Человек убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе - он называется Москва. - Москва? - не удержался Ормузд. - Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах мысли. - Здесь есть Москва? - поразился я. - И что значит - три полета мысли? Не отвечай, - прервал я себя. - Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об этом думаешь. Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов ("Что такое стереовизор? - бормотал он мысленно. - Что такое СПИД-б?"), он не понимал поступков ("Что значит - убить?"), и многих мотивов он не понимал тоже ("Что значит - подсидеть человека?"). Мне было все равно, я должен был, раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для чего-то, что мне было совершенно необходимо здесь. Я перешел к моему последнему делу - расследованию убийства Генриха Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными - попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с младенчества и до смерти! - и лишь последний день я помнил с четкостью и последовательностью, больше характерной не для памяти, а для биографического фильма. - Ты знаешь, - закончил я свой рассказ-мемуар, - я ведь был атеистом. В России это сейчас... ну, точнее - тогда... в общем, в России это не так модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала - когда я понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и крови. Потом - когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон... И вдруг понимаешь, что ты - убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и... И тогда я умер - наверное, умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало, иронизировал. И вот я сам, и мне почему-то не страшно. А потом - будто глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя, а оказалось... И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не завершилось, и в этот момент появился ты... Вот и все. - Бог? - сказал Ормузд. - Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить. А что - это было важно? - Не понял, - пробормотал я. - Этот мир... Я ведь пришел сюда после смерти. - Наверно, - согласился Ормузд. - Хотя это, видишь ли, вопрос терминологии. Смерть трактуется многими философами - среди них, кстати, и Минозис, чтоб ты знал, - как полное разрушение материально-духовной структуры. Я-то думаю, что смерть - более локальное понятие. Во всяком случае, мне - правда, мой опыт еще невелик - пока не удалось ощутить смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди... - Этот мир, - повторил я, - это - потусторонний мир, мир после смерти, мир, где живут души умерших. - Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать потусторонним - он находится по ту сторону от этого, вот и все. - Но это не равнозначно! - в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. - Там я родился, а сюда пришел уже после того, как закончил свой путь и умер... - Родился - значит, возник? - поинтересовался Ормузд. - Все, что ты сказал, - неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина того, что ты нагородил, - чушь. Ты не понимаешь основных законов природы. - Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, - предупредил я. - Не стану, - недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко - то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда. - Ну и сумбур в твоей голове, - пробормотал мальчишка. - Здесь-то обычный закон тяготения. Там, где ты обитал... ну, в той Москве... ты сам сказал, что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов и идей! Это же элементарно! - Все тела притягиваются Землей, - сказал я, - но не проваливаются же сквозь твердый пол! Ормузд похлопал по доскам рукой. - Твердый, да, - сказал он, - но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как... - Извини, - прервал я Ормузда, злясь на себя. - Боюсь, мне никогда не понять... Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой... Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть - я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, - всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более. Неожиданный жар опалил мне лицо - это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но - не получалось. Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол. - Нет! - крикнула Алена. Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона. - Нет! - теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез. Я исчез из самого себя - там - и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола. Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели. - Интересно, - сказал голос за моей спиной, - как ты будешь расплачиваться с городским головой? Я обернулся - Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, - опрятной, тщательно уложенной и новой. - Что? - сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь. - Если бы я не слышал твоего рассказа, - произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, - то решил бы, что кто-то проводил ментализацию миров. - Что? - повторил я с тупой настойчивостью. - Что-что, - пробормотал Ормузд. - Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний... Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует? - Энергия воспоминаний? - повторил я. - У тебя нет нужных инстинктов, - пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. - Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний - а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту... Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и... Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли. - Теперь, - продолжал Ормузд, - городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец. Последнее слово он произнес с видимым презрением. - Что я могу сделать? - пробормотал я. - Иди за мной, - резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, - подумал я, - как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль. - Куда ты? - спросил я. - Прочь из города, - бросил Ормузд через плечо. - Ученый прав, тебе нельзя здесь... И ждать утра нельзя. В дороге легче. - Почему? - Помолчи, Ариман, - сердито сказал мальчишка. - Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение. - Как? - не понял я. Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким-то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда. Город закончился вдруг - последняя линия домов-одноэтажек, похожих на теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки, торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой изоляцией - они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию, подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее сопротивляются зеленые травинки-проводочки. Через минуту я мчался по полю со скоростью велосипедиста, но все равно Ормузд бежал еще быстрее, хотя, как мне показалось, даже перестал двигать ногами. - Думай, Ариман, думай, - бросил он через плечо. О чем я должен был думать? О пожаре, вызванном моими воспоминаниями? О городе, оставленном позади? - Да о чем угодно, - сказал Ормузд. Я поймал себя на том, что ни одну мысль, возникавшую в сознании, не могу додумать до конца. Мысли будто таяли, едва возникнув, таявшие мысли больно кололи, и я даже поднял руку, чтобы потрогать затылок, где уже скопилось множество острых иголок, но в это время Ормузд остановился и сказал: - Все. Ушли. Теперь можно отдохнуть. Мне вовсе не казалось, что мы ушли куда бы то ни было - километра на три в лучшем случае. Я обернулся, но странным образом не увидел даже следа города. Ормузд аккуратно стянул с себя хламиду и опустил одежду на зеленые стебельки, отчего они даже не примялись. Сидеть на этой подстилке наверняка было жестко - как на иголках, но Ормузд с видимым удовольствием уселся, поджав ноги, и показал мне, чтобы я сделал то же самое. Я начал было стягивать с себя рубаху, но остановился, впервые обратив внимание на особенность, которую не замечал прежде. У мальчишки не было пупка - гладкая кожа без складок. Инстинктивным движением я потрогал свой живот и с облегчением, не вполне, впрочем, понятным, убедился, что с моим пупком все в порядке. - Скажите-ка, - саркастически заметил мальчишка, от внимания которого не ускользнуло мое движение, - а ты думал, что только воспоминаниями отличаешься от всех прочих? Я давно это подметил и потому поверил тебе сразу. Садись, Ариман, не жди, пока упадешь от истощения. Никакого истощения я не чувствовал - напротив, был полон энергии и не понимал, почему Ормузд решил сделать привал именно здесь. - Где город? - спросил я. - Только не говори, что это действие какого-нибудь закона имени Тициуса-Боде. - Тициус? - с интересом переспросил мальчишка. - Это кто такой? Из того мира, а? Да сядешь ты, в конце концов, или нет? У нас мало времени! Я наклонился и, прежде чем опуститься на траву, потрогал ее ладонью. Травинки-провода не прогибались, но и не упирались в ладонь острыми концами. Под рукой была чуть упругая поверхность, из нее в кожу били микроразряды, приятные, впрочем, как приятно покалывание струй воды, бьющих по усталому телу. Ормузд с интересом следил за моими движениями. В конце концов я сел и подогнул под себя ноги. - Почему ты заставлял меня думать? - спросил я. - Мне не думается, когда бегу. В той жизни я однажды... Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его. Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с Аленой уже встречались, я проходил практику - сначала в прокуратуре, потом в следственном отделе МУРа и наконец у какого-то частника, запомнившегося мне только львиным рыком и присказкой: "Все, что найдешь, - мое". В тот вечер я ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом три балбеса выясняли отношения с четвертым - типичная уличная разборка, никто не вмешивался. Потом что-то неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину - к драке присоединился пятый, и в руке у него был кнут. Не любительский шокатор, какими пользуются девицы, отбиваясь от приставучих прохожих, а профессиональная модель НГШ-4, не каждый спецназ имел ее на вооружении - можно одним движением положить все живое, что есть в радиусе десяти метров. Меня от этого типа отделяло метров шесть-семь, и петля уже начала свое круговое движение. Инстинкт бросил меня в сторону - за пределы десятиметровой зоны поражения, - а в движении я соображал плохо, в движении за меня соображали инстинкты, не столько врожденные, сколько приобретенные за годы учебы в колледже. Сознание отключилось, и в себя я пришел только тогда, когда остановился, чтобы перевести дух. Я-то был в порядке, но четверо лежали ничком, и по нелепым позам было ясно, что с ними все кончено. Перед входом в кафе толпился народ, а из должностных лиц с правом ношения оружия здесь был - кроме меня, конечно, - только швейцар, который никогда не видел действия боевого шокатора и даже не знал, скорее всего, о том, что нечто подобное существует в природе. Будто кролик на удава, он шел по направлению к убийце и поднимал свою пушку, уверенный, что негодяй бросится наутек от одного ее вида. Я не должен был бежать, вот что я понял сразу, как только остановился. Нужно было стоять на месте - неподвижные мишени для этого типа как бы не существовали, его возбуждала толпа, а драка доводила до состояния чуть ли не религиозного экстаза. Оставаясь на месте, я спокойно расстрелял бы его, даже не вынимая оружия из кармана. Сейчас об этом нечего было и думать - у меня было учебное оружие с радиусом поражения до семи-восьми