время далеко от нее находитесь. Вы должны сделать последний шаг, но никогда его не сделаете, потому что это вне сферы вашего представления о мироздании. Да и о религии нашей тоже. Вы действительно думаете, что раввин может нанять киллера, чтобы убить человека, даже оскорбившего религию и Творца? Вы воображаете, что иудаизм, о котором вы не имеете ни малейшего представления, допускает такое? - Ах оставьте, - усмехнулся Виктор. - Только не говорите мне, что ни один раввин за тысячи лет существования вашей религии, ни разу не убил или не подстрекал к убийству. - Господи, - сказал Аркадий, - о чем вы говорите? Виктор, тебя занесло. - Помолчи, - резко сказал Виктор. - Ты собрал весь материал, но анализировать ты не умеешь. Лев Николаевич, - он обернулся в сторону Подольского, стоявшего посреди комнаты с потерянным видом, - вы тоже думаете, что раввин Чухновский невиновен, как дитя? - Да, - неожиданно хриплым голосом сказал Подольский и закашлялся. Он кашлял натужно и, казалось, никогда не остановится. Аркадий подошел и хлопнул Подольского по спине, тот закашлялся еще сильнее и неожиданно успокоился. - Да, - повторил он, - конечно. Это глупость - обвинять Пинхаса Рувимовича. Глупость! И я не понимаю, зачем вы это делаете. Вы же прекрасно знаете, что Генриха убил я! В наступившей тишине слышно было, как где-то в квартире тикают часы. Чухновский с откровенным изумлением смотрел на Подольского, Аркадий подошел и стал позади него, преградив путь к двери, а Виктор смотрел на Льва Николаевича с любопытством дилетанта, забежавшего в картинную галерею и увидевшего на одном из полотен знакомое с детства изображение. - Ну, приехали, - произнес Виктор, растягивая слова. - Вам-то это зачем? - Видите ли, - сказал Подольский. - У меня была причина убить Генриха, и я хотел рассказать об этом вашему сотруднику в ресторане... Не успел, просто не решился... Я закурю, можно? - Да, пожалуйста, - разрешил Виктор. Подольский вытащил из кармана пачку "Джентли", зажигалку, закурил с третьей попытки. - Мы с Генрихом никогда не ладили, - глухо сказал Подольский, сделав несколько затяжек. - А после смерти родителей... Он считал, что я в этом виновен, потому что вовремя не установил диагноз. Глупо. Я сделал что мог. Но было поздно. Он не хотел этого понять. Мы перестали встречаться. Он сошелся с этой женщиной... Раскиной. Раввин Чухновский прав в том отношении, что... То есть, Генрих поступал как ученый, но с точки зрения религии... Кощунство, да. Он хотел вытащить из мозга все реинкарнации. Все. Вы знаете, что такое реинкарнации? - Мы знаем, что такое реинкарнации, - проскрипел Виктор. - Мы даже знаем, что современная наука доказала, что ничего подобного в природе не существует. Всей этой чепухой занимаются институты паранаучных направлений. В Москве их достаточно. С этой публикой мы как-то разбирались, и кто там работает - знаем. Подольский не из таких, а его институт - классического академического направления, никакого отношения к паранаучным изысканиям не имеет и иметь не может. При чем здесь генераторы Уринсона? Подольский на добился бы и рубля финансирования, если бы заявил подобную тему. Не нужно вешать нам на уши лапшу, тем более, что эта информация легко проверяется. - Черта с два эта информация проверяется! - неожиданно воскликнул Подольский высоким фальцетом. - Как-то в прошлом году... Зима была, февраль. Холод, если вы помните, лютый, госинспекция запретила личному транспорту подниматься в воздух, авиетки падали, как птицы, а птицы дохли на деревьях. В Туле было минус сорок два, такого никто не припомнит... - Мы о морозе говорим или о Подольском? - прервал Виктор излияния Льва Николаевича. - А? О Подольском, конечно, о ком же еще? Да, был мороз, и я удивился, когда он приехал ко мне. Я просто не мог себе этого представить и сначала даже не открыл ему дверь. - Генриху Натановичу? - уточнил Виктор. - Вы же утверждали, что не виделись с ним несколько лет. - Послушайте, - опять вскипел Подольский. - Мне и так трудно, а вы все время... Я... Мне не нравится ваш метод. Пусть ваш сотрудник сядет за этот стол, у него... у него другой взгляд. Тогда я продолжу. Виктор собрался было разразиться язвительной тирадой, но встретил взгляд Аркадия и встал. - Валяйте, - сказал он. - Первый раз слышу, что мой взгляд не нравится клиентам фирмы. Аркадий обогнул стол и сел в кресло. Точнее, стол обогнуло его тело, и в кресло, теплое после Виктора, село именно тело, без подсказки со стороны мозга. Это было неожиданное, удивительное, необъяснимое ощущение - Аркадию казалось, будто он даже не пытался сдвинуться с места, и часть его сознания продолжала видеть комнату с той точки, где он стоял: окно напротив, Чухновский - вполоборота - у книжных полок, Виктор, выйдя из-за стола, становится так, чтобы быть неподалеку от Подольского, но вне его поля зрения. И в то же время другой частью сознания он понимал, что сидит в кресле, смотрит Подольскому в глаза, и комната, которую он видит с двух точек сразу, будто плывет и раздваивается, но нужно сохранять ясность сознания, и еще - нужно сказать Виктору, чтобы... Что? Мысль не додумывалась, да и времени не было ее додумывать, потому что Подольский сказал: - Так вы записываете? Генрих позвонил в дверь, и я сказал через интерком, чтобы он отваливал, говорить нам не о чем. Тогда он произнес такую фразу: "Не кинжалом он действовал, но ядом, и потому - не пойман". - Что это означает? - спросил Аркадий. Голос прозвучал вне зависимости от его сознания, и на какое-то мгновение Аркадий испугался самого себя, но это ощущение вмиг прошло, и все вернулось на свои места - он владел собой, он был собой, и что же с ним сейчас происходило? Не было времени думать об этом. - Объясню, - сказал Подольский. - Видите ли, прапрадед - наш общий с Генрихом прапрадед - был польским евреем. Он погиб при странных обстоятельствах... Дело было в Умани, это городок такой, где... Ну, неважно... Он умер в тысяча восемьсот девяносто третьем, почти два века назад. Как-то утром его обнаружили в собственной кровате заколотым. Комната была заперта изнутри на ключ, тело обнаружил его секретарь, прадед был богатым человеком, владел двумя фабриками... Секретарь - его звали Яковом - пришел, как всегда, в девять, в доме в это время никого не было, жена прадеда, Фейга, ушла с детьми в сад, а Абрам, вернувшись домой после утренней молитвы, пошел отдохнуть, он ночью поздно работал... Обычно Яков будил Абрама, если тот спал, и они просматривали утреннюю почту... - Послушайте, - не выдержал Виктор, - что вы нам... - Виктор, помолчи! - резко сказал Аркадий, сам не ожидая от себя такой вспышки. Он понимал, что Подольскому нужно хотя бы сейчас дать выговориться, его нельзя прерывать, какую бы чушь он ни нес, а потом, прослушивая запись, попробовать отсеять лишнюю информацию. В ресторане Подольский так и не решился заговорить, видимо, гибель Раскиной подействовала на него, как запирающий ключ, а сейчас он начал, по-видимому, издалека или даже вовсе не о том, но ведь он все равно дойдет до сути... Выпада со стороны Аркадия Виктор не потерпел бы, но Чухновский тоже сделал шаг вперед и выкрикнул: - Послушайте, как вас там! Не мешайте ему говорить! Виктор пожал плечами. - А... - протянул Подольский и провел рукой по лицу. - О чем это... Да, они просматривали почту. А в тот день Абрам не ответил на стук, и дверь оказалась против обыкновения заперта изнутри. Секретарь начал звать Абрама, но тот не отвечал, и это было очень странно... В общем, Яков взломал дверь, не став дожидаться возвращения Фейги с детьми. И обнаружил хозяина в постели с ножом в груди. Э... Так, во всяком случае, сказал секретарь. Но полиция не поверила, знаете ли. Якова арестовали по обвинению в убийстве... - Почему? - быстро вставил Аркадий. - Ну... - протянул Подольский. - Его слова о том, что комната была заперта, показались неубедительными. То есть, она действительно была заперта и замок действительно был взломан, но полиция не поверила тому, что нож уже торчал в груди Абрама, когда Яков вошел в спальню. Видите ли, если дверь действительно была заперта, в комнату никто не мог ни войти, ни выйти. Никто и никак. Слишком крепкие стены, слишком высокие окна, запертые, к тому же, изнутри. И дверь... Секретаря сразу заподозрили в том, что он убил, а потом взломал дверь, чтобы отвести от себя подозрения. Виктор, стоя в нескольких шагах от Подольского, начал опять проявлять признаки нетерпения, и Аркадий понял, что, если Льва Николаевича прервут еще раз, нить будет потеряна, пожалуй, надолго. Он передвинул на середину стола коробочку компьютера, наклонился вперед и, чтобы Виктору было хорошо слышно, сказал: - Официальный допрос ведет детектив Винокур Аркадий Валентинович, личный номер семнадцать двадцать три. С этой минуты рассказ Подольского приобретал характер официального протокольного признания, которое могло быть использовано и в суде, Аркадий становился единственным человеком, официально имевшим право задавать вопросы, а Виктор с Чухновским - свидетелями, которым также могло быть в суде предоставлено слово, но только для того, чтобы удостоверить, что допрос проводился без отклонения от стандартной процедуры. Виктор, конечно, взъестся, с ним еще придется выяснять отношения, но сейчас он будет вынужден принять условия игры. Взгляд Виктора ничего хорошего не сулил. Но и возразить Хрусталев не мог, а потому сложил руки на груди, пожал плечами и отошел в сторону. Он как бы говорил: ну поиграй, если есть охота. Подольский не обратил внимания на игру нервов, продолжавшуюся несколько секунд и закончившуюся временной победой Аркадия. Он продолжал говорить: - Нож, конечно, не нашли. Якова арестовали. У него были, как выяснилось, причины для того, чтобы ненавидеть собственного хозяина. Давняя история... В молодости он любил одну девушку. Они ведь были с Абрамом из одного местечка, и возраст почти одинаковый... Яков хотел на ней жениться, а Абрам девушку отбил. Не потому, что был в нее влюблен, а просто... Чтобы насолить Якову. То ли на спор, то ли... В общем, никто не знает. И никто не знает, что было потом. Как бы то ни было, девушка... э... покончила с собой. И Яков... Ну, это понятно. Через много лет он приехал в Умань, явился к Абраму, сказал, что, мол, кто старое помянет... И все такое... У него было очень сложное положение, жена умерла, детей нет, работу потерял... И Абрам то ли пожалел Якова, то ли действительно чувствовал свою вину перед ним. Он взял Якова к себе секретарем, снял ему комнату неподалеку от своего дома. Понимаете? Полиция решила, что Яков специально ждал случая, и вот... Подольский развел руками. - Наверно, - продолжал он, - если бы все это происходило на сто лет раньше, Якова действительно засудили бы. Про отпечатки пальцев, впрочем, и в конце девятнадцатого века никто не знал, во всяком случае, в Умани. Но судебно-медицинская служба уже кое-что понимала... В общем, врач утверждал, что удар ножом нанесли, когда Абрам был уже мертв. Понимаете? Он умер рано утром от разрыва сердца, как тогда говорили. Обширный инфаркт, как сказали бы потом. А ножом ударили в мертвое тело. И никто, к тому же, не смог доказать, что Яков не взламывал дверь. В общем, в деле были только косвенные улики, но главное - то, что умер Абрам от инфаркта. Вот... Подольский замолчал. Он смотрел почему-то не на Аркадия, а на раввина, Чухновский же в это время занимался странным делом - снимал с полок книги, перелистывал и ставил на место. - Какое отношение, - спросил Аркадий, - имеет эта давняя история к гибели Генриха Натановича Подольского и к его появлению в вашей квартире год назад? - А? - непонимающе спросил Лев Николаевич, думая о своем. - Ну да, появление... Он произнес эту фразу и вошел в комнату, хотя я стоял на пороге и вовсе не собирался его впускать... Вошел и сказал: "Я раскопал это. Нашего прапрадеда казнили. И я знаю - кто". У раввина упала книга, но он не стал ее поднимать, так и застыл с протянутой рукой. - Понимаете, эта история с прадедом... Она была вроде как наша семейная тайна. Ну, как английские аристократы передают из поколения в