асходиться по своим кельям,  в него били,
как в гонг.
     Из-за плохой погоды  мы решили  спуститься  совсем,  но и это оказалось
нелегким делом. Снегопад не прекращался,  приходилось опасаться новых лавин.
К  тому же случилась  неожиданная беда. Утром в  лагере 4 на Северном седле,
разнося по  палаткам чай альпинистам и носильщикам, я обнаружил,  что Пасанг
Ботиа  лежит  без сознания. Я  принялся трясти его --  никакого  результата;
похоже было, что его разбил паралич. Начальником лагеря  был Эрик Шиптон. Он
осмотрел  Пасанга, но тоже ничего не смог  сделать. В  это время Тильман все
еще находился  в одном из верхних лагерей; придя оттуда, он с большим трудом
спустил  Пасанга вниз  по  крутым склонам  на  ледник.  Причину  заболевания
Пасанга   так  никогда  и   не   удалось   выяснить;  он   остался  частично
парализованным  даже   после   окончания   экспедиции.   Правда,   это  было
единственное  несчастье за все путешествие, если  не считать того, что мы не
взяли вершины.
     Как  я  уже  говорил,  звание  Тигра,  хотя  и  употреблялось раньше  в
отношении шерпов,  совершивших наиболее высокие восхождения, официально было
введено только  Тильманом.  Началось  это  как раз  с  нашей экспедиции. Все
шерпы, поднявшиеся в 1938  году до лагеря 6, получили медали;  в наши личные
книжки  записали,  что нам присвоено почетное звание. С тех нор  Гималайский
клуб, ведущая  альпинистская организация в Индии,  вручает медали Тигра всем
шерпам,  которые  совершили  выдающиеся  восхождения.  Я  был,   разумеется,
счастлив и  горд, что  принадлежу  к  числу первых  Тигров,  и, вернувшись в
Дарджилинг,  подумал:  "На этот  раз мы забрались  высоко. А на следующий, в
1939 или 1940 году, мы, быть может, достигнем цели".
     Я  не  знал  тогда,  что  происходит  в  мире,  не  знал, что  случится
вскорости. Прошло  четырнадцать долгих лет, прежде чем я получил возможность
снова попытать счастья на Чомолунгме.



        ВОЕННЫЕ ГОДЫ

     Мне  кажется,  что жизнь  шерпа-носильщика  напоминает кое  в чем жизнь
моряка. Когда дела  идут хорошо,  он большую часть года проводит вне дома  и
редко видит свою семью. Правда, жене шерпа лучше, чем жене моряка: зная, где
находится муж, она может не бояться соперничества других женщин.
     Во второй половине  1938 года  я отправился  в  Гархвал опять для того,
чтобы сопровождать майора  Осместона  в топографической экспедиции.  На этот
раз мы производили съемки в районе  Альмора,  там, где  северная часть Индии
соприкасается с Тибетом и Западным Непалом.  В этом диком краю  редко бывали
чужеземцы. Местами мы  могли  смотреть через границу Тибета  и  видеть  гору
Кайлас.  Хотя высота Кайласа  всего около 6700 метров,  индуисты  и буддисты
считают  ее самой священной из  всех гималайских вершин. Возле нее находится
большое озеро Манасаровар, также священное, и  знаменитый монастырь; во  все
времена сюда приходили  паломники из самых отдаленных частей Азии. Мне  тоже
хотелось побывать там, однако ближе Альморы я так и не попал.
     Майор Осместон был хорошим альпинистом, но ему поручили  не  штурмовать
вершины, а измерять  и  наносить их на  карту. Поэтому мы и на этот  раз  не
совершили  серьезных  восхождений.   Тем  не  менее  пришлось   основательно
поработать.  С  нами  шли  четырнадцать  работников геодезической  службы  и
множество носильщиков, и мы провели в горах больше двух месяцев.
     Затем я возвратился в Дарджилинг и провел зиму вместе  с  Дава Пхути. В
том году у  нас родился  второй ребенок,  девочка; мы назвали ее  Пем-Пем. К
тому времени сынишке Нима Дордже исполнилось три года. Как я  уже сказал, он
был очень красивый. Глядя на него, я говорил себе: "Когда  ты будешь слишком
стар для восхождений,  он  займет твое  место. И  станет  первым среди  всех
Тигров".
     Настал  1939 год, и весной  я,  как всегда, вышел с новой  экспедицией.
Одна  канадская дама,  миссис  Берил Смитон,  приехала  в Дарджилинг  нанять
шерпов через Гималайский клуб, причем  ее привлекали не близлежащие вершины,
а Тиридж Мир, в другом конце Индии. Тиридж Мир находится, собственно, уже не
в Гималаях.  Он расположен за рекой Инд в Гиндукуше, у  границы Афганистана.
Тогда этот край казался мне таким же далеким, как Америка или Европа. Все же
я решился вместе с еще несколькими  шерпами. Теперь я знаю, что в  противном
случае моя жизнь в течение  последующих  шести лет  сложилась  бы совершенно
иначе.
     Сначала  мы  совершили  длинное  путешествие, чтобы  попасть в Лахор  в
Пенджабе, где встретили  мужа  миссис Смитон, капитана Смитона, и  их друга,
майора  Оджила11.  Затем  проехали  еще почти  столько и  попали  на крайний
северо-запад Индии,  в Читрал,  -- эта область теперь  входит в Пакистан.  В
центральном городе области  состоялись наши последние  приготовления,  после
чего мы выступили на Тиридж Мир -- большую красивую гору высотой  около 7700
метров.  Однако отряд был очень мал, снаряжения не хватало, и штурм оказался
не по силам. Мороз  и ветер заставили  нас отступить. Все же мы поднялись до
6900 метров.  Миссис  Смитон не отставала  ни на шаг -- неплохое восхождение
для женщины!
     Вершина  была  почти  целиком  покрыта  снегом я  льдом, голые  участки
попадались  редко,  подъем   не  представлял  особой  трудности.  С   лучшим
снаряжением нам удалось бы  дойти до цели. Но  мы совершали восхождение ради
удовольствия, поэтому никто особенно не расстраивался. Позднее я с интересом
узнал, что Тиридж Мир был впервые взят в 1950 году норвежской экспедицией.
     На Тиридж Мире я исполнял обязанности начальника над шерпами и местными
носильщиками.   Ответственность  большая,  но   официально  я  еще  не  стал
начальником. Только  в 1947 году меня утвердили сирдаром, которому подчинены
все носильщики экспедиции.