метров, годное для работы по захвату, но никак не при погонях или, как сейчас, для стрельбы на поражение с расстояния метров двадцати. И что самое страшное - из-за угла появилась Алена. Она опаздывала и торопилась. Она ничего не видела вокруг и следующим шагом должна была вступить в невидимый круг, куда уже упал головой вперед бедняга-швейцар, так и не успевший пустить в ход пистолет. Никогда в жизни - ни до, ни после - я не испытывал такого ужаса. Ничего сделать было нельзя. Ничего. Кроме одного: я бросился вперед, как легендарный Матросов на амбразуру, - в том не было никакого расчета, я ничего не соображал, это тоже был инстинкт, причем, скорее всего, врожденный, потому что попыткам покончить жизнь самоубийством нас в колледже не обучали. Возможно, я поставил рекорд в спринте - Алена уверяла потом, что я налетел на убийцу прежде, чем тот успел что-то понять. Глупости. Он прекрасно меня видел и срезать мог одним движением плети - одновременно, кстати, убив и Алену, поскольку она вошла в круг. Почему он стоял, опустив руки? Почему дожидался, когда я налечу на него и собью с ног? Почему и потом не сделал попытки освободиться? На эти вопросы доджно было ответить следствие, от которого меня отстранили, поскольку дело, как выяснилось, попало в компетенцию МУРа - убийца оказался сыном регионального лидера, то ли Красноярского, то ли Краснодарского, я этого так и не узнал. Краем уха слышал, что приемлемое решение найдено не было. Парень был под "колесом" - это и я понимал. Но именно потому, что он находился в состоянии наркотического бреда, действовать он должен был точно так же, как любой другой наркоман на его месте: неспровоцированная агрессия, неостановимая моторика - в чувство такого уже не приведешь, нужно стрелять на поражение, иного выхода нет. Почему он ждал меня, опустив руки? Я хотел забыть об этом инциденте, где по моей глупости Алена могла погибнуть, и я забыл его. Почему он вспомнился сейчас, причем не просто вспомнился, как вспоминается подернутое туманом происшествие далекого прошлого? Я увидел эти глаза, в которых не было и тени мысли, увидел выходившую из-за угла Алену, и даже себя увидел со стороны, несущегося огромными прыжками и похожего на пантеру, которую уже ничто не способно остановить... Мне показалось, что кто-то вскрикнул рядом со мной, или этот вопль тоже был выбросом памяти? Я принялся заталкивать воспоминание в глубину подсознания, и мне это удалось - удивительно, но в тот момент меня даже не поразило то, что я действительно совершал некие физические движения: схватил картинку и смял ее, но она оказалась слишком большой и не влезала в отверстие, открывшееся в моей голове. Тогда я взялся обеими руками - одной за дверь кафе, другой за фиолетовое небо, - но это не помогло, и мне пришлось ударить кулаком по бетону дороги, пробить его насквозь до самого центра Земли, и в эту дыру воспоминание провалилось - вполне физически, с грохотом обрушивавшихся перекрытий и воплями убитых маньяком прохожих... x x x Я пришел в себя и обнаружил, что стою на берегу реки - лицом к воде, которая в розовом свете закатного солнца казалась похожей на вино. Река была не широкой - метров десять - и с извилистым руслом, на обеих ее берегах стоял лес. Деревья выглядели странными, но в чем эта странность заключалась, я сначала не понял, потому что испугался. Я повертел головой в поисках Ормузда, но мальчишки не было - ни рядом, ни где бы то ни было. Я не видел его, не слышал, не ощущал. Я был здесь один и не имел ни малейшего представления о том, где именно находился. Солнце повисло на вершинах деревьев, будто проколотое острыми пиками. Я опустился на землю - это была обычная почва, песок, хотя и заряженный чьей-то рассеянной и потому не читаемой мыслью. Ощущалось только тепло, но не такое, какое исходит от земли после жаркого дня, а совсем другое, - тепло мысли, и я даже себе не мог бы объяснить, в чем заключалось отличие. Листья на ветках деревьев жили своей жизнью, то складываясь в трубочки, то распрямляясь, и мне вспомнились байки о деревьях-людоедах, якобы произраставших в джунглях Южной Америки. - Ормузд! - завопил я, не имея сил подняться на ноги. - Ормузд! - отозвался лес. Это не было эхом, это был мой собственный вопль со всеми его обертонами, возвращенный мне и комом втиснутый в мое горло. Я сглотнул этот ком и застыл, поняв простую вещь: нельзя двигаться, потому что от движения возникают мысли, которые я заранее не могу представить, и думать нельзя тоже, потому что энергия мысли порождает в мире нечто вполне материальное, с которым, не понимая сути, я не смогу справиться. Ормузд остался в поле - возможно, он прекрасно понял причину моего исчезновения, теперь и я ее понимал. Но что с того? Мог ли он, ощутив инерцию моего воспоминания, определить направление полученного мной физического импульса? Да и был ли этот импульс только физическим? Проще всего использовать привычное слово "телепортация", лишив его вынужденно фантастического содержания. Но что есть слово? Слово есть смысл, и для обозначения того, что со мной произошло, слово "телепортация" годилось не больше, чем слово "волшебство", которое тоже не имело ни малейшего отношения к реальности. Стараясь ни о чем не думать и не делать резких движений, я уставился в розовый глаз солнца. Господи, - подумал я, - почему ты дал мне память? И почему, дав память, лишил инстинктов, необходимых для выживания в этом мире? И почему, лишив инстинктов, оставил понимание цели? А оставив цель, почему лишил возможности ее достичь? Все эти "почему" были нелепы, но я нанизывал их друг на друга, как когда-то в детстве повторял мысленно всякие глупости, чтобы не думать об игрушечной машине, которую