поколение какие-нибудь родовые неразгаданные тайны, так и Абрам был... Мы с Генрихом, когда еще были дружны, много раз обсуждали - ударил Яков ножом или нет? И почему Абрама вдруг хватил инфаркт - он же был крепким и здоровым мужчиной... Много еще лет назад у нас возникла версия о том, что Абрама могли отравить - сейчас-то всем известно, что существуют яды, действие которых по симптомам аналогично инфаркту, и, если не знать наверняка, что человека отравили, вполне можно перепутать. А в те времена и говорить нечего... И тогда история становится еще таинственнее, ведь появляется новый претендент на роль убийцы: тот, кто пришел с Абрамом в дом, когда он возвращался с утренней молитвы, дал ему яд и ушел, оставив прапрадеда умирать. Кто? И почему? Вы понимаете, что пищи для воображения здесь было более чем достаточно, а для того, чтобы открыть истину... Не эксгумировать же на самом деле труп Абрама! В общем, когда Генрих сказал о яде, я понял о чем именно идет речь. Я подумал: может, он нашел какие-то документы... открылись какие-то обстоятельства. Я впустил его из любопытства, а оказалось... Подольский опять замолчал, и раввин только теперь заметил, что уронил книгу. Он нагнулся, поднял том, аккуратно поставил на полку и взял следующий, продолжив свое бессмысленное занятие, начавшее действовать Аркадию на нервы. - Что же оказалось? - спросил Аркадий. - А?.. Вот в том-то и дело... Я все время к этому подхожу, но... Вы не поверите, потому что... Ну, не знаю... Для вас смерть Генриха - это просто уголовное дело, а на самом деле... Нет, на самом деле это, конечно, уголовное дело, кто спорит, но только... Как бы это сказать... - Дело, которое не находится в вашей компетенции, - подсказал Чухновский, не оборачиваясь. - Вот-вот... - обрадовался Подольский. - Именно так! По сути, Генрих убил себя сам... То есть, не сам, это не самоубийство, если быть точным, его убил тот же человек, что убил Абрама, но руками самого Генриха, точнее... м-м... точнее даже не руками, а... Нет, вы все равно... Подольский окончательно сбился и замолчал. - Я ничего не понял, - искренне сказал Аркадий. - Давайте я буду задавать вам конкретные вопросы, а вы отвечайте по возможности короче. Свидетелей, - Аркадий посмотрел на Виктора и Чухновского, - попрошу на время перекрестного допроса воздержаться от комментариев и дополнений. Виктор демонстративно пожал плечами, а раввин, достав очередную книгу, начал ее внимательно читать с первой страницы. - Вы утверждаете, что смерть вашего родственника каким-то образом связана со смертью Генриха Натановича Подольского? - Да, - кивнул Лев Николаевич. - Вы утверждаете, что Генриха Натановича убил потомок того, кто в свое время убил Абрама Подольского? - Что?.. Нет, конечно! - Лев Николаевич округлил глаза. - Не потомок, я разве сказал - потомок? Он же и убил. Не своими руками... Хотя... Это как посмотреть, может, и своими... - Минуту. Уточните. Вы утверждаете, что Генриха Натановича Подольского убил тот же человек, который двести лет назад убил вашего предка Абрама Подольского? - Мм... Ну, если хотите, именно так. - Что значит - если хотите? Вы это утверждаете или нет? - Ну... Да, утверждаю. - Вы понимаете, конечно, что Абрама Подольского убили двести лет назад, и никто не мог прожить столько времени... - Конечно! Именно в этом вся проблема! Именно поэтому и погибла Наталья Леонидовна! Это как круги на воде - если бросаешь камень, круги все равно появляются, как бы ты ни старался быть аккуратным... - Стоп, - сказал Аркадий, - к Раскиной мы еще вернемся. Если я правильно вас понимаю, смерть Генриха Натановича непосредственно связана с его деятельностью в институте? Я имею в виду то, что вы назвали исследованием реинкарнаций. - Да! Господи, я это уже три часа пытаюсь объяснить! - с неожиданным жаром воскликнул Подольский. - То есть, у меня нет, конечно, никаких доказательств, но все, что я знаю, начиная с характера некробиота, убеждает меня именно в этом! Я не понимал только, как это произошло с маской... Ну, я имею в виду эту ужасную... И то, что она исчезла... Вы знаете, о чем я... - Да, - сказал Аркадий. - Вы хотите сказать, что сейчас понимаете и это? - Конечно! Здесь не обошлось без потусторонних сил, это очевидно! Аркадий шумно вздохнул и поднял глаза к потолку. Он уже сложил в уме определенную мозаику, в ней было место и для обоих Подольских, и для Раскиной, и для раввина, и даже для религии. Но не для потусторонних сил, в конце-то концов! Если этот Лев Николаевич намерен городить новые глупости вместо того, чтобы разобраться в старых... Виктор хихикнул и бросил на помощника иронический взгляд, говоривший: ну что, попробовал сам, убедился, что тебя водят за нос, почему бы не освободить место для более квалифицированного специалиста? - Видите ли, - раздумчиво сказал Аркадий, - легче всего объяснить появление и исчезновение ожога на лице Подольского действием потусторонних сил. И еще Рас... Он встретил яростный взгляд Виктора, запнулся на полуслове и продолжил: - Я знаю в Москве сотню человек, которые так бы и поступили. В Кармическом институте этот случай вызвал бы восторг... Почему вы пришли с этим объяснением ко мне? - А куда я должен был идти? - удивился Лев Николаевич. - Расследованием занимаетесь вы, я и пошел к вам. Тем более, что вы меня все равно нашли бы. - Тогда не нужно говорить глупости. - Почему глупости? - вздохнул Подольский. - Знаете, я тоже человек рациональный, но есть рацио более широкое... С философом я бы это обсудил в категориях мистического, а с вами нужна конкретика, так я ее и придерживаюсь. Вот, скажем, не была ли похожа эта, как вы говорите, маска на лице Генриха... не была ли она похожа на... э-э... след человеческой ладони? - Откуда вы об этом знаете? - насторожился Аркадий. Вряд ли Подольский мог ознакомиться с материалами дела, тем более, с результатами судмедэкспертизы, секретными, как и все, что находится в пределах следственного дознания. Значит, кто-то сказал. Виктор? Раввин? Но раввин и сам не мог знать о такой детали... Кто? - Оттуда! - огрызнулся Подольский. - Если бы ваш кругозор был более широк, вы бы не спрашивали. - Ладонь смерти, - подал голос Чухновский, - это жаркая ладонь демона, которой он помечает тех, кто нарушил заповеди небесные, без соблюдения коих... - Стоп, - сказал Аркадий. - Давайте останемся в рамках здравого смысла. Я спросил, откуда вам стало известно, какой именно формы было ожоговое пятно на лице Подольского? - То есть, вы подтверждаете, что они имело форму ладони? - уточнил Лев Николаевич, а Чухновский даже сделал два шага к столу, чтобы не пропустить ни слова. - Вопросы задаю я, - недовольно сказал Аркадий, чувствуя, что процедура допроса уже потеряла смысл, но еще не поняв, когда именно он упустил из рук инициативу. - Мне спросить в третий раз или вы ответите сразу? - Отвечу сразу. Если вы читали труды профессора Джейкобса, я имею в виду хотя бы его "Нейропсихологию инкарнаций"... Там сказано... - Я не читал Джейкобса, он не имеет отношения к этому делу. Я спрашиваю... - Так ведь Лев Николаевич и пытается вам ответить! - неожиданно вступил раввин. - А вы не слушаете его, как не хотели два часа назад слушать меня. - Я вас внимательно слушал. - Но не слышали, - с горечью сказал Чухновский. - Поймите наконец: Подольский узнал причину гибели своего предка и потому погиб. К сожалению, в некоторой степени я стал его оружием, поскольку совершил по его просьбе обряд пульса де нура. - Что совершили? - переспросил Аркадий. - Обряд обращения к Всевышнему с просьбой наказать еврея, порвавшего связи со своим народом. Творец откликнулся незамедлительно... Аркадий услышал хриплый смех - Виктор присел на стул в голове кровати и откровенно развлекался, ему доставляло удовольствие видеть, как два важных свидетеля, один из которых вполне мог оказаться убийцей, морочат голову следователю. - Вы не ответили на мой вопрос о том, откуда вам стало известно об ожоговом следе в форме ладони, - сухо сказал Аркадий. - Вы не ответили уже на три заданных мной вопроса, представляющих важность для следствия. Как официальный свидетель по делу вы несете ответственность... - Я ответил! - вскипел Подольский, а раввин закивал головой и сделал еще один шаг вперед. - ...И потому, - продолжал Аркадий, - согласно уголовно-процессуальному кодексу, статья семьдесят три-бис, вы можете быть подвергнуты задержанию в административном порядке на срок до сорока восьми часов. В течение этого времени вы будете содержаться в КПЗ с предоставлением всех положенных условий и обдумывать... - Вы с ума сошли? - изумился Подольский. - Я все время стараюсь объяснить вам суть произошедшего... конечно, как я ее понимаю... а вы не слушаете. - Лев Николаевич, - мягко сказал Аркадий, - меня не интересуют ваши интерпретации. Меня не интересует, как вы тут что понимаете. Меня интересуют конкретные ответы на конкретные вопросы. В частности, откуда вам стало известно об ожоговом следе в форме... - Так я же сказал вам! Это описано в книге Джейкобса! - Что описано? - вскричал Аркадий. - Гибель вашего родственника? - Генриха? Это частный случай... - Может быть, не будете спорить впустую? - вмешался Чухновский. - Если позволите, я зачитаю вам... Он поднес к глазам книгу, которую он держал в руке - видимо нашел-таки на полке после долгих поисков именно то, что искал. Книга была из старых, в картонном, а не пластиковом переплете, издание, скорее всего, до тридцатого года, когда всю книжную промышленность перевели на новый тип производства. - Вот... - сказал раввин. - "Если Творец отмечает кого-то из людей недостойных или преступивших, или в будущем способных принести в мир преступные и богопротивные идеи, Он делает это одним из множества способов, желая показать людям, что..." Погодите, это не совсем... Ага, вот... "Дьявольская ладонь. Ожог на теле, имеющий форму беспалой ладони. Возникает при использовании колдовства или иных форм воздействия на материальную сущность живого. Обычно наблюдается на животе или спине, но встречаются и более экзотические случаи, как, например, наказание графа Сиднея Мюррея в 1736 году, отмеченного дьявольской ладонью в области затылка, в результате чего Мюррею были нанесены непоправимые повреждения мозга, которые привели к смерти. Граф был наказан за то, что..." Это тоже неважно, граф был христианином, тут совсем другое... Вот еще. "Иудейская религия не содержит понятия Дьявола как антитезы Богу и потому в рамках иудаизма я не могу дать определения дьявольской ладони. Отмечено всего три случая появления этого эффекта в качестве наказания. Первый: печать на спине бывшего раввина Иегуды Хареля, перешедшего в ислам. Второй: печать на груди торговца из Кастилии Моше Герреро, выдавшего инквизиции семь своих соплеменников, облыжно обвиненных в сотрудничестве с дьяволом. И третий: печать на левой щеке Зосимы Бугендольфа, наказанного за убийство раввина Зальцмана в Кракове..." Ну, тут приведены и числа, если хотите... Кстати, этот Бугендольф умер в присутствии многочисленной родни и врача, который его пользовал. Именно врач впоследствии и описал этот случай, так что Джейкобс ссылается на вполне конкретный источник. - Дайте, - Аркадий протянул руку, и раввин передал ему открытую книгу. Аркадий посмотрел на обложку: это действительно было довольно старое издание, 2026 год, издательство "Вагриус". Издательство, насколько помнил Аркадий, солидное, но время от времени все же вынужденное для поправки финансовых дел издавать и оккультную литературу. Автор - Арнольд Джейкобс. Что там про него написано на обложке? Профессор. Ясное дело - все они профессора. Ректор Института Откровения, Филадельфия. Название подходящее. Все у них так: Институт Откровения, Институт Сущности Человека, Тантрический институт, в одной Москве таких штук пятьдесят, и все кормятся на извечной человеческой страсти объяснять необъясненное необъяснимым. Вполне возможно, что истории с этим графом и остальными действительно происходили, невозможно же упомнить все странные криминалистические ситуации. Объяснения, конечно, чушь. Божественное наказание, м-да... Но случай с Полонским не единственный в своем роде. Что ж, хорошо хоть это. Есть прецедент. Значит, и объяснение должно быть. И, ясное дело, без привлечения технических новинок, эту интерпретацию можно опустить, сразу сужается поле обзора гипотез. Если уж двести лет назад преступники умудрялись проделывать такие штучки... Кстати, когда умер этот Зосима? Аркадий открыл книгу на странице, заложенной Чухновским. 