     Восхождение происходило  в  июне  и  начале  июля;  потом другие  шерпы
вернулись в Дарджилинг, я же  остался в Читрале.  По пути  к Тиридж  Миру  я
встретил некоего майора Уайта. Он помогал Смитонам организовать экспедицию и
отнесся ко  мне очень хорошо, по-дружески.  Шотландец по  национальности, он
служил в одном из наиболее известных полков  индийской армии -- "Читральские
разведчики".  Майор   Уайт  предложил  мне  остаться  поработать  с  ним.  Я
согласился. Поначалу я не думал оставаться  долго, собирался домой, к жене и
малышам.  Но работа  пришлась  мне по  душе,  месяц проходил за  месяцем,  и
незаметно подошел конец года.
     В это время я получил плохие вести из Дарджилинга. Мой  сын Нима Дордже
заболел кровавой дизентерией  от  плохой воды  и умер  -- всего четырех лет.
"Мне надо ехать домой", -- сказал я  майору Уайту и отправился в начале 1940
года. Нима Дордже не стало, однако семья от этого не уменьшилась, потому что
родился еще  один ребенок,  наша  вторая  дочь, и ее мы тоже назвали Нима. Я
задержался в Дарджилинге недолго. Мне очень нравилось в Читрале, к тому же в
Европе шла война,  и  было ясно, что в ближайшие годы можно не ждать больших
экспедиций.  Поэтому  я  взял с собой  жену, обоих детей  и поехал  опять  в
Читрал. Прошло пять лет, прежде чем я снова увидел Дарджилинг.
     Майор Уайт  принял нас очень сердечно. Несколько  месяцев я работал его
личным ординарцем и помощником, затем  перешел в офицерскую  столовую полка.
Там я смог  узнать много нового про западных  людей,  их обычаи, пищу и стал
неплохим поваром. В конце концов меня назначили заведовать столовой. После я
не раз думал!  "Если  тебе придется  бросить  восхождения, сможешь поступить
управляющим в гостиницу!"
     Мы  не оставались  все время  на одном и  том же  месте. Полк постоянно
перемещался по Северо-Западной  Пограничной провинции, и я  следовал за ним.
Майор Уайт заботился обо мне, как о  родном сыне: давал  мне хорошую одежду,
дарил подарки, но  главное --  брал с собой в походы в  свободное  от службы
время. Мы не занимались восхождениями, зато отправлялись зимой в Кашмир, где
я  научился  ходить на лыжах. Я очень  полюбил  лыжи,  к тому же майор  Уайт
сказал, что это сможет пригодиться в горах.  Однажды я  упал  очень неловко,
сломал ребра и вывихнул  коленные суставы. Однако  это не отвратило  меня от
лыж. Едва я поправился, как снова стал на лыжи. Горы, где мы катались, вовсе
не  похожи на те, по которым ходят альпинисты. Это даже не настоящие горы --
просто холмы. Тем  не менее я никогда еще не мчался так быстро в  моей жизни
даже по  железной  дороге.  Именно это  мне  так  и  понравилось.  Во  время
восхождений передвигаешься очень медленно, а на лыжах несешься как вихрь.
     В  Читрале не было других шерпов.  За  все  годы, что  я  прожил там  с
семьей, мы не встретили ни одного шерпа или непальца. Иногда мне становилось
тоскливо. Правда,  я узнавал  много нового. Я встречал  англичан,  индийцев,
турок  и  афганцев, индуистов  и  мусульман, христиан  и  евреев. Я научился
говорить  на   хиндустани,   пушту,   на   читральском  наречии,   продолжал
совершенствоваться в  английском.  Я  привык  иметь дело с разными  людьми и
решать  разнообразные  проблемы.  И  чем  дальше, тем  реже  вспоминал  я  о
Дарджилинге. Я редко думал даже о Чомолунгме -- ведь до нее было так далеко.
Однажды  майор  Уайт прочел мне письмо, в  котором официально  сообщалось  о
присвоении  мне звания  Тигра  за работу  на Эвересте в 1938  году. Медаль я
получил только в 1945 году, когда вернулся в Дарджилинг.
     Все это время шла война, размах  ее непрерывно  расширялся. Когда-то  я
думал, что на  свете  есть  только  одна  страна,  населенная чилина-нга, --
Англия, но теперь  я знал,  что их очень много и в Европе, и в других частях
света. Я слышал  о них  по радио и  надеялся, что  когда-нибудь отправлюсь в
путешествие и увижу их. Иногда  мне казалось, что самым  правильным было бы,
пожалуй, пойти в  армию.  Но  потом  я возражал себе, что и  так работаю для
армии, а если надену  форму,  то вернее всего придется  делать ту же работу,
только платить мне станут меньше, а строгостей будет больше.
     Много  говорили также о стремлении  Индии  к независимости  и что будет
новое государство  Пакистан. Большинство жителей Читрала мусульмане, поэтому
он вошел впоследствии в Пакистан.  А так как я не индуист, то у меня не было
никаких неприятных столкновений с читральцами. В ту пору я очень мало знал о
политике и подобных вещах. Я мечтал только о том,  чтобы жить тихо, спокойно
и делать свое дело как можно лучше.
     Тогда  это  было  нетрудно. Но я хотел бы, чтобы люди  дали  мне  такую
возможность и после взятия Эвереста!
     Потом  уж  я сообразил, что мог бы  неплохо подзаработать в Читрале.  В
этой части страны много драгоценных камней, и они  попадались нам на  каждом
шагу, только  я  не знал тогда, что они так дорого  стоят. Не знали этого  и
местные жители -- они отдавали свои  находки в обмен за несколько пачек  чаю
или  другие продукты. Я привез с собой в  Дарджилинг несколько таких камней.
Увидев их, местные купцы пришли в  страшное возбуждение и сказали, что камни
драгоценные. Друзья  уговаривали меня  вернуться в  Читрал, добыть  побольше
камней и  разбогатеть на их  продаже. Однако я отказался. Я  ничего  не имел
против того, чтобы заработать деньги, но чувствовал, что торговец из меня не
выйдет.
     Наряду с майором Уайтом у меня появился хороший друг в лице врача Н. Д.
Джекоба;  он  заведовал всеми гражданскими лечебными  учреждениями в области
Читрал. Это был очень занятой и важный человек, но совершенно  свободный  от
той чопорности, которая присуща многим англичанам.  Джекоб всегда  относился
очень приветливо ко мне и моей семье и лечил нас так, словно я махараджа или
генерал. Я очень обрадовался, встретив его много лет спустя в Лондоне, и был
глубоко тронут, когда узнал, что он  проехал восемьсот километров только для
того, чтобы повидать меня.