мама спрятала от меня в запертый на ключ ящик письменного стола. Мне было страшно и одиноко. Хотелось кричать. Но я уже понимал, что и криком - не только мыслью - могу вызвать изменения, которые пока не способен предвидеть. Ну не знал я какого-нибудь закона природы, какого-нибудь правила Остропаллера, согласно которому энергия крика преобразуется в тепло или, наоборот, в холод, или еще во что-то, совершенно для меня непредставимое. Солнце сгинуло за деревьями, и в момент заката полыхнуло ослепительной синью - это стало мыслительной шелухой все накопленное за день в воздухе тепло. Солнечная энергия перестала поддерживать баланс, и тепло выпало мыслью - я не мог понять и представить себе не мог, какие мысли могли быть порождены простым, казалось бы, электромагнитным излучением видимого диапазона. Сидя на теплой земле у холодной реки (от нее тянуло холодом, как из открытой дверцы холодильника), я ожидал, что с неба начнут сыпаться катышки-мысли, но воздух оставался чист и прозрачен. Ощутив присутствие чьего-то еще теплого тела, я обернулся - метрах в двух от меня лежал, запрокинув голову, Ормузд. Мальчик был обнажен, правая рука вывернута под нелепым углом, что навело на мысль о переломе. Но эта частная мысль мгновенно исчезла, потому что я понял: Ормузд мертв. Господи, подумал я. Это нелепо! Невозможно стать мертвым в этом мире мертвых. Ормузд спит, вот что. Но почему - с открытыми и пустыми глазами, в которых застыло отражение одинокой звезды? Не делая резких движений, я встал над мальчиком и профессиональным взглядом осмотрел тело. Ормузд был мертв - без всякого сомнения. Что бы здесь ни понимали под словом "смерть", это была она. Почему? Я опустился на колени и дотронулся до лба мальчика - судя по температуре тела, он умер не меньше трех часов назад. Впрочем, что значили сейчас мои прошлые навыки, о которых я и помнить не должен был? Три часа назад мы еще были в городе. Да? А может, и время я оценивал не более правильно, чем быстроту охлаждения трупа? Я перевернул легкое тело, положил на живот и... На спине Ормузда, между лопатками, светился в темноте пурпурный след ладони. Глава шестая Почему-то только теперь я ощутил уверенность в себе. Передо мной было тело убитого человека, и мои инстинкты расследователя помогли мне прийти в себя практически мгновенно. Я знал, что нужно делать, и я это делал. Главным подозреваемым был, конечно, я сам - помня прежние прецеденты, я в первую очередь должен был сделать такое предположение. Протянув правую руку, я приложил ладонь к мягко светившемуся следу и с удовлетворением убедился в том, что рука, убившая Ормузда, намного шире моей. Земля вокруг тела показалась мне чуть теплее, чем в стороне - но разница была столь невелика, что это могло оказаться и игрой воображения. Во всяком случае, если бы я вел протокол осмотра, то свое мнение непременно изложил бы, но добавил, что степень достоверности оценки не выше двух с половиной стандартных отклонений. Зачем я занимался этими изысканиями? Инстинкт сыщика? Или я действительно надеялся раскрыть это убийство? Если речь шла об убийстве и вообще о смерти, в чем я не был уверен. Все, что мог сделать в полевых и абсолютно не пригодных для расследования условиях, я сделал. В этом мире не было компьютеров и вообще никакой техники, более совершенной, чем кастрюля, стоящая на огне, - во всяком случае, за дни, проведенные здесь, я ничего подобного не видел и ни о чем подобном не слышал. Можно было достичь не меньших результатов и без всякой техники - я не знал как, а Ормузд знал. Шеф в таких случаях говорил обычно: - Фиксировал данные? Садись и думай. Я сел и начал думать. x x x Я всегда был материалистом. Не потому, что был убежден в отсутствии Бога - если в Него верило столько людей (миллиарды!) во второй трети ХХI века, то, возможно, Он и существовал на самом деле. Для меня это не имело значения: будучи профессиональным сыщиком, я знал, что все, происходившее в мире, имело материальные причины и следствия, и все могло быть объяснено без привлечения потусторонних сил. Так было, пока я не увидел черное пятно на лице погибшего Подольского. Впрочем, даже в последний момент моей жизни у меня и мысли не возникло о возможной нематериальности происходившего. Я не пытался ничего объяснять - у меня не было для этого времени, - но, умирая, понимал, что это конец, хотя и не знал - почему. Безмолвие, мрак, отсутствие. А потом я всплыл в этом мире, и для всего, что здесь происходило, я по-прежнему пытался найти материальное объяснение. Ормузд утверждал обратное, но я, слушая, не слышал. Что произошло с сознанием Ормузда, когда перестало функционировать его тело? Может, существует еще один мир, куда перемещаются умершие в этом? И третий, и четвертый... Достаточно вообразить второй и нужно принять возможность существования миллионного и миллиардного. И каждый из этих миров материален, обладает массой, энергией, движется из прошлого в будущее? ГДЕ, в таком случае, они существуют? Тихие шаги, как мне показалось, разорвали ночной мрак, будто тонкую бумагу. Я поднял взгляд и увидел мужчину - черный силуэт на фоне звездного неба, мне он показался гигантом четырехметрового роста, я закричал и бросился на тело Ормузда, прижался к нему, будто мертвый мальчишка мог защитить меня, живого. - Напрасно, - сказал тихий голос, мягкий, как пуховая подушка. Не голос даже - скорее мысль о голосе. - Напрасно, - повторил он. - Этим вы только затрудняете работу следствия. Я заставил себя открыть глаза и посмотреть на стоявшего надо мной мужчину. Почему-то из этого неудобного ракурса он не выглядел высоким. Напротив, я сразу понял, что это коротышка, росту в нем было на самом деле не больше метра