1736 год. Давно. Но если это не первый случай в криминалистике, почему компьюьтер МУРа не выдал на его запрос всей этой информации, которую раввин Чухновский без проблем и по памяти вытащил из книги, изданной, кстати, уже тогда, когда база данных МУРа находилась далеко не в стадии накопления? Объяснение, пожалуй, одно: все эти случаи при анализе не были признаны криминальными. Загадочными - возможно. Но не криминальными. Зазвонил телефон. Звонок доносился из внутреннего кармана, и Аркадий в первое мгновение не понял, что, собственно, произошло - он точно знал, что блокировал связь перед началом допроса. Если звонок все-таки раздался, значит, аппарат принял сигнал, отменяющий все режимы отключения, и тогда... - Допрос прерван в связи с возникновением дополнительных обстоятельств, - сказал Аркадий. В комнате все сразу задвигалось, зашумело, Виктор производил больше шума, чем Чухновский с Подольским, но Аркадию сейчас было не до них, потому что перед глазами возникло лицо дочери. Белое, искаженное ужасом. - Папа... - сказала Марина, с трудом шевеля губами, - папа... Мама... Она разрыдалась, изображение начало расплываться, дочь билась перед аппаратом в истерике, и камера не могла держать фокус. - Спокойно, пожалуйста, - сказал Аркадий. - Ты можешь сказать, что случилось? - Мама... умерла, - шепот дочери был слышен на противоположном конце комнаты, и все повернулись к Аркадию. Никто не видел, конечно, того, что видел он, но звук не фокусировался в его ушах, как изображение на сетчатке его глаз. Виктор неожиданно оказался рядом, положил руки ему на плечи и сдавил их. - Как? Когда? О чем ты? - вопросы были банальны, в иных обстоятельствах Аркадий не стал задавать именно такие вопросы, это было непрофессионально, но все вылетело у него из головы, сейчас он ощущал себя таким же обывателем, как Подольский или любой другой из десятка миллионов москвичей. - Не знаю... Я вернулась только что, а мама... лежит... - Покажи, - резко сказал Аркадий, взяв наконец себя в руки. - Поверни камеру и покажи. И не плачь. Изображение в его глазах дернулось, мелькнул потолок, это была гостиная, свет горел вполнакала, и видно было плохо. Руки у девочки дрожали, фокус размывался, женщина, лежавшая на полу, не была Аленой, не могла ею быть, Аркадий увидел чужое лицо, открытые безумные глаза, неподвижный взгляд, жена безусловно была мертва, нужно вызвать скорую, хотя это не имеет смысла, но все равно нужно вызвать, а он должен лететь, но как там Марина будет все это время одна - наедине с... - Выйди, - четко сказал Аркадий, - выйди из квартиры, запри дверь, пойди к Безугловым и побудь у них, пока я не приеду. Я буду через полчаса, может, быстрее. Выйди немедленно и ничего не трогай. Это его недомогание полчаса назад... Он не понял, что с ним произошло, а это был некробиот, ослабленный, потому что связь между ним и Аленой в последнее время была, как перетершийся шпагат... Значит, она умерла полчаса назад, и все это время он вел допрос, так и не поняв... Но - почему?! - Дай! - жестко сказал Виктор и протянул руку за аппаратом. Аркадий передал Хрусталеву телефон и встал. - Сиди, - сказал Виктор. Подольский и раввин смотрели непонимающе, у них были свои проблемы. Виктор переключил аппарат на повтор разговора, изображение видел только он, Аркадий не хотел, чтобы Марина говорила кому-то еще о смерти матери, но и забрать аппарат у Хрусталева не было сил. Или желания? Или еще чего-то? - Поезжай, - сказал Виктор, закончив просмотр. Судя по жестам, он остановил кадры с мертвой Аленой, рассматривая тело. - Поезжай, я свяжусь с МУРом сам, они будут там раньше тебя, так надо. Скорую тоже вызову. - А что... - начал Подольский. - Я задерживаю вас обоих в административном порядке для проведения допросов по делу, - сказал Виктор. - Мы будем здесь до прибытия конвоя. КПЗ на Фонтанной вас устроит? Там вполне сносные условия. - Я должен молиться! - воскликнул раввин. - У меня должна быть кошерная пища! Я не могу... Виктор сказал что-то в ответ, Аркадий не расслышал, он шел к выходу, как призрак по замку - натыкаясь на стены и, кажется, даже проходя сквозь них. Во всяком случае, когда минуту спустя он обнаружил, что сидит в машине и дает полный газ, Аркадий не помнил, как спустился вниз. Просто был в комнате Подольского, а очутился здесь. Машина взмыла в ночное небо - сразу во второй эшелон. Глава десятая "Я должен был"... Мысль кружилась в голове по стационарной орбите и была единственной, которую он осознавал, все остальное не вмещалось в памяти и существовало как бы отдельно от его личной вселенной. "Я должен был, я должен был"... Что - должен? Вернуться домой посреди дня, чтобы успокоить впавшую в транс жену? Успокоить женщину, изменявшую ему не первый месяц? Ну погиб твой Метальников, так ведь работа такая, не бери в голову... Бред. Если бы он вернулся домой вовремя, сейчас они с Аленой занимались бы выяснением отношений и наверняка довыяснялись бы до бросания посуды и оскорблений, переходящих в рукоприкладство. И все это - при дочери, которая заперлась бы в своей комнате и вздрагивала при каждом резком звуке... Да, но Алена осталась бы жива! Она осталась бы жива, а все остальное не имеет значения, не играет роли и вообще не в счет. А он носился по Москве и вспоминал о жене только тогда, когда никаких мыслей по поводу нелепой истории с Подольским не приходило в голову... И теперь она мертва. Он виноват. Машина приземлилась слишком резко, и рессоры взвизгнули так, будто обругали нерадивого водителя всеми нецензурными словами великого и могучего русского языка. Подлетая к дому, Аркадий видел, что оперативники и медики уже на месте: мигалки двух типов мерно мерцали на подъездной дороге. На этаже, когда Аркадий вышел из лифта, его встретил, однако, не дежурный патрульный эксперт, а репортер - знакомое лицо, знакомый голос, но кто именно? Аркадий не расслышал вопроса, отодвинул представителя прессы (почему он вообще здесь оказался, неужели в МУРе решили, что о смерти Алены можно писать в газеты?) и ворвался в собственную квартиру, как в осажденную крепость. Алена лежала на диване в гостиной, телевизор все еще был включен, и между стеной и круглым столом расхаживали бесплотные герои вечернего сериала, угрожая друг другу пистолетами времен то ли ВЧК, то ли вообще Крымской кампании. Над Аленой склонились два врача, муровский оперативник, как положено, вел съемку, а понятые - двое соседей, лица которых Аркадий помнил, но имен не знал, - стояли поодаль, у окна, и о чем-то переговаривались. Профессионализм взял, наконец, верх над чувствами, и к дивану Аркадий приблизился на твердых ногах, отмечая все детали. Дочери в комнате нет, с ней наверняка в ее комнате кто-то из муровских сотрудниц. Глаза у Алены уже закрыты, правая рука вытянута вдоль тела, левая свешивается до пола. Лицо спокойное. Пулевых ранений нет. Крови нет. Следов асфиксии нет. Приняла таблетки? Скорее всего. Типично женский способ покончить с жизнью. Можно было спасти, если бы Марина вернулась раньше... - Таблетки? - спросил Аркадий в пустоту, уже зная, каким будет ответ: он заметил на шее, там, где начинался вырез платья, темное пятно с неровным краем, уходившее куда-то вниз. Не обращая внимания на предупреждающий возглас эксперта, Аркадий рванул воротник платья, и грудь обнажилась - запекшаяся, как мясо, которое долго продержали на сковороде. Пятно было темным по краям и совершенно черным в центре, на уровне сердца. И не нужно было иметь никакого воображения, чтобы увидеть: в грудь Алены будто уперлась раскаленная ладонь, с шипением сжегшая кожу, вот след основания большого пальца, а средний с указательным обозначились до второй фаланги. Правая ладонь. Аркадий ощупал ткань платья, хотя и так было ясно, что материя не повреждена. Если бы это был луч - как в случае с Подольским, - то ткань вспыхнула бы, как свечка. Не было никакого луча. Не было вообще ничего, что появилось бы снаружи и уперлось в грудь, и жгло, жгло... Огонь шел изнутри и ограничился кожей. - Послушайте... - сказал Аркадий. - Что это? - Ожог первой степени, - деловито ответил один из медиков; он наверняка знал Аркадия, потому что не старался ни скрыть информацию, ни хотя бы смягчить ее, полагая, что профессионал обязан знать все, - но непосредственная причина смерти, скорее всего, остановка сердца. Ожог возник позднее - может, на минуту-две. Поскольку следов температурного воздействия на платье нет, женщина, видимо, была одета уже потом... В момент смерти она была обнажена. Что значит - обнажена? На Алене было ее домашнее платье, не платье даже, а что-то вроде вечернего халата, она любила ходить в нем, и под платьем у нее обычно ничего не было, она сбрасывала это платье-халат и спала нагишом, в комнате всегда было натоплено, а под одеялом и вовсе жарко... И она никогда не ходила голой по квартире. Конечно, она была в платье, смотрела телевизор, дожидаясь Марину. Наверняка думала о Метальникове и хотела отвлечься. Но если так... Когда собираешься покончить с собой, не смотришь телевизор, дожидаясь дочь и, возможно, мужа. Дочь - чтобы обругать за позднее возвращение, а мужа - чтобы объявить, что между ними все кончено. Она не собиралась уходить из жизни, это совершенно ясно. И значит... - Нежная моя, - пробормотал Аркадий, - сорока, ты в клюве несешь... Это были их слова, их с Аленой - в дни, когда между ними все было хорошо. Только эти слова и приходили сейчас в голову, только их Аркадий и мог произносить вслух, понимая, насколько нелепо они звучат над телом покойной и в присутствии экспертов, оперативника и понятых. - Смерть наступила около часа назад, - продолжал врач, - примерно в двадцать два-двадцать два десять... Именно тогда, когда раввин Чухновский говорил о возмездии и смотрел неистовым взглядом. А сам Аркадий стоял там, где утром лежало тело Генриха Натановича, и неожиданно ощутил слабость, причины которой не понял. Некробиотический сигнал? Или?.. Что было причиной, что следствием, и существовала ли вообще связь между тем, что происходило в "Рябине", и тем, что в это время видела, слышала и ощущала Алена, сидевшая в одиночестве перед телевизором и страдавшая из-за гибели любовника? Ладонь дьявола. Окна салона выходили на юг, Аркадий сам подбирал в свое время расположение квартиры таким образом, чтобы ничто не заслоняло вид на ильинские леса, единственный зеленый массив в этой части города. Он понимал, конечно, что со временем и их выкорчуют, но пока... Ему не нужно было всматриваться в темноту за окном, чтобы удостовериться: не было там никаких автотрасс, отражающих зеркал дорожной инспекции и вообще ничего, кроме неба и звезд, а сейчас и звезд наверняка не было, потому что с заходом солнца на город наползли мрачные тучи, в которых рассеивался свет окраин - багровый, будто пожар. Это я убил ее, - возникла неожиданная и нелепая мысль, но именно в силу своей нелепости она упрямо колотилась в сознании, Аркадий даже и не пытался ее отогнать, понимая, что она все равно вернется. Во времени цепочка событий выстраивалась четко и, если не разбираться в первопричинах, - вполне однозначно. Ночью нечто (назовем это "ладонью дьявола" просто по ассоциации) убивает Генриха Подольского, и примерно в то же время погибает во время операции группа Метальникова. Вечером того же дня "ладонь дьявола" настигает Наталью Раскину, сослуживца, друга (возможно - любовницу) Генриха Подольского. Еще через три часа погибает Алена - в результате воздействия той же "ладони дьявола". Если бы не эта пресловутая ладонь, сравнивать три смерти - Подольского, Раскиной и Алены - не было бы ни малейших оснований. Можно, конечно, предположить всякое, в том числе и случайное совпадение, но это будет такой