     Однако  наше  общение  с  доктором Джекобом  было  не только  приятного
свойства.  Попав в Читрал, моя жена Дава Пхути стала часто болеть, -- видно,
климат не подходил.  Как доктор ни старался, ей становилось все хуже. В 1944
году  она  скончалась. Ее  смерть была страшным ударом для  меня и для наших
дочерей  Пем-Пем и Нимы.  Старшей  исполнилось  всего пять лет,  младшей  --
четыре, и  вот  они остались  без присмотра.  Я не знал, что  и делать. Одно
время я нанял им айя, но с ней у нас что-то не ладилось. И вот в начало 1945
года я решил, что нам надо возвращаться в Дарджилинг.
     За эти годы  мне  удалось  скопить около полутора тысяч рупий,  так что
денежный вопрос меня не беспокоил. Однако война еще продолжалась, и проехать
оказалось трудно. Сначала я  раздобыл лошадь с вьючными  сумами. Посадил  по
одной  дочери  в  каждую  суму и  провел  лошадь на  поводу через перевал из
Читрала  до  города Дир. В Дире  железная дорога,  но и желающих  ехать было
множество;  я  никак не  мог попасть в  поезд.  Неудивительно, что  с  двумя
малышами  на руках я пришел  в отчаяние.  Наконец  меня  осенило. Майор Уайт
отдал мне старый мундир с офицерскими  погонами -- в этом мундире я выглядел
настоящим  начальником. Я отправился  снова  на станцию,  дождался воинского
состава и прошел прямо в купе первого  класса. Никто не сказал мне ни слова,
поезд  вскоре  тронулся. Так  я и проехал  почти через  всю  Индию со своими
девочками, не заплатив ни одной анна.
     В Силигури, ближе к Дарджилингу, я снял форму, так как скоро должен был
оказаться среди  людей, которые знали меня, и  мне  не  хотелось  попасть  в
тюрьму за незаконный маскарад. Последнюю часть пути мы проехали на автобусе.
После шести лет отсутствия я наконец-то очутился дома. Даже старым друзьям я
казался  чужим  человеком. Они  таращили  глаза на  мою  странную  одежду  и
смеялись  моему произношению. Некоторое время меня так и звали "Патан" -- по
имени народа, населяющего северо-запад Индии и Афганистана 12.
     Хотя мне неплохо жилось в Читрале, я был рад вернуться к своему народу.
Однако  мои  дочери  нуждались в хорошем  уходе,  а один  я не  мог  с  этим
справиться.  Друзья  посоветовали  мне:  "Женись на  доброй женщине, которая
могла бы присмотреть за ними". Я отвечал: "Это хорошая мысль. Но  на ком?" И
тут мне  опять повезло. Я снова встретил Анг Ламу, ту самую молодую женщину,
которая когда-то  покупала  у меня молоко и  торговалась  из-за цены. И  вот
оказалось, что  она двоюродная сестра Дава Пхути.  Мы поженились;  она стала
новой матерью моим детям,  и  за это я  в течение последовавших лет имел все
основания быть ей благодарным.



        ГОРЫ СТОЯТ НА СВОИХ МЕСТАХ

     Спустя   две  недели  после  женитьбы  я  уже  отправился  в  очередное
путешествие. Боюсь, что Анг Ламу была не очень довольна, но такова уж судьба
шерпских жен.
     Первый поход продлился недолго. Он не был даже связан с восхождением. В
годы войны в Индии собралось много американцев, и во время отпуска они часто
приезжали  в  Дарджилинг.  Один  из  них,   подполковник  Тейлор,  прибыл  в
Дарджилинг  с разрешением на  въезд в  Тибет;  он нанял меня,  чтобы я помог
организовать поездку и сопровождал  его.  Мы взяли двух  лошадей для себя  и
несколько мулов для багажа и двинулись -- сначала по  долинам Сиккима, затем
через высокие,  овеваемые ветрами перевалы. Нам нужно было  недалеко,  всего
только до Гьянцзе, одного из ближайших  к границе городов, но до тех  пор  я
бывал в  Тибете лишь  в  Ронгбуке и  на Эвересте, потому мне было  не  менее
интересно, чем Тейлору. Он держался очень приветливо и не раз повторял,  что
научит меня водить "джип", если я приеду в Америку. С  тех самых пор я брежу
"джипом",  и, если у меня когда-нибудь окажется столько денег, я обязательно
куплю себе такую машину: она лучше  всего подходит для крутых дорог в районе
Дарджилинга.
     Подполковник Тейлор был не только  приветлив, но и щедр. Позднее, когда
кончилась  война,  он  прислал  мне перед отъездом на родину двести рупий  в
качестве подарка. Однако  за ним еще остаются уроки  вождения  автомобиля, и
если я попаду в Америку, то предъявлю ему счет!
     Наше  путешествие продлилось  всего два  месяца. Подобно  подполковнику
Тейлору,  большинство  американцев,  с  которыми  мне пришлось  иметь  дело,
предпочитало верховую езду пешему хождению;  таким образом, приобретя опыт в
обращении с лошадьми, я нашел новый способ зарабатывать на жизнь. Вернувшись
в  Дарджилинг, я  купил на  свои читральские  сбережения две  лошади  и стал
отдавать  их напрокат. Некоторое время все  шло  хорошо. Другие шерпы целыми
днями носили грузы по  горам, а мне было достаточно отдать лошадей напрокат,
после чего я мог сидеть дома всю вторую половину дня.
     Правда, я редко так поступал, потому что мне не сиделось дома, хотелось
чем-нибудь заняться. И вот я  стал  одновременно  работать  проводником  для
туристов,  как  делал это  до войны. Помню,  однажды  я привел на восходе на
Тигровый холм семь американских леди, чтобы показать им Эверест. Здесь  были
в  этот момент и другие  проводники и туристы, причем проводники делали одну
вещь, которую,  стыдно сказать, позволяли себе часто:  они  показывали своим
туристам  не ту  гору. Дело  в  том,  что  Эверест не производит  особенного
впечатления  с  Тигрового холма.  Он лежит  далеко,  да  к  тому  же отчасти
заслонен вершинами Лхоцзе и Макалу, которые кажутся больше, особенно Макалу.
Туристы  обычно  и  принимают   Макалу   за  Эверест,  а  многие  проводники
поддакивают:  "Да, это  Эверест", -- им  все равно,  а объяснять  лень.  Мне
подобные шутки не по душе. Я рассказал  своим семерым  леди, где  Эверест, и
объяснил,  почему вершина кажется меньше других. Они  были так довольны моей
честностью, что  позже  брали  у меня  напрокат лошадей и рекомендовали меня
своим друзьям.