шестидесяти, и только с перепугу я мог принять его за гиганта. Господи, да я бы справился с ним одной левой! - Не думаю, - сказал пришелец, прекрасно, повидимому, понимая мои мысли, во всяком случае те, что лежали на поверхности. - Вставайте, Ариман, неприлично искать помощи у того, кого сами же и убили. - Я не убивал! - крик вырвался самопроизвольно, и я внутренне сжался: сколько раз сам я слышал эти рвавшиеся из груди вопли преступников. - Вставайте, - настойчиво повторил мужчина. - Вы Ариман, верно? Возраст - пятеро суток и семь часов. А это - ваш Учитель Ормузд, возраст три года, семь месяцев и одиннадцать дней, часы и минуты не уточняю, это не имеет значения. Вы убили Учителя, отобрав у него жизненную энергию. - Не отбирал, - пробормотал я, почти ничего не поняв из слов этого человека, который, видимо, имел какое-то отношение к городским силам правопорядка. - Ну как же, - сказал тот почти радостно, - а что означает это? Он ткнул темным пальцем в продолжавшее светиться пятно на спине мальчишки. - Кто вы такой? - сказал я, вскакивая на ноги и отступая в темноту. - Антарм, следователь гильдии правосудия, - представился призрак. - Послушайте, Антарм, - сказал я. - Если вы умеете извлекать из сознания мысли, то должны знать, что я не убивал Ормузда. Я вообще не понимаю, как здесь оказался. В последний раз я видел Учителя живым недалеко от города. Мы шли, скорее - бежали. Потом... - Я знаю, что было потом, - прервал меня Антарм. - Вы переместились в лес Гринт, не подозревая о том, что тело Ормузда последовует за вами. Этот просчет простителен, поскольку вы еще не вполне освоились в мире. Но послушайте, Ариман, есть процессы необратимые. Например, смерть тела. - Да, - кивнул я. - Вы будете сотрудничать со следствием? - спросил Антарм, и фраза эта показалась мне нелепо смешной в его исполнении, так мог сказать Виктор, так мог сказать я сам или какая-нибудь шавка из МУРа, но услышать эту фразу в мире, где не было ни МУРа, ни частных детективов, показалось мне верхом неправдоподобия. Антарм, однако, ждал ответа, он не понимал моего замешательства, из чего я сделал вывод, что части моих мыслей он не воспринимал - какие-то из них были ему доступны, а какие-то проходили мимо сознания. - Чего вы от меня хотите? - спросил я. - Я ничего не понимаю. За минуту до вашего появления я раздумывал над тем, как разобраться в этом деле. В конце концов, я ведь... Я вовремя прикусил язык. Я не знал, что могу говорить, а что нет, о чем могу думать без боязни, а что не должен допускать в сознание. Если бы я сказал, что был в свое время частным детективом, как бы это повлияло на наши отношения со следователем? - В конце концов, - продолжил мою оборванную мысль Антарм, - мы впервые сталкиваемся со случаем убийства Учителя. - Я не... - Вы не убивали. Эта мысль занимает большую часть вашего сознания, которую мне дозволено прочитать. Эта мысль воспринимается вами как истина, но является ли она истиной в общепринятом понимании? Именно это нам и предстоит выяснить, в случае, естественно, если вы намерены, как я уже отметил, сотрудничать со следствием в моем лице. Господи, какая витиеватая фраза! Но из нее следовало, что часть моих мыслей Антарму читать то ли было запрещено, то ли он не мог это сделать по какой-то естественной причине. - Мы должны вернуться в город? - мрачно спросил я, разглядывая следователя и вскользь думая о том, смогу ли, применив болевой прием, лишить его хотя бы на минуту способности преследования? Вряд ли раздвоение сознания удалось мне в полной мере - кажется, Антарм уловил если не мою мысль, то намерение, потому что отодвинулся на два шага и внимательно осмотрел меня с головы до ног. - Нет, - сказал он удивленно. - Почему? - Что почему? - не понял я. - Почему мы должны возвращаться в город? - проговорил Антарм, и по-моему, он при этом пытался дать мне понять о существовании какой-то идеи, его глаза буквально излучали мысль, но я почему-то воспринимал только сказанные вслух слова, и следователь вынужден был пояснить. - Вы убийца. - Подозреваемый, - пробормотал я. - Подозреваемый? - повторил Антарм, нахмурился и, неожиданно просветлев лицом, заявил: - А, понятно! Нет, подозрения тут ни при чем. Вы убийца. И именно поэтому я останусь с вами, ибо согласно закону Хандрикса, обязан обеспечить безопасность как вашу, так и структурную, не говоря уж о безопасности континуума. - Закону Хандрикса... - пробормотал я, совершенно обескураженный. - Хандрикс - судья? Законодатель? - Хандрикс? - удивился Антарм. - Насколько мне известно, он был физиком. Или химиком? Не помню. Да и вообще какая разница? - Вы хотите сказать, что закон Хандрикса - это закон физики, а не статья уголовного кодекса? - Уголовного... что? Послушайте, Ариман, вы сильно облегчите задачу, если будете думать систематически, а не растекаться мыслью. - Если бы я понимал, какая у вас задача, - пробормотал я. Хотел добавить, что в мире, где я был жив, задачей сыщика был сбор доказательств по делу, обнаружение подозреваемого и передача его в руки правосудия - частного или государственного, в зависимости от квалификации преступления. К счастью (к счастью ли?) я вовремя прервал мысль - или мне лишь показалось, что я ее прервал? - Послушайте, - сказал я, - что бы вы ни думали, я знаю точно, что не убивал Ормузда. Более того, я явился в мир для того, чтобы найти убийцу. Это моя цель, и я намерен ее достичь. С вашей помощью или без нее - все равно. - Еще одного убийцу? - с интересом спросил Антарм, и пот мысли отчетливо выступил у него на лбу. Темнота все еще была полной, но я почему-то видел лицо следователя - понадобилась минута, чтобы я понял: это был мысленный образ, наложенный на темное пятно на