натяжкой, что лучше о ней не думать. И если действовал один и тот же фактор... Что общего у Алены с Раскиной или Подольским? Ничего. Если не считать Аркадия. Значит... Если бы Аркадий не занялся расследованием... Нет, это совсем... Голова как чугунная, двух причин не связать. Должна быть связь, кроме Аркадия... Верую, ибо нелепо. А еще Метальников. Может, он - истинная причина, может, с него все началось, а Подольский был лишь ответом, и связи нужно нащупывать совсем в другом месте? Нужно было раньше поинтересоваться, что произошло с Метальниковым... Нужно... Не до того было весь день. Ах, да что говорить - Аркадию было плевать, как погиб этот супермен. Что общего у Метальникова с Подольским? А что если... Была ли "ладонь дьявола" на груди Метальникова? Или на лице? Нет, тогда в МУРе мгновенно связали бы Метальникова с Подольским, и "Феникс" не получил бы это расследование. Метальников погиб иначе. Как? Аркадий аккуратно поправил халат на груди Алены, прикрыв ужасный ожог, встал и сказал: - Делайте свое дело, ребята. Запрос о передаче прав на расследование я сейчас отправлю. Прозвучало это сухо и произвело на экспертов странное впечатление: один из них решил, что Аркадий полностью выпал из реальности и не понимает, что говорит. У него погибла жена, страшно погибла, а он деловым тоном толкует о передаче прав на расследование. Он сам собирается заниматься этим? Даже по процедурным правилам это невозможно, и нужно бы Аркадию это знать, он должен пойти и лечь, и до утра ни о чем не думать... Так, кажется, эксперт и говорил, а Аркадий кивал, не слыша. Две вещи следовало сделать немедленно, и без Виктора не обойтись, потому что к делу о гибели Метальникова Аркадия не допустят, не тот уровень. Даже Виктору могут отказать - нужно обосновать просьбу, а как ее обоснуешь, разве только соображениями о связи Алены и этого супермена, и тем обстоятельством, что и Алена, и Подольский... Где сейчас может быть Виктор? Аркадий отошел к угловому дивану и, не обращая больше внимания на суету муровских сотрудников, принялся рыскать в памяти телефона в поисках красно-зеленого индекса Виктора. Вот... Судя по числу, светившемуся рядом с индексом, Виктор на вызов не ответит. Наверное, он уже доставил обоих задержанных в камеры Кунцевского КПЗ (оно принадлежало страховой компании "Мартын" и было самым приличным в Москве из страховых КПЗ по условиям содержания) и теперь то ли спит без задних ног, то ли цацкается с очередной подружкой, и от этого занятия его не оторвешь даже домкратом... Аркадию было все равно, чем сейчас занимается Виктор, он послал вызов нулевой категории и закрыл глаза, чтобы не видеть, как эксперты проводят первые полевые анализы. Надо пойти к Марине... Нет, только не сейчас. После разговора с Виктором. Если он сейчас пойдет к Марине, то больше ничем заниматься не сможет. Не только сейчас, но - до самых похорон. - Ну, - сказал Виктор, - если хочешь говорить, так хотя бы глаза разуй! Вот уж действительно... Изображение Виктора - только головы, конечно, начальник предусмотрительно сузил поле зрения камеры - повисло перед самым носом, Аркадию пришлось чуть сдвинуться назад. - Прости, что я так... - сказал он. - Отчего она умерла? - прервал Виктор, не собираясь тратить время на церемонии. - "Ладонь дьявола", - пробормотал Аркадий. - Точно как у Подольского, только на груди... На груди, - повторил он, ему показалось, что Виктор не понял, смотрел он с отсутствующим видом и, похоже, вовсе не на Аркадия, а сквозь него, на то, что было сейчас перед взглядом Виктора в той комнате, где он находился. - Понятно, - протянул Виктор ("Интересно, что ему понятно?" - вяло подумал Аркадий). - И ты, конечно, полагаешь, что... Послушай, поднимать сейчас полковника Бурлеева - значит не получить ничего, кроме семиэтажного мата. До утра ждать тоже нельзя. Дежурный отдел нам дела без санкции не отдаст, тем более, что речь идет о твоей жене. Ты можешь проходить как свидетель или... В любом случае - лицо заинтересованное. Послушай, - резко сказал Виктор, прервав свои сумбурные рассуждения. - Немедленно уходи из квартиры. Муровцам сейчас не до тебя, да они и не имеют такой информации, чтобы сравнивать... Уходи и поезжай ко мне. Не в Марьину Рощу, а в Нелидово. Я сам займусь делом. Ничего не предпринимай, пока я не приеду. Ты понял меня? - Да, - проговорил Аркадий, покосившись на экспертов, которые возились у тела Алены. - Здесь Марина, и я... - Нет, - резко сказал Виктор. - Ты уходишь и ни с кем не разговариваешь, понял? - Понял... - Действуй. Меня не ищи. Жди на месте. Физиономия Виктора сморщилась, будто от ложки лимонной кислоты, и схлопнулась. Аркадий, не думая уже о том, что делает, прошел мимо экспертов, отодвинул плечом охранника у входа в квартиру, тот что-то сказал ему вслед, Аркадий зафиксировал его слова, но не понял - потом, потом, - сбежал по лестнице, вместо того, чтобы вызвать лифт, впрочем, он и раньше не раз это делал, после ссор с Аленой бег по ступенькам приводил мысли в порядок. Может, и сейчас... Нет, сейчас мысли зациклились на сожженном пятне, на нежной коже... Аркадий подбежал к стоянке и сразу увидел, что в его машине кто-то сидит. В салоне горело потолочное освещение, и непрошенный пассажир выглядел рельефной тенью без лица. Кто... Впрочем, это наверняка из МУРа. Почему из МУРа? Эксперты еще не доложили о результатах, в МУРе не могли ничего предпринять, да и с чего бы им так плотно и сразу заниматься Аркадием, и, к тому же, тот охранник, наверху, просто не выпустил бы его из квартиры... Силуэт показался Аркадию знакомым, но вспоминать не было времени, он рванулся в сторону, подальше от освещенного пространства. Человек в кабине сидел неподвижно и на бросок Аркадия не реагировал - не успел заметить, как Аркадий вышел из подъезда? Куда же он, в таком случае, смотрел? Неважно. Аркадий вбежал в соседний подъезд, поднялся, минуя лифт, на третий этаж, где проходила галерея, соединявшая два дома. В галерее, конечно, никого не было, ночь уже, хотя здесь и ночью собиралось порой много народа - молодежь, горланили песни, пили какую-то гадость... Из галереи прямиком в лифт и на верхний этаж. Чердак и крыша. Здесь должна быть дежурная машина домового комитета. Ни черта здесь нет. Кто-то взял и отправился на тусовку, ребятня часто это делает... Плохо. Аркадий вызвал такси и спрятался на чердаке, ожидая машину. Ему показалось, что в темноте шевелится какая-то фигура, он вздрогнул и обругал себя: господи, совсем расклеился, это же отблески рекламы с площади Никсона. Алену, возможно, уже унесли. А что Марина? Она ждет его, не понимает, куда пропал отец, или она сейчас о нем не думает? Он не знал, о чем может думать девочка двенадцати лет, недавно увидевшая мертвую мать и не знающая, почему отец не приходит, чтобы приласкать ее и успокоить. А о чем он сам думал в ее возрасте, когда умер отец - неожиданно, от приступа стенокардии? Аркадий смотрел телевизор, отец курил на балконе, неожиданно что-то закричал и упал. Аркадий видел его фигуру на фоне неба, а потом фигура исчезла, и он решил сначала, что отец свалился вниз. О чем он тогда думал? Ни о чем. Ему было страшно - а когда страшно, мыслей не бывает. Одни ощущения... Такси свалилось из второго эшелона и затормозило, водитель дважды мигнул габаритными огнями, он не видел заказчика. Аркадий одним броском преодолел открытое пространство, ввалился в кабину и пристегнулся. - Шеф, - бросил он, - давай я адрес сам наберу, долго объяснять. - Валяй, - сказал таксист, это был пожилой человек, грузный даже для своих лет, форменная куртка топорщилась у него во все стороны. - Только учти - это тебе обойдется, кроме ночного тарифа, еще вдвое. - Удивил, - буркнул Аркадий и набрал на панели автопилота координаты второй квартиры Виктора, куда шеф обычно водил женщин, из тех, кто рассчитывал на длительное знакомство, перерастающее в сердечную дружбу с перспективой возможного замужества. - За скорость, шеф, плачу втрое. - Ты миллионер? - спросил таксист. - Или пристрелил кого-то? Аркадий промолчал. Не получив ответа, таксист перевел машину в резервный эшелон для муниципального транспорта, вручную развернул в сторону Южной трассы и ювелирными движениями вписал машину в средний ряд. Лишь после этого он переключил управление на автопилот и внимательно посмотрел на Аркадия. Если начнет разговаривать, придушу, - подумал Аркадий, но таксист - все они хорошие психологи - уловил нечто в поведении клиента и отвернулся. Часы на приборном щитке показали полночь, и Аркадий подумал, что самое время посмотреть новостную программу. - Шеф, - сказал он, - включи-ка седьмой канал. Таксист, глядя куда-то в ночь перед собой, протянул руку, за спиной Аркадия послышался щелчок, и томный голос Элины Гущиной сказал: - ...размеры определят сами. Сегодня же президент Дейнека встретился во второй половине дня... Аркадий развернул кресло и увидел бугристую физиономию президента всея Руси господина Дейнеки, получившего свой пост благодаря нескольким блестящим акциям по захвату золотоносных приисков, обнаруженных лет десять назад в верховьях Енисея. Его не успели вовремя отстрелить соперники, а потом это стало не только невозможно, но и попросту невыгодно - гораздо эффективней в таких случаях обычный рэкет. Впрочем, насколько было известно широким слоям населения, Дейнека от рэкета сумел отбояриться, а потом серией взяток должностным лицам выбил себе место в Думе; результаты голосования в таких случаях фальсифицировались всегда и без проблем. Для контрольной комиссии, куда входили и представители Европейского совета, главное было - соблюсти видимость. Дейнеку признали "всероссийским паханом" еще до того, как он решил идти в президенты. Говорили даже, что он не хотел, но его клану - клану сибирских золотодобытчиков - власть нужна была позарез. Дейнека мотал на президентской должности уже второй срок и, будучи человеком достаточно молодым (в прошлом году полвека справлял - вся Россия гудела), намерен был остаться и на третий. Если, конечно, не отстрелят, что тоже не исключено. - ...Встретился во второй половине дня, - говорила между тем Элина Гущина, - с прибывшим в Россию с неофициальным визитом вице-президентом Соединенных Штатов Америки и Африки Юлом Грэхемом. Состоялась беседа о проблемах взаимных финансовых претензий, которые... Лицо президента отдалилось, в воздухе кабины повис круглый стол с флажками России и СШАА, за которым сидели, развалясь, десятка два мужчин. Водитель, заинтересовавшись, тоже крутанул свое кресло и стал смотреть. О финансовых претензиях СШАА к России говорили второй год. Дело, по мнению Аркадия, было глухим. У Штатов и России сложились принципиально разные правоохранительные системы, и то, что по американским законам считалось криминалом, за который в некоторых штатах до сих пор полагалось пожизненное заключение, в России являлось поощряемым деянием - сбор налогов с помощью налетов на офисы, например. Или, как в данном случае, - захват в международных водах супертанкера с очищенной метаграндой. Один супертанкер - это деньги, равные годовому бюджету такой, скажем, страны, как Франция. Охранялись супертанкеры с помощью технологии "стелз", ни один локатор не показывал это огромное судно, и даже в видимом диапазоне - простым глазом или в бинокль - обнаружить корабль можно было лишь при очень большом везении. Или если столкнуться нос к носу, что при современных навигационных системах было попросту невозможно. Случаются, конечно, казусы. Именно такой казус и произошел два года назад, когда в Японском море американский супер "Виндхук" был обнаружен российской канонеркой, название которой держалось в секрете. Конечно, это был секрет Полишинеля - все знали, что "Виндхук" атаковала "Власта" капитана Минина, но в официальных документах название нигде не упоминалось. Как бы то ни было, супер взяли на абордаж, хорошо не потопили в пылу сражения. Россия получила полмиллиона тонн метагранды, что позволило одним разом решить на год вперед проблемы чартерных космических компаний, обычно страдавших от недостатка топлива, а США с тех пор напрасно добивались на официальном уровне хотя бы признания совершенного русскими моряками злодеяния. Проблема была сугубо юридическая - что, собственно, считать нарушением законности? Чьей законности, позвольте спросить! - ...