     Дарджилинг  тем  и  хорош,  между  прочим, что туда постоянно приезжает
много различных людей. Как-то утром, идя по Човраста, главной улице  города,
я вдруг увидел миссис Смитон, которую не встречал со времени Тиридж Мира.  С
ней был незнакомый мне мужчина, и я ждал, что она представит  его мне. Когда
же он заговорил, я обнаружил, к своему удивлению, что это ее муж. Позднее он
рассказал,  что  во время войны был ранен  пулей в  нос,  чем  и объяснялась
перемена в его облике. Но характер обоих супругов не изменился, они были все
такие же приветливые и дружелюбные. Смитоны пригласили меня сопровождать  их
в течение недели в Калимпонг, и наше знакомство возобновилось очень приятным
образом.
     Как  и  прежде,  я водил  туристов в  небольшие  походы  к  близлежащим
поселениям  --  Пхалут, Тонглу,  Сандакпху.  Иногда эти  походы  оказывались
поучительными не только для них. Так, мне вспоминается одна английская чета,
которую  я  водил  на Тигровый холм. Им захотелось  посмотреть  побольше, мы
взяли лошадей и направились  в  Тонглу. Господина я  помню очень смутно,  но
госпожа была  красива,  особенно я обратил  внимание на  ее чудесную кожу  и
красивые  белые  зубы.  Вечером первого  дня мы  остановились  на  ночевку в
гостинице, а утром я, как обычно, принес им воду для умывания и чай. Когда я
подошел к кровати госпожи, она поднялась и села. Я подумал; "Господи, я не в
ту  комнату  зашел!" Передо  мной  была  не молодая  и красивая  женщина,  а
морщинистая, беззубая старуха. Я поставил кувшин и чайник и хотел бежать. Но
тут заметил на  столике у кровати баночки с кремом и пудрой  и две  красивые
челюсти в стакане воды. Я подумал: "А может быть?.." -- но все-таки удрал. А
когда она  вышла немного спустя, то была так же  молода и хороша собой,  как
накануне.
     Весной 1946 года состоялась  наконец  моя первая за много лет настоящая
экспедиция. Ее целью был Бандар Пунч, "Обезьяний хвост", в Гархвале. Получив
приглашение  от моих старых друзей -- мистера Гибсона  и мистера  Мартина, я
обрадовался, как  мальчишка.  "Ты  снова  пойдешь в  горы!" --  только и мог
думать я, и все внутри у меня пело.
     Итак, я отправился в Гархвал. Мы  выступили в поход. Вместе с нами шли:
мистер Р. Холдсуорт, также  учитель Дун Скул, участник  экспедиции 1932 года
на  Камет, майор британской артиллерии Мунро и лейтенант индийской  армии Н.
Д. Джайял, с которым  мне предстояло впоследствии познакомиться  еще  ближе.
Однако нам и на этот раз не повезло на  Бандар  Пунче. Погода стояла плохая;
все время валил густой снег. Тем не менее мы поднялись почти до 5500 метров,
на триста метров выше, чем в 1937 году. Я чувствовал себя превосходно, снова
очутившись в любимых горах.
     --  Мы  еще вернемся.  Придет день,  когда  мы поймаем эту  обезьяну за
хвост, -- сказал на прощание Гибсон.
     -- Только  не следует  больше  называть  эту  гору  Обезьяний хвост, --
ответил я, смеясь. -- Отныне она должна называться Дун-Скул-гора.
     Странное  дело  с  Канченджангой.  Вот  она,  третья  вершина  в  мире,
возвышается чуть  ли  не  над самым  Дарджилингом,  где я  провел  полжизни,
постоянно видя ее. И все же я не бывал на ней. Я много раз ходил на Эверест,
уезжал в Гархвал,  в далекие горы  Кашмира и  Читрала и ни разу не ходил  на
Канченджангу. Ни один шерп моего поколения не поднимался на Канченджангу.
     Поединок человека  с Канченджангой начался давно. В 1905 году небольшой
швейцарский отряд пытался найти путь к вершине и  пропал без вести. Двадцать
четыре года спустя молодой американец Фэрмер задумал один взойти на вершину,
подобно Уилсону на Эвересте, но тоже  погиб. В том же, 1929 году и в течение
двух  последующих  лет на Канченджангу  ходили  три  большие экспедиции: две
немецкие  и  одна  швейцарская с участием нескольких англичан  и австрийцев.
Смешанная  экспедиция предприняла  а 1930 году попытку с непальской стороны.
Однако едва началось  восхождение,  как  обрушилась, вероятно, величайшая из
лавин, когда-либо виденных человеком. Казалось, весь склон горы сдвинулся  с
места, и,  хотя погиб лишь один шерп,  отряд был настолько близок  к гибели,
что альпинисты решили идти на другую гору. Обе немецкие экспедиции -- 1929 и
1931 годов -- шли  с другой стороны, через Сикким  и вверх по  леднику Зему.
Оба раза  неделями и месяцами делались  попытки пробиться  вверх по большому
ледовому гребню, известному под названием Северо-Восточного гребня.  В конце
концов второй экспедиции удалось достичь его наивысшей точки -- 7900 метров,
но путь  к  вершине  так и  не  был найден. Двое участников -- один немецкий
альпинист и шерп Чеден -- погибли, упав с высоты тысяча с лишним метров.
     С тех пор никто не пытался взять Канченджангу, несмотря на то что к ней
так легко  пройти из Дарджилинга. Дело  в том, что  она ближе других больших
вершин  расположена к равнине и Индийскому океану, из-за  чего погода на ней
крайне  неустойчива. Летний муссон  дует  здесь  особенно  долго  и  сильно,
нагоняя  такие плотные облака, что из Дарджилинга месяцами не видно вершины.
И  в  остальное  время  года  соприкосновение  поднимающегося  снизу теплого
воздуха с холодным снегом рождает частые бури и мощные лавины.
     Канченджангу  окружает  много  меньших  вершин: Кабру,  Джанну,  Симву,
Джонсонг,  Канг,  Коктанг,  Пандим.  На  большинство  этих  гор  поднимались
альпинисты, и им удалось  взять несколько вершин.  Правда, благодаря меньшей
высоте там не такие сложные условия. Но как бы то ни было, я не думаю, чтобы
альпинисты совсем  отказались от  попыток  взять  третью  вершину  мира.  За
последние несколько лет на нее ходило много разведывательных групп в поисках
новых, лучших  путей,  и  я не удивлюсь, если в скором  времени  будет снова
снаряжена большая экспедиция для взятия Канченджанга 13.