фоне мрачного неба. - Вы можете думать систематически, Ариман? - Нет, - со злостью заявил я. - Я не могу думать систематически, потому что Ормузд не успел меня этому обучить. И многого я не понимаю. Должно быть, я просто туп. - Не исключено, - пробормотал Антарм, и я опять не понял, было ли это сказано вслух, или следователь лишь подумал о том, что ему достался безнадежно глупый подозреваемый. - Вот что, - сказал я решительно, - нужно сделать две вещи. Первая: похоронить мальчика, не оставлять же его лежать на земле. И вторая: я должен попасть в Москву. Я знаю, что такой город существует. Если в этом мире нет обряда похорон, - подумал я, - Антарм удивится и мне придется выпутываться из мною же созданной ситуации. - Конечно, - согласился следователь. - Похороните. Я подожду. Он действительно отошел в сторону - к лесу, к деревьям - и скрылся во мраке, я видел его силуэт, на котором выделялось блеклым пятном лицо - маска мысли, похожая на те, что продавались в московских супермаркетах перед традиционными детскими праздниками: крупные губы, огромные глаза и едва прорисованный нос. Мысль, которая выступила на лице подобно праздничному плакату, читалась на этот раз совершенно отчетливо: "Убийца обязан позаботиться о трупе". Что ж, это справедливо. Вопрос в том, как выкопать могилу. Решение пришло неожиданно, мысль была не моя - очевидно, кто-то ее мне подсказал, и поскольку здесь не было никого, кроме нас с Антармом, то это была мысль следователя. Материю нужно было превратить в дух, только и всего. Ормузд был идеей до явления в мир, в идею должен был обратиться. Как просто! - Помочь? - неожиданно спросил Антарм, и я, не успев задуматься, ответил: - Да, если можно. Следователь приблизился, взял Ормузда за руки и бросил мне: - Ну, давайте. Мне ничего не оставалось делать, как взять мальчика за ноги и ждать, что будет дальше. А дальше произошло то, чего я, похоже, подсознательно ждал. Мы подняли Ормузда и начали раскачивать его, будто собирались зашвырнуть на другой берег реки. С каждым взмахом тело становилось легче, мне казалось, будто из него вытекали невидимые струи. Если это была энергия мысли, то я с трудном воспринимал ее - только суть, не содержание. Через минуту Ормузд стал почти невесомым, а потом я ощутил, что сжимаю в руках пустоту. - Ну вот, - с удовлетворением произнес Антарм. - Теперь можно считать доказанным: Ормузда убили вы и никто другой. Я пожал плечами - логика рассуждения осталась мне недоступной. Ормузд обратился в мысль, в дух, но находился где-то поблизости, если о мысли можно сказать, что она локализована в пространстве. - Мы не так уж сильно раскачивали тело, - сказал я. - Неужели этой энергии оказалось достаточно, чтобы... - Кинетическая энергия здесь ни при чем, - назидательно произнес Антарм. - О потенциальной энергии тяготения вы слышали, надеюсь? Проходил в школе, - хотел сказать я, но вовремя прикусил язык. Прикусил ли я одновременно мысль? - вот в чем вопрос. Ормузд говорил мне как-то о том, что кинетическая энергия способна переходить в энергию мысли, в духовную суть - общая энергия при этом сохраняется. Значит, и энергия тяготения тоже способна переходить в духовную форму? Впрочем, ладно. Следователь помог мне, а я каким-то образом помог следствию, значит, в моих интересах продолжить сотрудничество. - А что Москва? - спросил я. - Сейчас опасно, - задумчиво произнес Антарм. - Мы на теневой стороне, а Москва... Дайте подумать. Да, сейчас там утро, семь часов. Опасно. Подождем рассвета, если вы не против. Я был не против. Более того, из слов Антарма следовало, что мы находились от Москвы на расстоянии не меньше нескольких тысяч километров. По моим оценкам, сейчас было около полуночи, и если в Москве семь утра, то... Да, не меньше восьми тысяч километров. Интересно, как мы туда попадем утром? И этим ли вообще утром? Не обращая внимания на Антарма, я спустился к реке, ориентируясь по шелесту воды. Сел на берегу, трава была теплой, и я лег на спину. Следователь сопел где-то рядом и о чем-то громко думал. Я бы на его месте, если уж действительно, как он считает, преступление доказано, немедленно вызвал бы патрульную машину или что здесь ее заменяет и препроводил подозреваемого в камеру, предварительно ознакомив его со своими правами и обязанностями. Рассвет наступил минуту спустя, будто в дурном фильме, где оператор отрезал часть записи, чтобы не заставлять зрителя скучать в ожидании продолжения действия. Солнце вынырнуло из-за деревьев - по-моему, в том же месте, где оно опустилось некоторое время назад. Солнце было голубым с розовой нелепой каймой - таким его рисуют дети, да и то не все, а с особо изощренным воображением. Небо приобрело розовый оттенок, лес стал черным, река - серой, и в воздухе от солнца во все стороны поплыли мысли, будто черные точечки, - как туча саранчи. - Солнце, - сказал я, - оно зашло там, где сейчас восходит. Как это возможно? - Это не солнце, - равнодушно проговорил Антарм. - Это скоростной экспресс. Вы только посмотрите, как он гадит! Давно нужно кому-нибудь подумать и сделать транспорт экологически чистым. Я промолчал. Экспресс или что это было на самом деле медленно проплыл по небу с запада на восток и теперь действительно выглядел не солнцем, а скорее огромной шаровой молнией. Экспресс (где, интересно, находились пассажиры?) скрылся за горизонтом, оставив в небе мерцавшую полосу инверсионного следа и разлетавшиеся во все стороны ошметки отработанных мыслей. Одну я даже подхватил на ладонь, она была похожа на невесомый лепесток, и мне почудилось, как кто-то сказал: - ...