Договорились о дальнейших встречах, - сказала Элина. - Хрен вам! - воскликнул таксист. - Ты посмотри, как эти американцы к нам прицепились! Законный рэкет, понимаешь... Аркадий и не подумал спорить, тем более, что картинка сменилась, и в кабине возник длинный муровский коридор второго этажа, где Аркадию приходилось бывать, хотя и не часто. Навстречу шел начальник спецслужб генерал Дьяченко, и репортер перехватил его в тот момент, когда он уже взялся за ручку двери, которая вела в кабинет Генерального инспектора. - В связи с последней информацией о гибели элитарного подразделения МУРа, - зачастил журналист, - не можете ли вы, господин генерал, прокомментировать ситуацию? Ого, - подумал Аркадий, - Метальников, оказывается, уже пошел в эфир. Значит, успели решить, какую именно лапшу повесить на уши зрителю. Ясно, что истинной причины никто не скажет, и репортеру, кстати, это тоже ясно, по лицу видно, а генерал так и вовсе смотрит в камеру, будто карточный шулер, благополучно выдавший трефовую шестерку за туза пик. - Произошел бой с неравными силами противника, - пробасил Дьяченко. - Речь идет о крупнейшей за последние годы операции по торговле наркотиками, где МУРу, как представителю центрального правительства, положена определенная доля. Налицо было явное нарушение законодательства, однако... - генерал замялся, стараясь придумать, как бы помягче сформулировать информацию о муровском провале. - Однако небольшой отряд спецназа столкнулся с силами, превосходящими его в десять и более раз. К сожалению... В десять и более раз. Неужели генерал хочет сказать, что груз, куда бы он ни направлялся, сопровождал по меньшей мере полк? Чушь и бред. Врочем, зритель не знает, конечно, ни сколько муровцев полегло прошлой ночью, ни где это произошло. Кстати, - подумал Аркадий, - я тоже не знаю, где погиб Метальников. Не очень далеко от Москвы, это ясно, иначе Алена не приняла бы некробиота... При мысли об Алене в груди кольнуло, Аркадий отвернулся от изображения и принялся смотреть на дорогу. Машина уже опустилась на колеса и подруливала к сорокаэтажной коробке дома, где жил Виктор. - Держи, - сказал Аркадий и сунул водителю в ладонь кредитный талон от "Феникса" с уже проставленной суммой. Пусть, черт побери, Виктор расплачивается со своего счета, нет у Аркадия таких денег, чтобы мчаться ночью по Москве, да еще платить втрое против положенного. Таксист что-то говорил ему вслед, но Аркадий не слышал - от стоянки к дому он мчался зигзагами, как привык на тренировках по выживанию, хотя никто по нему не стрелял, да и вообще это было глупо: если бы МУР решил поставить его как свидетеля или, тем более, подозреваемого, то Аркадий просто не долетел бы до викторова дома; вычислить, догнать и взять одинокого беглеца муровцам с их разветвленной сетью ничего не стоит. Не нужен он им пока. Пока не нужен. x x x В квартире Виктора стоял запах духов "Синий свет". Возможно, это был прошлогодний запах, отделаться от него можно было только полностью заменив воздух в комнате, да еще и продизенфицировав все предметы. Аркадий ненавидел эти сверхустойчивые запахи, из-за которых зачастую приходилось обращаться к муровским экспертам даже тогда, когда, казалось бы, все улики были совершенно ясны. Впрочем, женщинам, которых сюда приводил Виктор, неприязнь частных детективов к продукции фирмы "Благовест" была, конечно, неизвестна. Аркадий зашторил окна, проверил, нет ли в квартире неучтенных "жучков", успокоился, наконец, и, сняв башмаки, развалился на широкой тахте, уставив взгляд в потолок, на котором мерцало в полумраке изображение обнаженной Ларисы Расторгуевой на эстраде в зале "Россия". Пока Виктора нет, нужно привести в порядок мысли. Возможно, он сможет связать звенья цепи, если выяснит, отчего погибла группа Метальникова. Ни в одной смерти из тех, что произошли сегодня, нет мотива. Нет мотива и нет объяснения исчезновению черного пятна с кожи Подольского. Значит, через несколько часов и Алена будет... Стоп, стоп, стоп. Думай о другом. Если я что-то знаю, но не знаю - что именно... А Виктор? Чем объяснить странное поведение Виктора? Хрусталев узнал нечто, еще более существенное? Тогда почему слежка ведется за ним, а Виктор - в стороне? В комнате было темно, и все ощущения Аркадия сосредоточились в слухе. Только потому ему и показалось вдруг, что в квартире кто-то есть. Кто-то почти неслышно двигался в соседней комнате. Скрипнула половица... Опять... Паркет здесь уже рассохся... Еще какой-то звук - похоже, что открылась дверца книжного шкафа, в той комнате Виктор хранил старые книги, доставшиеся ему от деда, читать он их, конечно, не собирался, но выбрасывать не хотел тоже, книги по нынешним временам - довольно внушительная ценность сами по себе... Вроде открылась дверь в коридор... Аркадий пожалел, что не взял оружия. Пистолет лежал дома, в запертом ящике стола под компьютером. Нужно было забрать, но не под пристальным же взглядом оперативников МУРа! Аркадий неслышно (это ему так показалось - неслышно) соскользнул с тахты на пол. Бросок к столу у окна, в руке оказался тонкий металлический стержень, хорошо, что Аркадий, входя, запомнил по привычке все, что лежало на том столе - ноутбук, диски, бумаги, письма, и этот стержень, похожий на выдернутую из коротковолнового приемника антенну. Войдя, он запер дверь - это точно. И прошел по комнатам - в квартире никого не было. В соседней комнате только книжные шкафы и телеприставка, человеку там не спрятаться. Окна заперты. Животное? Кошка, собака? Виктор не держал животных. И не могла кошка открывать двери книжного шкафа... Звук послышался из коридора - едва слышный, не звук даже, а напоминание о чем-то, будто несколько молекул, шелестя, пронеслись в мозгу, наведя электрические токи, проникшие в сознание. Дверь в коридор начала очень медленно открываться. Аркадий поднял прут и неожиданно почувствовал, каким горячим стал металл. Господи, будто раскаленная игла... Бросить! Если бросить прут на пол, звук падения немедленно выдаст его присутствие. Но и держать прут в руке было уже невыносимо, Аркадию показалось, что кожа на ладони начала вспучиваться и лопаться. Так, наверное, прижигали кожу гестаповцы в прошлом веке. Или контрадемы - в этом. А дверь продолжала открываться, и это длилось вечность, и жар поднимался от ладони по предплечью, захватывая всю правую сторону тела, Аркадию показалось, будто чья-то раскаленная ладонь дотрагивается до его груди, и он с ужасом, о возможности которого даже и не подозревал, понял, что именно сейчас с ним произойдет. Когда дверь откроется настежь, он увидит дьявола. Или того, кто взял на себя его роль? В коридоре было темно, и Аркадий шумно вздохнул: за дверью никто не стоял. Никто. Пусто. Дверь открылась сама. Ветер, должно быть. Запахло паленым, и Аркадий наконец выпустил прут. Более того - он взмахнул рукой и отбросил прут с такой силой, что железяка должна была вылететь в коридор или удариться о стену рядом с дверным проемом. Но раскаленный металл прирос к ладони, стал ее продолжением, длинным пальцем, которым Аркадий с воплем тыкал в пустоту, совсем уже ничего не соображая от невыносимой боли. Скорее бы умереть! Чтобы - холод. Сознание Аркадия неожиданно раздвоилось. Одной его частью он продолжал мучиться, пытаясь оторвать багровый от жара металл от сожженной уже кожи на правой ладони. А другая часть всплыла в воздухе комнаты, будто легкий воздушный шар, и повисла под потолком. Комната, которую он видел теперь сверху, покачивалась, как палуба корабля в шторм, и той части сознания Аркадия, что взмыла под потолок, совсем не было больно. Ладонь человека, упавшего на колени посреди комнаты, светилась мрачным сиянием, но тело уже не ощущало боли. Тело, разум которого уснул и не мог больше командовать движениями мышц, подняло вверх правую руку, и раскаленный палец указал на что-то за окном, а та часть сознания Аркадия, что сжалась в комок под потолком, попыталась понять, куда направлен этот указующий перст, но она была лишена такой возможности, понимание уснуло вместе с той частью его "я", что осталась в теле, а часть, повисшая под потолком, могла лишь фиксировать события, но даже удивляться им оказалась не способна. Тело конвульсивно дернулось, левая ладонь, холодная, как мрамор, занесенный в комнату с мороза, начала скрести пальцами по дереву паркета, а правая ладонь, жар которой освещал комнату не слабее, чем свет двадцатипятисвечовой лампы, сжалась в кулак, и тогда жар начал ослабевать, будто тепловая энергия сливалась, подобно вязкой жидкости, в щели между пальцами, уходила в пол, паркет задымился, а кулак - начал плавиться, таять, исчезать. Правая рука обратилась в культю, из которой должна была хлестать кровь, но крови не было - ни единой капли. Жар будто сплавил сосуды, и та часть сознания Аркадия, что осталась жива и смотрела сверху на безжизненное тело, поняла, что можно возвращаться. Как я могу видеть? - удивленно подумал Аркадий. У сознания, лишенного тела, нет глаз. Почему-то эта мысль занимала его, когда он пытался опуститься вниз и войти назад, в себя. Он понимал, что, если не сделает этого немедленно, то состояние клинической смерти, в котором находилось его тело, перейдет неощутимую временную границу, и будет поздно. Тело умрет, а он останется так вот висеть и наблюдать и ничего не сможет сказать тому, кто придет когда-нибудь в эту комнату и обнаружит мертвеца с сожженной ладонью. Конечно, это будет Виктор. Сознание было подобно воздушному шарику, надутому легким газом, оно парило под потолком, касалось его мерзлой поверхности, и, чуть сжавшись от холода, опускалось ненамного вниз, но снова всплывало, и так повторялось опять и опять, и движения эти не зависели ни от желаний Аркадия, ни от его попыток зацепиться за висевшую посреди потолка люстру. Он оставил эти попытки - не потому, что осознал их бессмысленность, а потому, что понял другое: мысль отделима от тела, мысль может парить, и весь его рационализм мгновенно улетучился тоже, но заменить его было нечем, Аркадий не мог, не учился думать эмоционально, не строить логические умозаключения, а искать явлениям подсознательные связи. Если сознание отделимо от тела, значит, сознание нематериально? А если сознание нематериально, значит, есть Бог? А если есть Бог... Дальше он думать не мог, потому что дальше он думать не умел. И не хотел. А чего он хотел? Чего он хотел именно сейчас? Алена! Ее душа сейчас тоже, возможно, парит где-то, не имея возможности вернуться в мертвое тело, и, может быть, их души хотя бы теперь, став бесплотными, найдут общий язык, и можно будет заново начать... что? Метальников! Его душа могла найти душу Алену еще раньше, и тогда Аркадию все равно не бывать с этой женщиной... Нелепые мысли, и он понимал их нелепость, но это было, пожалуй, единственное, что он на самом деле сейчас понимал. Верую, потому что нелепо, - подумал Аркадий. Ему только это и оставалось - верить, потому что материальные, логические, умственные связи порушились. Верить... во что? Бедный Виктор. Придя в свою квартиру и ожидая увидеть Аркадия живым и здоровым, он найдет его мертвое тело с сожженной правой рукой. Почему Виктор - бедный? Судя по его поведению вечером, он успел узнать или понять нечто такое, чего не узнал или не понял Аркадий. И об опасности для самого Аркадия Виктор знал достаточно, чтобы предупредить сотрудника. Поэтому не исключено, что мертвый Аркадий не станет для Виктора неожиданной находкой. Аркадий почувствовал какое-то странное притяжение, будто воздушный шарик, каким он сейчас был на самом деле, подвесили на нитку, а нитку кто-то, стоявший на полу, потянул к себе, и его поволокло вниз, потолок с тускло мерцавшим изображением Ларисы Расторгуевой начал удаляться, а тело, его тело - мертвое? - приближалось, но медленно-медленно, как стыковочный узел, когда орбитальный корабль уже уравнял скорость со станцией и теперь дрейфует к ней