     Сам  я,  повторяю, никогда  не был  на  ней. Зато  не один раз  побывал
поблизости. Впервые -- в  1935 году, когда  участвовал в заброске грузов для
базового  лагеря на  Кабру.  А затем  уже  в  1946 году,  по возвращении  из
Гархвала, причем дважды на протяжении нескольких месяцев.
     Первый из этих походов я совершил с майором индийской армии  Ридом.  Мы
вышли не на штурм вершин, а для исследования больших ледников Зему и Ялунг и
восхождения  к высокогорным перевалам этого района. Кроме того, нам поручили
попробовать  найти тела  погибших альпинистов: годом раньше  здесь проходили
две  экспедиции,  и  в  обоих  случаях  были человеческие  жертвы --  лишнее
доказательство  опасности  района.  Одной  из  экспедиций  руководил капитан
Лэнгтон  Смит; вместе с тремя шерпами он вышел  на взятие  вершины "Сахарная
голова", но исчез  во время бурана. Из состава другой  экспедиции  пропал К.
Рой,  директор  бенгальского  лампового  завода.  Перед   нашим  выездом  из
Дарджилинга  его вдова,  американка, просила нас попытаться отыскать останки
погибшего и доставить ей.
     Мы  обследовали район очень внимательно и  действительно  нашли  вскоре
тело одного из носильщиков  капитана  Смита. Он  лежал  около большой скалы,
неподалеку от  озера Гринлейк. Рядом с ним сохранились остатки костра, а под
телом  валялся  чайник.  Чуть  подальше  мы  подобрали  в  камнях  пакеты  с
фотопленкой, которая  явно принадлежала капитану Смиту, однако не обнаружили
ни  его самого, ни других  носильщиков. В этом районе много озер -- я думаю,
что они хотели перейти через такое озеро по тонкому слою заснеженного льда и
утонули.
     Несколько  позднее, возвращаясь  с  ледников,  мы  наткнулись  на  тело
мистера Роя, тоже  недалеко от Гринлейк. Кто-то пытался кремировать труп, но
безуспешно. Мы  похоронили останки.  Памятуя просьбу миссис Рой, мы  взяли с
собой  кусочек  обуглившейся  кости и  ручные  часы ее  мужа  и  доставили в
Дарджилинг.
     В этом  походе мы занимались  розысками тел погибших только попутно. Но
едва я вернулся, как ко мне обратился капитан Торнлей из  седьмого пехотного
полка гуркхов. Он  выходил  специально  на поиски капитана Смита, и вскоре я
уже опять шел  к Зему. С нами было еще шестеро шерпов. По прибытии на  место
мы разбились  на несколько  групп; начались многодневные поиски. Но  на этот
раз мы  вообще ничего  не  нашли.  Во всяком случае, никаких следов капитана
Смита. Зато мы нашли следы йети.
     Расскажу теперь все,  что знаю о йети, "ужасном  снежном  человеке".  А
знаю  я не больше, если не меньше, чем другие люди, долго жившие в Гималаях.
Впервые я увидел  следы йети на леднике Зему в 1946  году;  после  этого они
попались  мне только один  раз --  у подножия Эвереста,  когда я  был там со
швейцарцами в 1952 году. Я уже упоминал,  что мальчиком в Солу Кхумбу  часто
находил на горных склонах  и ледниках звериный  помет и был  уверен,  что он
принадлежит  йети. Сверх того я, конечно,  слышал много рассказов or отца  и
других.
     Вот что рассказывал мне отец.
     Впервые он встретился с  этим странным животным на леднике Барун, около
горы  Макалу,  недалеко от  Тсачу,  где  я  родился.  Он  столкнулся  с  ним
неожиданно  и так близко, что видел его совершенно отчетливо. Йети напоминал
большую обезьяну,  с той  разницей, что у  него были  очень глубоко  лежащие
глаза,  а голова заострялась к  макушке.  Тело животного покрывала сероватая
шерсть, причем росла она очень  примечательным образом: выше пояса -- вверх,
ниже пояса -- вниз. Это  была самка с отвислыми грудями, ростом около  метра
двадцати сантиметров.  Она  передвигалась на задних конечностях, придерживая
груди передними. Отец, конечно, испугался. Но и йети тоже. Зверь вдруг круто
повернул и  стал карабкаться вверх по крутому склону,  издавая резкий свист,
затем  скрылся.  После  этого  отец  долго  ждал  беды,  потому  что  многие
утверждают,  будто  увидевший  йети должен  вскоре  умереть.  Отцу,  однако,
повезло, он не  умер.  Но, по его словам, он болел после  этого случая почти
целый год.
     Впоследствии ему пришлось встретить йети еще раз. Это было в 1935 году,
когда  он  пришел  через Нангпа Ла  в Ронгбук навестить меня  во  время моей
первой экспедиции на Эверест. Как-то  он один остался ночевать в лагере 1 на
леднике; все остальные были  либо  в базовом лагере  внизу,  либо  в верхних
лагерях. Утром, на рассвете,  он  услышал пронзительный свист.  Выглянув  из
палатки, отец увидел довольно близко животное, которое шло по леднику с  юга
на север. Отец, конечно,  сильно перепугался. Он  не хотел смотреть на йети,
но не решался  и  спрятаться  в палатке, потому что боялся,  что тогда зверь
подойдет ближе, а то и войдет в палатку. В конце концов он решил остаться на
месте и простоял  так, пока  йети не спустился  по  леднику и не скрылся  из
виду. После этого отец поспешил ко мне в  лагерь 2. Мы встретились, он обнял
меня и сказал: "Я проделал такой  путь, чтобы  повидать сына, а вместо этого
увидел йети". Но на этот раз он видел йети не так близко и не болел потом.
     По всем Гималаям  среди горцев ходят  истории об  йети. Трудно сказать,
что  правда,  а  что  рождено  воображением  и  суеверием.  В   Солу  Кхумбу
рассказывают, что много лет назад целая компания йети поселилась недалеко от
деревни  Таргна.  Местные  шерпы строили дома и возделывали свои  поля, а по
ночам или когда люди уходили, появлялись йети и все разрушали и портили, так
что потом приходилось начинать  сначала. Примечательно  при  этом,  что йети
делали  это  не ради разрушения. Испортив все, они потом пытались  по-своему
соорудить дома или устроить поля. Но, конечно, у них ничего не получалось, и
жители  деревни  были  просто  в  отчаянии.  Застать животных  им  никак  не
удавалось; тогда они придумали хитрость. Как-то раз шерпы направились в одно
место,  где  часто собирались  йети  --  об этом они  узнали по помету, -- и
поставили там много чаш с чангом, крепким  шерпским пивом, а кругом положили
кхукри, кривые непальские  ножи. Ночью йети, как и было задумано, обнаружили
чанг  и выпили его. А захмелев, собрали кхукри и принялись драться. Утром их
нашли почти всех  мертвыми,  и  с  тех  пор  жители  Таргна  могли  спокойно
заниматься своими делами. Так рассказывают люди.