А если намотать его на ладонь... В следующее мгновение Антарм выбил лепесток у меня из ладони, отчего тот распался в воздухе на атомы. - Вы соображаете что делаете? - сердито сказал следователь. - Это же выхлоп! Я поднес ладонь к глазам - на том месте, где лежал лепесток, возникло покраснение и начало жечь. Жжение распространилось по всему запястью и быстро поднялось к локтю. Я застонал и с испугом посмотрел на Антарма. - В воду, - резко сказал он. - Не руку, это не поможет! Ныряйте! И я нырнул, у меня и мысли не возникло, что я могу этого не сделать. В следующее мгновение мне показалось, что я умер вторично. Возможно, вода была ледяной, возможно - обжигающе горячей, ощущение было таким, будто с меня содрали кожу, вывернули и натянули обратно. Может быть, я закричал. Может быть, потерял на какое-то время сознание. К тому же, в реке была не вода. Когда моя вывернутая наизнанку кожа оказалась способна ощущать что-то, кроме боли, я понял, что стою на дне, и ощутил прикосновения чьих-то идей, разговоров, планов и сообщений, это был бурный поток, в котором я разбирал отдельные слова, но не мог - не умел! - связать их. Я захлебывался чужими идеями, но - удивительное дело! - чувствовал при этом, что жжение в ладони прекратилось, и понимал, что пора выбираться на берег. Не хотелось. Мне было хорошо. Чужие мысли грели. Меня коснулась чья-то мысль о том, что Янек полюбил Ольгу, и оба решили покинуть Землю, но не выбрали пока способ, потому что хотели быть вместе даже там, где пространство не предполагает единения сознаний. А мгновение спустя я ощутил кожей спины, что некий Давидор не желает передавать Ученому Дихтосоту ничего из того, что ему удалось узнать во время пребывания на Луцине, а узнал он так много, что работы хватило бы и на трех Ученых, даже если они вовсе покинут свои физические тела. - Выходите! - услышал я далекий голос. - Выходите наконец! Я стоял на дне и не имел представления о том, где находится берег и куда именно я должен выходить. Пошел наугад и почувствовал, что дно повышается, а в следующее мгновение увидел звезды и оказался в объятиях Антарма, бурно выражавшего свое недовольство. - Никогда, - воскликнул он, - мне не приходилось иметь дела с таким непонятливым преступником! Что вы творили, Ариман? - Вы сами потребовали, чтобы я прыгнул в реку, - возмущенно сказал я. - Да, - согласился следователь, - потому что вы схватили выхлоп. Нужно было нырнуть и сразу выбираться на берег! - Вы мне об этом сказали? - продолжал возмущаться я. - Я чуть не умер! Вы должны были меня предупредить! - О чем? - удивился Антарм. - Погодите... Вы хотите сказать, что, нырнув, не закрылись от чужих мыслей? Он пораженно отступил от меня на шаг. Он не понимал меня. Со следствием я сотрудничать не хотел. Бросался в реку, не соображая, как это нужно делать. Действительно, странный тип. Только убийца может быть таким странным. Или нет - даже убийца не может. Мне до дрожи в коленях захотелось домой, в Москву, не в ту, что, возможно, существовала в этом мире, а в настоящую. Я подумал, что Виктор недавно вернулся с похорон - моих похорон - и сейчас мрачно пьет водку на кухне в той самой квартире, где умер его сотрудник, настроение у него аховое, потому что в МУРе не убеждены в естественной смерти Винокура Аркадия Валериевича, экспертиза показала, что перед кончиной он пережил стресс, и чем это было вызвано, еще предстояло выяснить. Конечно, в компетенцию МУРа эта смерть не входила, Винокур не проходил по заказным делам, но, поскольку речь шла о смерти частного детектива, заниматься расследованием могла только фирма, назначенная оперативным дежурным МУРа майором Волошиным, с которым у "Феникса" давно сложились натянутые отношения. До истины они не докопаются все равно, потому что объективной истины в этом деле нет и быть не может, Виктор уже убедился... Мысли, которые я не сумел сдержать, прервал Антарм, сказавший громко: - Если бы вы согласились на общий режим, вам было бы значительно легче. - Общий режим? - нахмурился я непонимающе. - Режим мысленного поля, - пояснил он и, ощутив мое недоумение, добавил: - Извините, очень трудно привыкнуть к тому, что вы ничего не слышите, не знаете, не понимаете... Я, к сожалению, не Учитель, от Ормузда вам было бы больше прока. Но вы его убили... Я дернулся, и Антарм сказал поспешно: - Вы не хотели, но это так. Вы просто не понимаете. Я вам объясню, насколько понимаю сам. Видите ли, Ариман, в тот момент, когда вы испугались... там, с Ормуздом, когда покинули Калган... Вы ощутили, будто вашу голову что-то распирает изнутри, да? - Ну... - сказал я неуверенно. Такое ощущение действительно возникло, оно всегда возникает в момент сильного страха. - Ничего подобного, - возразил Антарм, уловив мою мысль. - Давление мысли переходит в физическое давление, это ведь понятно. Возникает акустическая волна. Я не Ученый, вряд ли объясню правильно. Что-то как-то преобразуется, там сложные соотношения между материей и духом, тем более что многое зависит от напряженности идеи... Результат такой, будто вы ударили Ормузда ладонью в грудь. А температура вашей ладони в тот момент была... Ну, судя по эффекту, градусов семьсот-восемьсот... - Стоп, - сказал я. - Если взялись объяснять - объясняйте. Как температура ладони могла быть равна семистам градусам? Моя кожа испеклась бы мгновенно. И откуда было взяться энергии? - Да из вашего страха, откуда еще! О чем я вам толкую? Энергия страха нефизическая, но коэффициент усиления мог быть огромным, а Ормузд в тот момент был для вас раскрыт, он ведь был вашим Учителем и считал себя обязанным раскрыться... Результат вы видели. - Видел, - кивнул я, все равно не поняв ни слова. - А как мы с мальчиком оказались на берегу реки? Да и река ли это? То, что я там испытал... - Все естественно, - с досадой сказал Антарм. - Когда