подобно парусному судну, отданному на волю ветра и волн. Аркадий увидел вблизи собственное лицо с устремленным в потолок пустым взглядом и поразился тому, насколько это лицо сейчас выглядело чужим, как лицо умершего на Земле пришельца с далекой планеты. Входить в это тело он не хотел. Аркадий начал упираться, как делал это минуту (час? вечность?) назад, всплывая к потолку и не желая быть распластанным по его поверхности. Упирался он, конечно, сознанием - чем еще мог он сопротивляться неизбежному? - и потому не вполне четко воспринимал окружающее; кто-то вошел в комнату, кто-то включил свет, но потолочное освещение воспринималось как эмоция, а не физическая данность, это был испуг, свет пугал, но почему? Эмоция испуга, воспринятая и впитанная сознанием Аркадия, придавила его, наконец, к полу, он приник к собственному лицу и... Тоннель, о котором он множество раз слышал и о котором читал даже в специальной литературе, мгновенно возник и был пройден за долю секунды - но не к свету, а в обратном направлении, к пятну мрака, за которым сознание должно было исчезнуть, и должна была наступить смерть... Или... Он ударился об это пятно, как снаряд о броню, и, как снаряд, он эту броню смял, но и сам взорвался, выплеснув в пространство всю накопленную жизненную энергию, вот тогда и настал истинный мрак, в котором сознанию, чем бы оно ни являлось на самом деле, не было места, поскольку здесь не было места ни для чего. Единственной эмоцией, которую испытал Аркадий, придя в себя, был ужас. Тело же способно было сейчас ощущать только боль - в правой, пораженной жаром руке и во всей правой части тела, особенно в грудной клетке. Аркадий не мог вздохнуть, он не хотел дышать, но легкие сами знали, что им нужно, и сопротивлялись сознанию. Сделав вынужденный вдох, Аркадий понял наконец, что все еще жив, а может, и минуту назад был жив, и все, что ему привиделось, было бредом умиравшего, но так и не умершего сознания. Чья-то голова на фоне тусклого потолочного освещения казалась силуэтом на ярком экране. Кто это? Виктор. - Пить, - сказал Аркадий, осознав сказанное слово лишь после того, как произнес его вслух. - Нельзя, - произнес Виктор, приподнимая Аркадию голову. - Пить, - повторил Аркадий уже осмысленно, стараясь удержать себя на поверхности найденного смысла, каким бы он ни был, иначе - опять провал... Под голову ему положили подушку, под правую руку, кажется, тоже - во всяком случае, впечатление было таким, будто рука погрузилась в мягкое, и это мягкое обволокло кожу, прилипло и высосало боль, а с болью ушла сила, и рука стала просто сухой веткой - не пошевелить. Под спину тоже подложили что-то мягкое, боль стала впитываться и уходить. Он поднял левую руку и заслонил глаза от света. Лицо склонившегося над ним Виктора было участливым, но... это был не Виктор. Кто? Где он видел этого человека прежде? Сегодня вечером. Седая борода. Ермолка. Раввин Чухновский. Аркадий пришел в себя окончательно - во всяком случае, настолько, чтобы повернуть голову и посмотреть на свою правую ладонь. Он боялся увидеть черную сожженную культю, но ладонь оказалась цела, никакого следа ожога, и рука была цела, и - теперь он был в этом уверен - не было ран и на теле. Адский огонь, чем бы он ни был вызван, лишь опалил его и прошел мимо. Почему раввин здесь, а не в камере? И где Виктор? Откуда у раввина ключ от этой квартиры? И почему Аркадий пришел в себя, когда Чухновский вошел в комнату? И наконец, где был раввин, когда "ладонь дьявола" коснулась груди Алены?.. Впрочем, о чем это... Они же вместе были в комнате Подольского, в "Рябине". Все, что происходило вечером и в начале ночи, проявилось в мыслях, заняло свои места в памяти, взорванной болью, эмоциональное восприятие - спутник бессознательного состояния - уступило место нормальному логическому анализу, привычному для Аркадия. - Помогите мне встать, - сказал он громко, а на самом деле, конечно, прошептав, потому что прилагал сейчас для тихого шепота столько же физических усилий, сколько, будучи в нормальном состоянии, прилагал для того, чтобы его услышала Алена, сушившая под феном волосы в соседней комнате. - Сейчас, - засуетился Чухновский, - вы меня за шею... Вот так... А пить пока не просите. Полежите, а потом... - Что потом? - сказал Аркадий. - Почему вы меня не убили, как его... как ее... как их? - Кого? - удивился раввин. - Вы меня с кем-то путаете? - Вот еще! - сказал Аркадий. - Вы раввин Чухновский. Виктор вас арестовал, вас и этого Подольского. По подозрению в соучастии в убийстве. Вы должны были сейчас... - Ах, это, - сказал Чухновский. - Нет, вы просто не поняли... - Чего я не понял? - со сдерживаемым бешенством сказал Аркадий. - Вы убили Подольского, а потом вы убили мою жену. И скорее всего, вы таким же способом убили Раскину. Вы решили избавиться и от меня, но это не получилось... не знаю почему. - Вот именно, - вставил раввин, помогая Аркадию опуститься на тахту. - Как вы попали в квартиру? - перебил Аркадий. - В квартиру? Но... Мне дал ключ ваш начальник... как его... Хрусталев. Он сказал, что я вас здесь застану и должен буду рассказать все до его прихода. А сам он... э... как это у вас называется... Я не силен... Что-то вроде архивного управления. Ну, где информацию дают только при личном присутствии и только по разрешению вашего главного пахана... Самсонова, да. - Информстасис, - пробормотал Аркадий, и Чухновский закивал головой. Это была хорошая идея - забраться в стасис МУРа. Правда, там можно утонуть. И получить пшик, потому что дела, по которым в стасис поступала закрытая информация, не были в свое время раскрыты. Старые дела, в основном, прошлого еще века. Кто пустит Виктора в стасис? Разрешения выдает генерал Самсонов, выдает только своим и только по делам, связанным с прежними мафиозными разборками - для киллеров, скажем. Что общего у этого дела... - Не напрягайтесь, - посоветовал Чухновский. - Если учесть то, что с вами сейчас произошло... - Зачем вы это сделали? - спросил Аркадий. - Мотив. Я не могу понять связи между Подольским и Аленой, и Раскиной... - Он мечется, - с грустью сказал раввин. - Он не вполне освоился в этом мире, и он мечется, бедняга, я очень сожалею, что ваша жена... Поймите... - Зачем вы это сделали? - повторил Аркадий. Голос немного окреп, теперь он не кричал, говорил вполсилы, и его было слышно. Рука, впрочем, была еще деревянной. - Вы имеете в виду обряд? Генрих Натанович обратился ко мне... - Я имею в виду убийства! - Но ведь мы не могли предсказать, какими будут действия ангела! Аркадий закрыл глаза. Раввин намерен морочить ему голову, но он сам сказал, что должен прийти Виктор, значит, лучше подождать. Молча лежать и собираться с силами. Почему Виктор отпустил раввина? Он и Льва Подольского отпустил тоже? Ну, Льва он и задержал-то напрасно, Лев невиновен, хотя, не исключено, что контакты с раввином у него были. Но раввину-то зачем все это? - Чем вам мешала моя жена? - спросил Аркадий, не раскрывая глаз. - Ваша жена? - вздохнул Чухновский. - Я никогда не видел вашей жены. Послушайте, неужели вы до сих пор думаете, что я... э... каким-то лучом... Вы можете для начала понять простую вещь: я раввин, каббалист, еврей в конце концов. Вы полагаете, что я способен убить человека? - А что, раввины, каббалисты, я уж не говорю о евреях, никогда никого не убивали? - Евреи, - сказал Чухновский, - к сожалению, убивали достаточно. Раввины и, тем более, каббалисты - никогда. Послушайте, я одной вещи понять не могу, и это меня мучает, потому что... У него, конечно, свои соображения, но я думаю, что даже в действиях ангела должна быть доступная нашему разумению логика... Что он имел против вас? Только ли нежелание, чтобы вы разобрались... Это, конечно, тоже аргумент, но... Чухновский говорил монотонным голосом, о чем-то сам себя спрашивал, сам себе пытался отвечать, слова его смыслом не обладали, и Аркадий слишком поздно понял, что смысла в них и не должно было быть: просто раввин хотел, чтобы Аркадий заснул, и пользовался простым, как стол, методом гипноза. Нужно было сопротивляться, а он не понял... Как тяжело... Сейчас лопнет череп. А мысли уже лопнули и растеклись... не собрать... Открыть глаза! Открыть... Чернота. Глава одиннадцатая Разговаривали двое. Один голос был низким и казался вязким, неповоротливым, усыпляющим. Второй, очень знакомый, тем не менее не вызывал в памяти каких-либо ассоциаций, и оттого Аркадию казалось, что неузнанным остается вовсе не голос, а он сам, лежавший в неудобной позе на чем-то твердом и вцепившийся пальцами в воздух, потому что только воздух сейчас и был единственным свидетельством вещественности мира. Он все еще жив, если слышит голоса. Не думает же он на самом деле, что это голоса ангелов? Голоса, будто какая-то линза сфокусировала их в сознании, стали более отчетливыми, хотя и продолжали оставаться неузнанными. - Я не могу, поймите, - сказал знакомый голос, - не я веду это дело, тут юридические тонкости, я вам потом объясню. Он должен понять сам, если останется жив, конечно. - А если он умрет... - раздумчиво проговорил низкий голос, который Аркадий тоже когда-то слышал в той еще жизни, которая закончилась, когда он погрузился в черную реку. - Ну, если умрет, тогда, конечно, я вынужден буду продолжить расследование сам, хотя должен сказать: положение осложнится настолько, что я даже не представляю... Эй, вы что, хотите так и оставить? - Нет, конечно. Но ведь я могу не больше вашего. Давайте вызовем "скорую". - Нет, - резко сказал знакомый голос; будь Аркадий в состоянии складывать хотя бы один и один, он непременно узнал бы его, но сейчас сознание было похоже на растекшееся желе, его можно было резать, его можно было собрать ложкой, но ни к каким самостоятельным действиям оно не было способно. - Нет. Тогда все выйдет из-под нашего контроля, да он и сейчас уже довольно сомнителен. Если Самсонов проверит, чем я интересовался в стасисе... - Что он в этом поймет? - Ничего, в том-то и дело. И значит, решит, что я обнаружил улики, которые скрываю от муровского расследователя. Кончится тем, что я потеряю лицензию. У Аркадия не раскрывались глаза, он очень старался, всю волю вложил в это усилие, поднимал сомкнутые веки, будто стокилограммовую штангу... нет. Оставив напрасные усилия, Аркадий неожиданно вспомнил, кому принадлежали голоса. Виктор и этот... раввин, как его... Чухновский. Господи... Виктор, его начальник, можно сказать, почти друг, вполне серьезно обсуждал, нужно ли возвращать Аркадия к жизни. Аркадий мешал проводить расследование так, как хотелось Виктору. Чепуха. Виктор нарушил процессуальный кодекс, отпустив задержанных, и лицензию он потеряет именно поэтому, а вовсе не из-за того, что нашел в стасисе какую-то информацию. Нужно открыть глаза. Ну давай, еще одно усилие... Открыть удалось лишь правый глаз, да и то - не открыть даже, а сотворить узкую щелочку между веками, будто замочную скважину, сквозь которую не очень удобно было подглядывать, но что делать, если ничего другого пока не получалось? Два склонившихся над Аркадием человека выглядели силуэтами, а вокруг головы Чухновского (его можно было узнать по бороде) светилось слабое, но вполне отчетливое сияние. - Хорошо, - сказал Виктор. - Он реагирует на свет, видите? Думаю, все обойдется. - Очень надеюсь, - сказал раввин с беспокойством в голосе. - Иного исхода я бы себе не простил. - И что бы вы сделали? - с очевидной насмешкой в голосе спросил Виктор. - Покончили с собой? Как? С помощью того же обряда? - Пожалуйста, - попросил Чухновский, и голос его показался Аркадию каким-то детским, так малыши просят мать о прощении, разбив старую, никому не нужную, но очень ценную, как реликвия, хрустальную вазу. Аркадий попробовал пошевелить пальцами, и на этот раз ему удалось даже двинуть кистью руки. Он широко раскрыл глаза - неожиданно для себя - и увидел над головой потолок, ровно светившийся мягким зеленым светом. Аркадий повернул голову, и лишь тогда Виктор обратил на него внимание. - Ну вот, - сказал он удовлетворенно, - обошлось без "скорой". Как ты себя чувствуешь, герой? - Отв... - сказал Аркадий. Язык будто намазали клеем и прилепили к зубам. Он сделал усилие и закончил слово: - ...