     Шерпы считают,  что  существуют йети  двух  родов: <i>{метрей}</i>,  людоед, и
<i>{чутрей}</i>, который поедает  только животных.  Из  них  чутрей якобы  крупнее,
напоминает большого  бурого медведя, только  у него, как у всех  йети, ноги,
мол,  вывернуты  задом наперед.  Некоторые европейцы и ученые так и считают,
что  йети не  что  иное, как  вид  медведя. Известный  ученый Джулиан Гексли
приехал  как-то в  Дарджилинг, и там  я услышал от него такое предположение.
Другие же считают йети похожим на большую обезьяну, таким описывал его и мой
отец.
     Лишь немногие утверждают, что видели йети своими глазами. Местные горцы
боятся встречи с  ним, потому что здесь распространено  поверье, будто после
такой встречи в человека вселяется  бес. Как  я уже говорил, сам  я не видел
йети -- ни пьяного, ни трезвого, ни ходящего задом наперед. Я не суеверен. Я
не верю ни во что сверхъестественное, не верю  и во многие слышанные нелепые
истории. Однако я не думаю, чтобы мой отец был лжецом и сочинил все на ходу.
Бесспорно также, что следы, которые я видел на леднике Зему в  1946 и  около
Эвереста в 1952 году, не  были следами какого-либо известного мне животного.
Хотя я  и не могу доказать  этого, я уверен, что йети существует. Думаю, что
это зверь,  а  не  человеческое существо, что  он  выходит из  своего логова
только  по  ночам и кормится растениями  и  мелкими животными, обитающими на
высокогорных лугах; скорее всего это обезьяна еще неизвестного вида.
     В  1954  году в  район  Эвереста  выезжала  на  поиски йети специальная
англо-индийская экспедиция. Я охотно сопровождал  бы их,  но,  увы, не  мог.
Подобно многим другим, они нашли следы и другие признаки, но только не самих
йети, и, хотя итог был  обескураживающим, я  думаю, что  это даже к лучшему.
Люди  пробрались  в самые  отдаленные  уголки  земли,  научились изготовлять
всевозможные  вещи,  сделали столько открытий,  и,  мне  кажется,  это  даже
неплохо, что осталось хоть немного такого, чего мы еще не знаем 14.



        ПОРАЖЕНИЯ И ПОБЕДЫ

     В  первые послевоенные  годы  в Дарджилинге  жилось тяжело.  Экспедиции
приезжали   редко,   больших  восхождений  и  вовсе   не  устраивали.  А   с
провозглашением  независимости Индии все смешалось.  Американские  военные и
чиновники  уехали,  других туристов  не было; за американцами последовали  и
многие англичане. Чайные плантации приходили в запустение.  С  работой стало
плохо, нужда и безработица усилились.
     В довершение  всего  у нас в семье появились еще и свои  трудности: моя
теща болела и была прикована к постели уже два года, а так  как муж ее умер,
то ухаживать за ней приходилось нам. Я подолгу ходил без работы. Читральским
сбережениям пришел конец, и Анг Ламу одна кормила всю семью. Некоторое время
она  работала в  качестве айя,  няни, в разных семьях, потом сестрой у  Смит
Бразерс,  американских  зубных  врачей,  которые  много  лет практиковали  в
Дарджилинге. Я  говорил ей тогда и повторял  не  раз  позже, что никогда  не
забуду, что она сделала для всех нас в те трудные дни.
     Как я уже  говорил,  Анг  Ламу  родилась  в Дарджилинге.  В детстве она
побывала в Солу  Кхумбу, но почти  ничего  не помнила  и очень  мало знала о
примитивной жизни на моей родине. Впрочем, ее семья,  как  и все шерпы, тоже
жила бедно. С восьми лет  она узнала тяжелый труд: сначала носила поклажу по
городу, потом работала прислугой в состоятельных  семьях. Прислугой она была
и тогда, когда я познакомился с ней и мы торговались из-за молока. Но в 1938
году в жизни Анг Ламу произошла большая перемена. Английская семья Уоллес, в
которой она тогда работала, возвратилась в Лондон  и взяла ее с  собой няней
двоих своих  детей. Несколько месяцев Анг Ламу прожила в центре  Лондона,  в
гостинице  возле  Гайд-парка,  познакомилась  с  жизнью  на  Западе.  Однако
путешествие оказалось не очень  удачным: впервые попав на пароход,  Анг Ламу
почти  всю  дорогу  проболела,  а  пожив  некоторое  время  в Лондоне, снова
почувствовала  себя плохо, и ей пришлось лечь в больницу. Выйдя из больницы,
она узнала, что  миссис Уоллес опять уезжает из  Англии; таким  образом, Анг
Ламу осталась без  места и вынуждена была в одиночку проделать весь обратный
путь в Индию. Это случилось  перед самой войной, отношения  между Англией  и
Германией  сильно осложнились, и  можно было  ждать  самого  худшего. В 1953
году, когда мы поехали в Англию  уже  вместе, Анг Ламу рассказывала,  что из
предыдущего путешествия ей  лучше всего запомнилось, как ее учили в больнице
пользоваться противогазом.
     Анг  Ламу скрытная женщина.  И  сейчас  мало  кому  известно,  что  она
побывала  в  Англии до 1953 года и хорошо понимает по-английски. Хозяева,  у
которых она работала, знают ее обычно под  именем  Нимы, а не  Анг Ламу  или
миссис  Тенцинг.  Совсем  недавно в  связи  со  штурмом  Эвереста  произошел
забавный случай из-за ее скрытности. Пока я  был в экспедиции с англичанами,
она  работала  айя  у  жены  одного  английского  офицера,  поселившегося  в
Дарджидинге в гостинице. В  газетах часто печатали мою  фотографию; Анг Ламу
интересовалась,  что  обо  мне пишут,  но сама прочесть не умела и вынуждена
была просить  других. Как-то раз она  обратилась  к одной  английской даме в
гостинице,  а  та,  в  свою  очередь,  захотела узнать,  почему это  ее  так
интересует.  "Ты знаешь этого Тенцинга, Нима?  -- спросила она. -- Это  твой
знакомый?" Но моя жена осталась верна себе и ответила: "Просто это один шерп
из Тунг Сунг  Басти, оттуда, где я живу". На  том тогда  все и  кончилось. А
несколько месяцев спустя после взятия Эвереста  в  Калькутте давали прием  в
нашу честь, причем среди  приглашенных оказалась та  самая англичанка. Гости
подходили  здороваться  с  нами, настал и  ее черед. Я  увидел,  что женщина
смотрит совсем  не  на меня,  а  на Анг Ламу, которая стояла  рядом со мной.