Ормузд лишился энергии жизни, потенциальная энергия тяготения вынуждена была высвободиться, переместив тело на более низкий уровень относительно нулевого. Хотя бы на несколько метров. Именно таким оказался уровень почвы на берегу Россени. - Россень - это название реки? - перебил я. - В некотором смысле, - неуверенно проговорил Антарм. - Тело Ормузда переместилось, а вы последовали за ним, поскольку были связаны ментальным полем. Конечно, энергетика на том месте, где вы находились, стала просто ужасной - ямы, рытвины, все обожжено... Собственно, так я и вышел на ваш след, когда приступил к выполнению своего профессионального долга. - Вы намерены меня арестовать? - Аркадий, вы меня поражаете. Я арестовал вас с момента моего появления на берегу Россени. Вы под арестом уже два часа одиннадцать минут, и я обязан охранять вас. Не забывайте - Ученый настоятельно рекомендовал вам покинуть Землю до рассвета. Возможно, я поступил неправильно, но выхода у меня не было. Мне нужен был союзник в этом мире. У меня была миссия здесь, но что я мог сделать, не зная даже, какой нынче год, как попасть в столицу, и существуют ли здесь страны - Россия в том числе? Я повел рукой вокруг, ладонь уперлась в грудь следователя, и тот отодвинулся, но я схватил его за плечо и держал, пока не рассказал все. Антарм несколько раз дернулся, не пытаясь вырваться - он был поражен и не скрывал этого. - А потом я очнулся на поле, которое вы называете полем Иалу, - заключил я свой рассказ. - Феноменально, - заявил Антарм и снял мою руку со своего плеча. - Извините, Ариман... Или как вас на самом деле? Аркадий... Извините, я должен подумать. Вы бы отошли на несколько шагов, а то с непривычки... Вы взволнованы, мысли у вас мечутся, и вы хотите, чтобы я вам помог! Я закрыл глаза, опустился на траву, заложил руки за голову, расслабился и принялся медитировать, как делал это в минуты раздражения, когда нужно было вернуть себе нормальное расположение духа и ясность мысли. - Вы меня поразили рассказом о мире, из которого якобы пришли, - произнес Антарм некоторое время спустя. - Почему якобы? - возмутился я. - Не будем спорить, - примирительно сказал следователь. - Сознание способно создавать миры, структура которых неотличима от реальности. Мне в моей практике приходилось с этим сталкиваться, и я как-нибудь расскажу вам о таких случаях. Вам, как профессионалу, это будет очень интересно. Но сейчас речь о другом. Ваша цель - найти женщину, которая, как я понял, находится не на Земле. Моя цель: доведение расследования до конца. Я доказал, что вы убили Ормузда. Теперь я должен знать причину. Полагаю, что узнаю это, когда вы достигнете вашей цели. - Итак, - продолжал Антарм, и я слушал его так, будто сам размышлял над проблемой, - последовательность наших действий: обнаружение убийцы или убийц Генриха и Абрама Подольских, Владислава Мельникова, Елены Винокур и Натальи Раскиной. - И меня... - пробормотал я. - И вас, - помедлив, согласился Антарм. - Обнаружив убийцу, мы должны лишить его возможности влиять на ваши поступки. Вам это, я вижу, не очень понятно, но я-то знаю: вы либо находитесь под его ментальным контролем, либо являетесь сами убийцей всех этих людей. - Абрама убили задолго до моего рождения... - Вы полагаете, что это аргумент? Что ж, примем в качестве рабочей гипотезы, что неизвестный убийца имеет над вами ментальный контроль. - Послушайте, Антарм, - сказал я возбужденно. Мысль, пришедшая мне в голову, показалась совершенно естественной, и я не замедлил ею поделиться. - Если допустить, то вы правы и я нахожусь под чьим-то влиянием... Но вы-то! Разве вы не можете это влияние обнаружить и отсечь? - Обнаружить могу, - хмыкнул Антарм, - и собственно, уже обнаружил. Ментальный след тянется за вами, как довольно плотная нить, через которую перекачивается энергия. - Тогда что же вы!.. - Я не вижу другого конца нити. И отсечь не могу, она слишком плотная. - Вы не видите другого конца? Но тогда нужно пойти вдоль нити, и она нас приведет к тому, кто... - Разумеется, мы так и сделаем. Проблема в том, что человек на другом конце поймет это и примет меры. Впрочем, это уже мои проблемы. - Почему вы раньше не сказали, что видите эту... как ее... ментальную нить? - спросил я. - Но я не мог ее видеть раньше! - удивленно воскликнул Антарм. - Я увидел нить, когда вы раскрылись, и опять перестану ее различать, если вы закроетесь, и когда взойдет солнце, потому что оно слепит, или если мы отойдем от реки и энергия не будет концентрироваться... В общем, много если, Ариман. Сейчас я, по крайней мере, определил направление. - Значит, и нужно идти по прямой! - Погодите, - прервал меня Антарм. - Пока вы еще открыты... Скажите, вам сейчас легче вообразить мир, из которого вы якобы явились? Я пропустил мимо ушей это "якобы". Мне не нужно было воображать свой мир, я видел его. Или ощущал, а глаза сами рисовали картинку, пользуясь воспоминаниями? Неважно. Я увидел, как Виктор опрокинул очередную стопку, и ощутил его мрачную уверенность в том, что он обязан выкрутиться. Если он потеряет дело, если придется закрыть "Феникс", долго ему не жить. Врагов у него достаточно, и когда он окажется без прикрытия, у каждого из них будут развязаны руки. Он обязан расследовать гибель Аркадия самостоятельно - дело у него уже отняли, но он все равно должен... - Отлично, - произнес голос Антарма. - Ваш бывший начальник на нашей стороне. - Якобы, - язвительно сказал я. - Конечно, - без тени смущения согласился Антарм. - Но это не имеет значения. Можете выходить из состояния медитации, я не собираюсь тащить вас на себе. Следователь протянул мне руку, и я встал. - Антарм, - сказал я. - Вы действительно считаете, что все, что я