ратительно. - Вы видели тоннель? - спросил Чухновский. - Тоннель и свет? - Как... кой тоннель? - удивился Аркадий. - Вы ведь умерли, - объяснил раввин. - Я думал, что вы уснули, но когда пришел господин Хрусталев, вы были мертвы, наверное, минуту или больше. Пришлось делать непрямой массаж сердца. Хорошо, что ваш начальник умеет пользоваться нужным приспособлением. - Господин Чухновский, - хмыкнул Виктор, - имеет в виду шокатор. Извини, Аркадий, пришлось воспользоваться твоим. В кои-то веки эта штука послужила не той цели, для которой предназначена инструкцией. - Аркадий Валериевич, - мягко сказал раввин над его ухом, - когда вы умерли... Не сейчас, а первый раз, до моего прихода... То есть, почти умерли... оттого, что... э... как бы это сформулировать... Допустим, так: вы ощутили приближение чего-то раскаленного, да? Фигура? Свет? Как это выглядело? - Никак, - произнес Аркадий. - Кто-то подошел в темноте и взял меня за руку. О Господи... Я... Я взлетел под потолок и видел себя... Я видел, как я лежу на полу... Я хотел вернуться и не мог, будто... что-то отталкивало... - Что-то? Или кто-то? - Что-то... Кто-то... Это имеет значение? - Аркадий почувствовал раздражение и понял, что уже почти полностью владеет собой. - Пинхас Рувимович, - недовольно сказал Виктор, - пусть Аркадий помолчит. Ему нужно прийти в себя. Давайте обсудим ситуацию, а он пусть слушает и делает свои выводы, все равно они будут неверными, как и все предыдущие. - Почему это неверные? - дернулся Аркадий, показавшись самому себе бабочкой, насаженной на иглу. Игла протыкала его от пятки в правой ноге до левого уха - по диагонали через все тело. Не раскаленная игла, а холодное оружие - шпага или просто длинный прут. Аркадий сдержался, чтобы не закричать, и игла растаяла, как тает зубная боль, если расслабить мышцы и думать о постороннем. Он прислушался к разговору Виктора с Чухновским. - По крайней мере, - говорил раввин, - теперь мы знаем, что от этого не всегда умирают. - Да, - согласился Виктор, - но мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах станет следующей жертвой. Может, мы с вами. - Я - нет, - быстро сказал Чухновский. - Как исполнитель обряда я защищен высшими силами. - Да? - иронически спросил Виктор. - Высшие силы вам сами об этом сообщили? - Согласно традиции... - начал было объяснять раввин, но Виктор перебил его, сказав: - Потом. Традиции - потом. Давайте пройдемся по делу. Я полагаю, что началась эта цепочка в тот момент, когда Подольский провел свой первый опыт с полной реинкарнацией. - Это не реинкарнация, - задумчиво сказал раввин. - Иудаизм несколько иначе описывает процесс. Душа, перешедшая в новое тело, не может ничего знать о своем предыдущем воплощении. На самом деле Генрих Натанович не реинкарнациями занимался, а чем-то иным. Я не думаю, что у этого есть научное название, но... - Хорошо, назовите это переселением в память предка, вас это больше устроит? - Н-нет, - с запинкой сказал Чухновский. - Нет так нет, - легко согласился Виктор. - Но с тем, что это была попытка обнаружить истинного убийцу предка, и не более того, вы согласны? - И не более того, - протянул раввин, - да, согласен. Иначе я бы ни за что... - Хорошо, - быстро сказал Виктор. - Давайте теперь я попробую восстановить события, а вы прервите меня, если я, по вашему мнению, ошибусь. - Тогда позвольте прервать вас сразу, - сказал Чухновский. - Вы ошибаетесь, думая, что события можно восстановить. Интерпретировать факты - это да. События - нет, они были и прошли... - Давайте без демагогии, - резко сказал Виктор. - Когда впервые Генрих Подольский заговорил с вами о своем предке? - Я же сказал вам... В апреле прошлого года. - К Льву Николаевичу он пришел десять месяцев спустя. Значит, эксперимент проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам, которые получил Аркадий, в апреле прошлого года аппаратура была готова и настроена. Я не специалист в биоэлектронографии... - Я тоже, - вставил раввин. - Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем дневнике. - Дневник? - похоже, что Аркадий произнес это слово вслух, потому что Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл глаза и увидел, что оба смотрят на него - напряженно, странно, будто именно он, а не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях Подольского и о том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа. - Так, - произнес наконец Виктор, убедившись в том, что вгляд Аркадия достаточно осмыслен. - Ну, с прибытием. Можешь встать или так и будешь валяться? - Сейчас, - сказал Аркадий и действительно попробовал встать, это оказалось труднее, чем он надеялся, но куда легче, чем он ожидал. Он приподнялся на локтях, Виктор поддержал его за плечи, и он сел, прислонившись к стене. Устроившись удобнее, Аркадий только теперь обратил внимание на то, что в комнате находится еще один человек. Лев Николаевич Подольский примостился на стуле, ладони сложил между колен и раскачивался вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился, но тогда должен был надеть ермолку, без ермолки или какого-нибудь другого головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно. - Как ты себя чувствуешь? - спросил Виктор. - Нормально, - буркнул Аркадий и повторил, четко выговаривая слова и отделяя их одно от другого: - Я. Чувствую. Себя. Замечательно. И. Я. Не понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис. Виктор кивал головой после каждого слова, а при упоминании о стасисе бросил на Чухновского выразительный взгляд. - Дорогой Аркадий Валериевич, - сказал раввин, сложив руки на груди, - Вы можете ответить на этот вопрос сами. Как и на многие другие вопросы. Только вы, повторяю, и никто другой. Но из-за вашего внутреннего сопротивления мы не можем продвинуться дальше. Нас, видите ли, интересуют совершенно разные аспекты. Вас и господина Хрусталева - естественно, криминальные, если они вообще существуют в этом деле. Меня - теологические, и они представляются куда более важными. А уважаемого Льва Николаевича, - раввин мотнул головой в сторону продолжавшего раскачиваться Подольского, - уважаемого Льва Николаевича волнует только старая история. Ему, видите ли, важно знать, действительно ли его прапрадеда убил секретарь Яков. - Никого Яков не убивал, - сказал Аркадий. Слова вырвались, минуя сознание, и только произнеся их вслух, он понял, что действительно знает о том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не двести лет назад. Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент... - Господи! - вырвалось у Аркадия. Он широко раскрыл глаза, чувствуя, как опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз он не испугался; понимал, что никуда не летит, странным этим ощущением он был обязан тому, что из подсознания, будто пузырьки воздуха, взлетали воспоминания, которых у него, по идее, быть не могло. Отрывки, обломки, капли, слова, мысли, поступки, глаза, лица, фигуры, обстановка комнаты, улица, время, место, жизнь... Что-то происходило с его телом, его мыслями, его памятью, пузырьки продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались, осколки склеились, и Аркадий сказал: - Он коснулся меня, и я выжил. - Вот именно, - с готовностью подтвердил Виктор. - Теперь ты понимаешь, насколько важны именно твои показания. То, что я нашел в стасисе, и то, что рассказал господин Чухновский, было важно на определенном этапе. А сейчас важно только то, что можешь сказать ты. Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел сказать, что это не обязательно, он и там уже связал несвязанное и понял непонятое. И пусть лучше Виктор замолчит, иначе момент будет упущен, и Аркадий забудет то, что должен сказать. - Включи камеру, - прошептал он. - Включена, - быстро отозвался Виктор. - Начинаю. Глава двенадцатая Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные "я" жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам. Память жила отдельно от него, обладала собственной энергией, и это поражало. Он, такой, каким был десять лет назад, шевельнулся и напомнил о том, что не следовало восьмого июля шестьдесят четвертого года расставаться с Бертой. Ну, разлюбил. Ну, убоялся гнева Алены, а потом и вовсе выбросил из головы эту влюбленную в него девочку. Он потерял ее тогда из виду, потому что, изгнанная, она гордо исчезла куда-то, как могут исчезать из реальности лишь смертельно обиженные женщины, если они не подвержены жажде мести. А теперь он понял, что Берта уехала из столицы в Казань и там жила все эти годы, помня о временах, когда ее - так ей казалось! - любили, потому что настоящей любви в ее жизни не случалось ни потом, ни раньше, да и тогда не было тоже, она придумала любовь Аркадия, она ее нарисовала себе яркими красками, а когда краски выцвели и осыпались (слишком быстро для настоящего чувства), Берта все-таки сохранила нарисованную ею картину в своем сознании... И был еще другой Аркадий - тринадцатилетней давности. Он учился в юридическом колледже и не делал в те годы ровно ничего примечательного, он даже и в собственной памяти почти не сохранился - так, обрывки какие-то, не стоившие внимания, - но почему-то жил своей жизнью в одном из слоев этого странного пирога и даже пытался (без успеха, конечно) вырваться из собственного, для него созданного, слоя в другие, где жил более привлекательной и разнообразной жизнью, тоже, впрочем, ушедшей в невозвратимое прошлое. Аркадий понял, что если станет разглядывать собственные жизненные слои, продолжавшие альтернативное существование, то никогда не сделает того, ради чего погрузился в эту бочку воспоминаний. И тогда, перестав видеть память и не отзываясь на уколы подсознательных инстинктов, он (это уже был не Аркадий, но и никем иным он пока тоже не был) сначала понял, потом ощутил и наконец увидел еще одного человека, который тоже был им самим, но в то же время другим, как может быть одновременно собой и другим электрон, мечущийся в защищенной, казалось бы, от внешнего мира, атомной оболочке. - Ну вот, - сказал тот, другой, - ты наконец-то приходишь в себя. - Я теряю себя, - сказал Аркадий, и это было действительно так. - Не очень-то ты себе был нужен, - хмыкнул тот, другой, - если потерял себя так легко. - Легко? Ты чуть не убил меня! - возмутился Аркадий. - Смерть - рождение, - философски отозвался тот, другой, и Аркадий не стал отвечать; какой смысл имело спорить о том, что истиной заведомо не являлось? Мир приобрел наконец вещественные формы, а тот, другой, чей голос был теперь легко узнаваем, хотя Аркадий никогда не слышал его прежде, предстал перед его глазами в том виде, в каком его хотело видеть подсознание. Генрих Натанович Подольский. Таким он был в момент смерти - глаза навыкате, пальцы судорожно сжаты. Странно: только глаза, только пальцы, а впечатление было таким, будто этот человек не только реален, но еще и одет так, как был одет в ту ночь. Во что? Аркадий почему-то не помнил, хотя уж эту деталь знал наверняка. - Аркадий, - произнес Подольский, обращаясь к нему почему-то по имени и на ты, - я не смог довести дело до конца, меня постоянно выбрасывало из того времени, видимо, потому что раввин не сумел правильно совершить обряд пульса де-нура, и процесс оказался не стабилизирован. Придется вдвоем. Ты не против? Аркадий огляделся вокруг - он хотел увидеть то, что положено было видеть в таких случаях: черный тоннель, уходящий вдаль, белое жерло и приближающийся свет. Ничего подобного не было. Собственно, не было ничего, кроме глаз и рук Подольского, но, поскольку это и был сейчас весь мир, то многообразие его не имело пределов. Аркадий содрогнулся при мысли о том, что именно этот мир - мир Подольского - станет его миром до скончания времен. - Ты не против? - повторил Генрих Натанович, хотя на самом деле повторил не он; мысль отразилась сознанием Аркадия, и, будто в галерее зеркал, так бы и продолжала отражаться, пересекаясь с собой, пока Аркадий не дал бы однозначный мысленный ответ и не прекратил физический процесс, не имевший аналога в земной