Потом  она вдруг замерла и произнесла  с  таким видом, будто сейчас упадет в
обморок: "Господи, да это же Нима!"
     Так  и шла наша  жизнь:  веселое и печальное вперемежку, то  вверх,  то
вниз,  как  в горах. Счастлив  тот  мужчина,  который  находит в своей  жене
помощницу, готовую делить с ним хорошее и плохое, какую я нашел в Анг Ламу.
     Однако сразу после войны  казалось, что все идет только под гору. Семья
держалась  на Анг Ламу, мне же лишь от случая к случаю перепадала плохонькая
работенка. А на севере высилась  над долинами Канченджанга: огромная, белая,
красивая  и неожиданно ненавистная,  потому что  она словно издевалась  надо
мной. Что  случилось со  мной или  с миром, почему я не могу пойти в любимые
горы, жить жизнью, для которой рожден?
     Я не  ходил больше на Тигровый холм. Туристов не было, да я и все равно
бы не пошел  туда. Если уж  Эверест стоит на месте, то лучше  хоть не видеть
его. Я не хотел  его видеть, даже  думать о  нем не хотел... И  все-таки все
время думал.
     А весной  1947 года  произошел нелепый  случай. Началось с  того, что в
Дарджилинг приехал мистер Эрл Денман.
     Мистер Денман родился в Канаде, вырос в  Англии и жил теперь в одном из
британских владений в Африке. Там  он немало путешествовал, ходил по горам в
диких местах; короче, это был такой человек, который не нуждался в  няньках.
Но все,  что он совершил ранее или собирался  совершить, вдруг  потеряло для
него всякую цену: у него родился великий замысел, родилась великая мечта. Он
хотел  взять Эверест,  и притом  в одиночку! Впрочем,  не совсем в одиночку,
конечно,  но,  во  всяком  случае,  без настоящей  экспедиции.  Денман искал
спутников,  и  таким  образом я  и встретил его.  Однажды ко мне зашел Карма
Пауд,  старый  сирдар, и  сказал: "К нам в  город приехал один господин,  он
задумал дело, которое может тебя заинтересовать".  "Что-нибудь  насчет гор?"
-- спросил  я. "Да, насчет гор". И  вот  уже я  вместе  с другим шерпом, Анг
Дава, в маленькой конторе Карма Паула веду переговоры с мистером Денманом.
     С самого начала мне  стало  ясно, что  я еще  никогда  не видел  ничего
подобного.  Денман  был  один.  У  него  было  очень  мало  денег  и  плохое
снаряжение.  Он  не имел даже разрешения на  въезд в Тибет. Зато решимости у
него было хоть отбавляй, и говорил он крайне серьезно и убежденно; переводил
Карма  Паул.  Денман  особенно настаивал на моем участии. Ведь я был "тигр",
поднимался  на Эверест  выше  8000  метров, говорил  по-тибетски  и  немного
по-английски, наконец, меня рекомендовали ему как  лучшего проводника  среди
шерпов. Все это звучало очень лестно, но  в  то же время нелепо,  и мы с Анг
Дава ответили, что нам надо подумать.
     О чем тут было думать, даже не знаю, потому что вся эта затея выглядела
чистейшим безумием.  Во-первых, нам вряд ли удастся вообще попасть  в Тибет.
Во-вторых, если даже попадем,  то  нас  скорее всего  поймают, а  тогда нам,
проводникам, как и Денману,  грозят серьезные неприятности. В-третьих,  я ни
на минуту не верил, что наш маленький отряд, даже добравшись до горы, сможет
взять  вершину.  В-четвертых,  уже сама  попытка  будет чрезвычайно опасной.
В-пятых, у Денмана не было денег ни для того, чтобы хорошо заплатить нам, ни
чтобы   гарантировать  приличное  возмещение   нашим  семьям,  если  с  нами
что-нибудь случится. И так далее и тому  подобное.  Любой нормальный человек
сказал бы "нет".  Но я не мог отказаться. Меня неудержимо тянуло в горы, зов
Эвереста  действовал  на  меня  сильнее  всего  на  свете.  Мы  с  Анг  Дава
посовещались несколько минут и решились. "Хорошо, -- сказал я Денману, -- мы
попробуем".
     Выяснилось,  что он не только не имел разрешения на въезд в  Тибет,  но
даже  подписал бумагу, в которой обязался не  приближаться  к  его границам.
Поэтому необходимо было  соблюдать  строгую тайну, и  мы, вместо  того чтобы
выступить из  Дарджилинга, условились встретиться  в  определенном  месте за
городом  и  выйти оттуда. Затем  двинулись по  обычному маршруту экспедиций,
через   Сикким.  Но   этим  и  ограничивалось  наше  сходство   с  настоящей
экспедицией,   потому  что  если   там   все  тщательно   распланировано   и
организовано, то мы жили ото дня ко дню и никогда не знали, что принесет нам
завтра. Иногда мы передвигались одни, иногда вместе  с караванами,  и  тогда
удавалось  нанять вьючных  животных для перевозки нашего  груза.  Наконец мы
вышли из долин и лесов  Сиккима к высоким гималайским  перевалам, по которым
проходит граница Тибета.
     Здесь  я  предложил  Денману уклониться  от  обычного  маршрута,  чтобы
избежать встречи с патрулями. Нам удалось перебраться через границу по редко
используемому перевалу. Оттуда мы направились на запад через большое плато в
сторону  Ронгбука.  Конечно,  дело  не  ладилось.  Что  ни  день,  случалась
какая-нибудь  новая  беда.  Мы   редко   наедались  досыта.  В  одном  месте
навьюченные яки сорвались с крутого склона, и мы чуть  не погибли  вместе  с
грузом.  Затем, как мы  и опасались,  нас перехватили  солдаты  и  приказали
вернуться обратно. Однако нам удалось заговорить  им зубы и избежать ареста;
мы сделали вид, будто возвращаемся, а сами пошли в обход  и продолжили путь.