реальности. - Я не против, - сказал Аркадий. Мир изменился сразу. Глава тринадцатая Яков Гохберг вошел в свою комнату, быстрым движением закрыл дверь на ключ и прислонился к косяку. Ноги дрожали. Его выпустили, но потому ли, что следователь поверил? Следователь не мог поверить ему на слово и не поверил наверняка. У него были улики против кого-то другого? Не могло быть у него таких улик, потому что только Яков знал... Наверно, следователь просто пожалел его. Понял, что до суда он все равно не сбежит, побоится. Пожалел - еврея? Пожалел - украинец? А что, и среди украинцев есть приличные люди... Яков опустился на стул. Голову на руки, вот так, и нужно посидеть немного, прийти в себя. Подумать. Хотя о чем тут думать? Следователь был прав, когда сказал ему: - Послушайте, Гохберг, вас могли бы засудить и при этих-то уликах. Вы же знаете, судья отберет нужных присяжных, и дело решится в пять минут. Конечно - именно в пять минут. "Виновен". Убийство первой степени. Нож в груди. Кровь на рубахе. А то, что удар он нанес в мертвое уже тело, - кого это волнует? И сказать правду он не сможет. Никогда. Потому что... Якову стало холодно. Знобило так, будто в комнате мела метель, хотя на самом деле было довольно тепло, сыро вот только, но это потому, что печь давно не топили. На дворе весна, солнце припекает, отчего же так холодно в груди? Он никому не может сказать. Яков пришел к хозяину как обычно, в девять. Дверь в дом не была заперта - тоже как обычно, когда Фейга с детьми отправлялась погулять, а Абрам спал в своем кабинете. Он поднялся наверх и еще с лестницы услышал голоса. Говорили двое. Один голос Яков узнал легко - это был голос хозяина. В последнее время Яков приучил себя думать об Абраме именно так: хозяин. Если он мысленно произносил "Абрам", то мгновенно и независимо от желания уносился в юность, в те дни, когда Хая была его невестой и когда Абрам сделал все, чтобы их счастье не могло состояться. Второй голос был странным - высоким, будто девичьим, но в то же время будто и мужским, были в нем какие-то обертоны, присущие скорее басу, нежели высокому сопрано. Незнакомый голос, хотя и знакомый тоже. Яков где-то когда-то слышал его - это точно. Хозяина разбудил нежданный гость. Потому хозяин и злится - он терпеть не может, когда по утрам его будит кто-то другой, а не Яков, его секретарь. Яков, которого он приютил из милости и которому не устает ежедневно напоминать об его истинном месте в этом мире. Любой на месте Якова ненавидел бы хозяина и желал бы ему если не смерти, то увечья и несчастливой жизни. Но Яков об этом не думал. Он заставил себя об этом не думать, если, конечно, не произносить мысленно этого имени - Абрам. - Абрам, - сказал невидимый гость, - неужели ты так и не хочешь понять, что еврей не должен совершать подобного? Ты не еврей, Абрам! - Ради Бога, - раздраженно, но без тени страха, отвечал голос хозяина, - не нужно учить меня тому, что такое еврей. Все мои предки - от праотца Авраама - были евреями, а ты - гер, ты пришел к нам потому, что тебе в какой-то момент стало это выгодно. - Выгодно? - с горечью произнес высокий голос. - Выгодно быть евреем в России? О чем ты говоришь, Абрам? Я принял иудаизм, потому что... - Потому, что Гершеле не хотел иметь с тобой дела, - воскликнул Абрам, - и ни за что не отдал бы свою дочь за русского! Вот и все. Корысть и любовь, которая тоже корысть, потому что не о бедной девочке ты думал, предлагая ей руку и сердце, а о себе. Вот и все. - Господи, - высокий голос изобразил отчаяние, - я сделал все, что мог. Ты убил меня, и мне ничего не остается, как убить тебя. - Я убил тебя? - насмешливо произнес Абрам. - По-моему, ты никогда еще не выглядел так хорошо. Всегда был заморышем... - Я умер, - печально сказал высокий голос. - Я умер тридцать дней назад, и душа моя только сейчас освободилась, чтобы явиться к тебе и предупредить... - Что ты несешь, дурак! - воскликнул Абрам. - Еврей не может шутить такими вещами! Вот я и говорю... - Перед смертью, - продолжал высокий голос, - я призвал небеса отомстить тебе, поскольку не может еврей поднять руку на другого еврея - это прерогатива Творца. А потом я наложил на себя руки, потому что другого выхода у меня не оставалось. Ты не оставил мне другого выхода в этом мире, и я думал, что скоро встречусь с тобой в том... - Послушай, - перебил Абрам визгливую речь собеседника, - хватит фиглярничать. Деньги этим цирком ты не вернешь, все по закону! Да ты материальнее меня, как я посмотрю. - Протяни руку, - спокойно сказал высокий голос. - Ну-ка, протяни свою жадную гнусную руку. Яков застыл за дверью, не в силах сделать ни единого шага. Он не понимал смысла разговора, но ощущал жуткое притяжение, которое влекло его слушать и не позволяло отступить, уйти, как это должен был сделать каждый порядочный человек. И еще он понимал внутренним чувством, что хозяину грозит опасность. Яков стоял, не желая, чтобы его обнаружили, и все-таки желая именно этого, потому что тогда внимание спорящих переключится на него, и приближавшаяся трагедия будет хоть ненамного отсрочена. В спальне между тем послышалось движение, скрип кресла, Яков узнавал звуки, он слышал их каждое утро: хозяин встал, приподнял полы халата, чтобы они не волочились по полу, сделал шаг, другой, шел он, судя по звукам, не к двери, а куда-то вправо, то ли к шкафу, то ли к окну. - Дурак ты, - сказал хозяин, и неожиданно тишину дома разорвал такой дикий, такой невообразимо высокий вопль ужаса, что ноги Якова подогнулись, он понял, что падает головой вперед и сейчас ударится виском о косяк, и... Он едва избежал удара, вытянув вперед руки, а вопль все еще звучал - пронзительный, как визг котенка, которому отрезают хвост тупым ножом. Яков ухватился обеими руками за этот вопль, будто он был материален, будто вопль обратился в веревку, натянутую меж ушей и рвущую барабанные перепонки, и нужно было ослабить натяжение, и только тогда... Вопль смолк. В тишине, где удары собственного сердца слышались отбивающими время курантами, Яков поднялся с колен и заставил себя распахнуть дверь. В кабинете стоял сумрак, оконные ставни лишь наполовину были раскрыты, и свет проникал сквозь довольно узкие щели. Там, где Яков ожидал увидеть хозяина, не было никого. Он сделал шаг вперед и повернул голову влево. Кресло, где хозяин проводил обычно утренние часы, тоже пустовало. Тихий шорох раздался за спиной, и Яков резко обернулся, мгновенно покрывшись липким потом. Хозяин стоял у притолоки, держался обеими руками за деревянную стоячую вешалку и смотрел не на Якова - похоже, что секретаря своего он попросту не видел, - а на какое-то место у стола. Страха в лице хозяина не было. Он смотрел пристально, что-то искал глазами, но внешне был спокоен, просто сосредоточен сверх меры. Кто же кричал? Хозяин продолжал смотреть на что-то, невидимое Якову, и, проследил за его взглядом, секретарь обнаружил наконец предмет, стоявший на самом краю стола, - пузырек с притертой пробкой и темной жидкостью внутри. Совсем немного жидкости, даже на ложку не наберется. Лекарство? Яд? А куда делся человек с высоким голосом, тот, кто утверждал, что умер месяц назад? Хозяин был в комнате один. Гость не мог уйти через дверь, ведь Яков держал ее с той стороны обеими руками. Гость не мог уйти и через окно - как бы он спрыгнул со второго этажа, да еще сквозь закрытые рамы? Может, гость спрятался и сейчас набросится на Якова? Что здесь происходило, черт возьми? - Яков, - сказал хозяин блеклым невыразительным голосом. - Подай-ка мне этот пузырек. Абрам сделал шаг вперед, потом второй, шел он на прямых ногах, не сгибая колен, и потому выглядел нелепо в своем волочившемся по полу халате - будто фонарный столб, сошедший с места. Яков отступил к столу, но хозяин прошел мимо и опустился в кресло. - Дай пузырек, - сказал он. - Не знаю, какую гадость он туда намешал, но наверняка у нее нет ни вкуса, ни запаха. Не люблю горькое... Яков протянул руку. Точнее, ему показалось, что протянул, он приказал мышцам сделать именно это движение, но рука продолжала висеть плетью, у нее были свои соображения и свой страх, которым она не делилась с мозгом, и Яков не смог справиться с этим неожиданным и пугающим бунтом собственного тела. - О Господи, - сказал хозяин. - Ты-то чего боишься? - в голосе его звучало презрение, и Яков понял, что презрение в голосе Абрама звучало всегда - и тогда, когда Абрам помешал счастью Якова, и потом, когда принимал его на работу, оказывая бывшему сопернику благодеяние. Абрам всегда презирал Якова. И теперь тоже. Хозяин привстал и взял с края стола пузырек, выглядевший холодным, но, видимо, все-таки горячий, потому что Абрам странно зашипел, прикоснувшись к стеклу, но руку не отдернул, наоборот, обхватил пузырек крепко, чтобы не выронить, и быстрым движением другой руки вытащил пробку. В следующую секунду пробка, отброшенная, полетела в угол комнаты, а содержимое пузырька, булькнув, перелилось в горло хозяина. Упав на пол, пустой пузырек глухо звякнул. И ничего не произошло. Абрам и Яков смотрели друг на друга, и лицо хозяина приобретало обычное для него выражение уверенного спокойствия. - Ну вот, - сказал хозяин. - Я же знал, что он фигляр. Я отнял у него деньги и правильно сделал, он бы пустил их по ветру. - Кто? - пересохшими губами спросил Яков. - А? - хозяин на мгновение отвлекся от своих мыслей. - Это ты... Еще одно ничтожество. Не понимаю... - он задумчиво прищурил глаза. - После того, что я сделал с тобой... Если бы это устроил ты, я бы убил тебя - тогда же и убил бы. А ты просто ушел. Яков почувствовал вдруг, что опять владеет собственными руками. Он поднял их и протянул к горлу хозяина. - Эй, - сказал Абрам, - ты что? Поздно, милый мой, поздно. Ни к чему. Яков и сам понимал, что - поздно. Ничего не изменишь в этом мире. И если было - то было, так решил Творец. Яков хотел сказать, что Создатель накажет Абрама, когда настанет время, непременно накажет, и очень скоро... Он так думал - скоро, но не ожидал, что "скоро", которое он мысленно отдалял до времени Страшного суда, наступит с такой ужасающей быстротой. Глаза Абрама неожиданно расширились, в них заполоскался ужас, смешанный с непониманием, а спустя мгновение ужас захлестнул и Якова, потому что на правой щеке хозяина начало проявляться и чернеть пятно, он опаляло, как огонь печи, от него исходил жар, заставивший Якова отступить. Пятно явственно приобретало форму левой ладони - пальцы, вцепившиеся в щеку хозяина мертвой хваткой, отпечатывались более темным и выглядели (именно так чувствовал Яков - выглядели) более жаркими. - Ты... - голос хозяина оставался спокойным, но в нем уже слышались предсмертные хрипы. - Ты... Ничтожество... Дай воды. Он умер в следующее мгновение, голова откинулась, а черный отпечаток ладони на щеке приобрел окончательность, как подпись убийцы. От пятна, как показалось Якову, шел дымок. Запахло паленым мясом - или это была лишь игра воображения? Тогда, понимая уже, что Абрам умер, Яков совершил поступок, совершенно бесполезный с точки зрения здравого смысла. Впрочем, о смысле ли он думал в ту минуту? Ему представилось лицо Хаи - юное и радостное лицо девушки, которой только что признались в любви. Яков поднял со стола нож, которым Абрам обычно чистил яблоко, и резким движением вонзил лезвие в грудь мертвеца. Толчком выступила кровь, окрасив рубашку в цвет, которого Яков боялся больше всего на свете. Если бы Яков мог соображать, он бы подумал о явившейся ему странности - кровь не могла пульсировать в мертвом уже теле Абрама. Но думать Яков в тот момент был не способен. Он мог - впервые в жизни - только действовать. Яков перетащил Абрама на кровать. Босые ноги (теплые комнатные туфли упали и остались лежать под столом) свешивались почти до пола, глаза задумчиво смотрели в потолок, будто Абрам не понимал, чего от него хочет его унылый и трусливый секретарь. Яков огляделся - в кабинете был обычный порядок, ничто не сдвинуто, бумаги на столе лежали ровной стопкой. Он посмотрел на Абрама - в последний раз - и похолодел: след ладони на щеке быстро светлел, от ожога остался только розовый полукр