После  этого  мы   обходили  все  города  и  деревни  и  прибыли  наконец  к
Ронгбукскому монастырю, где нас приняли без вопросов и подозрений.
     И вот перед нами Эверест --  белый, огромный, окутанный снежной дымкой,
каким я помнил  его  все эти девять лет. Старое возбуждение овладело мной  с
такой же силой, как прежде. Я снова там, куда всегда так стремился! Однако я
еще не распрощался со своим разумом и, глядя на гигантскую гору, отчетливее,
чем когда-либо, сознавал  безнадежность нашего предприятия. Вспомнился Морис
Уилсон, его трагическая  гибель  в 1934 году... Я сказал  себе: "Нет,  мы не
допустим ничего подобного. Никому не придется находить наши замерзшие тела в
маленькой палатке".
     И все-таки мы пошли  вверх по леднику, мимо старых  нижних  лагерей,  в
сторону снежно-ледовых склонов под Северным седлом. Нас  было только трое, и
приходилось  очень тяжело. Дул сильный ветер, стоял мороз. Мне казалось, что
никогда еще здесь  не было  так холодно, пока  я не сообразил, что  виновато
плохое  снаряжение.  Одежда  пропускала ветер.  Не хватало продовольствия, а
самого главного, чая, уже не оставалось совсем. Обе наши палатки защищали от
холода немногим лучше листа бумаги, и вскоре  Денману пришлось перейти к нам
с Анг Дава. Втроем было все-таки теплее.
     Зато мы  двигались  быстро.  Для  больших  экспедиций  между разбивками
лагерей  проходит два-три  дня, потому что  приходится  забрасывать  грузы в
несколько приемов. Мы же  каждый день разбивали новый  лагерь, перенося  все
имущество за один раз,  и вскоре очутились у  подножия  снежных склонов ниже
Северного седла. Я чувствовал, однако, что  мы дальше не пойдем. Денман  был
менее привычен к холоду, чем Анг Дава  и я, и  очень страдал. По ночам он не
мог спать. Порой казалось, что он  и идти-то не сможет. Из нашего последнего
лагеря, четвертого, мы сделали отчаянную попытку взобраться вверх по крутому
склону  к Северному седлу,  но холод пронизывал  до костей, а ветер сбивал с
ног. И вот мы уже опять сидим в палатке, измученные и побежденные.
     Даже  Денман  понимал,  что  мы  побеждены.  Он  был  храбрый  человек,
решительный, настоящий  фанатик, одержимый идеей. Но он не был  сумасшедшим.
Он не собирался губить себя, подобно Уилсону, и предпочел вернуться. За  это
я  благодарен больше, чем за  что-либо другое в моей  жизни: если  бы Денман
настаивал  на продолжении  штурма, мы  с  Анг Дава  оказались  бы  в ужасном
положении.
     Отступали мы еще  быстрее, чем  наступали. Потерпев поражение,  Денман,
казалось, стремился возможно скорее уйти  с Эвереста,  словно любовь к  горе
внезапно сменилась  ненавистью.  Мы  чуть не бегом  примчались к монастырю и
продолжали  с  той  же скоростью  путь  по  диким плато  Тибета,  будто гора
преследовала нас, как врага.  Теперь у  нас было  еще меньше продовольствия.
Наша одежда  превратилась в  лохмотья, а Денман до того разбил  ботинки, что
несколько дней ему пришлось идти босиком. И все же мы шли. К счастью, нам не
попался ни один патруль. Не успел я и оглянуться, как мы вернулись из Тибета
в Сикким, а еще  через несколько дней, в конце апреля, вошли  в  Дарджилинг.
Весь поход к Эвересту, вверх по горе и обратно, занял всего пять недель!
     Так кончился этот молниеносный, безумный, нелепый поход. Несколько дней
спустя Денман был уже  на пути обратно в Африку, и мне казалось, что я вовсе
и не ходил на Эверест, что все приснилось. Однако вскоре я  стал получать от
Денмана письма, в которых он  обещал вернуться на следующий год; весной 1948
года  он и в самом деле появился в  Дарджилинге. На этот раз со  снаряжением
дело обстояло лучше, но разрешения на въезд в Тибет Денман опять не получил.
За  прошедший год  было много разговоров  о  нашем  нелегальном походе, меня
осуждали  за то,  что я согласился быть проводником, и я знал, что, если это
повторится, мне грозят большие неприятности. Поэтому я вынужден был отказать
Денману, ответить, что без  разрешения на въезд я не смогу сопровождать его.
Другого   надежного  проводника  найти  не  удалось,   и   пришлось  Денману
возвращаться в Африку. Везти снаряжение обратно ему было уже  не по карману,
и он  подарил  его  мне.  С  тех  пор  мы  больше не встречались,  но иногда
переписываемся,  оставаясь  хорошими  друзьями.  При всех  своих странностях
Денман мужественный человек, человек мечты,  и я сожалею, что ему не удалось
осуществить  ее. В  1953 году,  стоя на  вершине  Эвереста,  я был в вязаном
шлеме, который оставил мне Денман, так  что хоть  малая частица его достигла
цели.
     Однако вернемся  к 1947  году.  В течение  многих  месяцев  до  приезда
Денмана я  ходил  без  работы, но едва вернулся с ним в  Дарджилинг, как все
внезапно переменилось и в первый же день я получил новую работу.
     Притом это была настоящая экспедиция. Правда, не  очень большая и не на
Эверест, но  хорошо финансированная и организованная, так что она показалась
мне  почти  чудом  после  пережитого  с  Денманом.  Восхождение  должно было
происходить  в  Гархвале,  но один из членов отряда, знаменитый  швейцарский
альпинист Андре Рох, приехал в  Дарджилинг заранее, чтобы набрать шерпов. Не
успел  я опомниться, как уже  подписал соглашение. Вместе  с Рохом и другими
шерпами я отправился на  место старта  экспедиции -- в Гархвал, где встретил
ее  прочих участников.  Здесь были  Альфред  Саттер,  состоятельный делец  и
опытный альпинист  и  охотник, Рене Диттерт,  с которым я  позднее ходил  на
Эверест,  миссис Аннелис Лонер, молодая альпинистка, и Алекс Гравен, один из
наиболее известных проводников в Альпах. Все они были швейцарцы;  я  впервые
встретился с этим народом, с которым позднее так тесно сдружился.
     Мы  собирались штурмовать не одну какую-то большую вершину, а несколько
второстепенных,  хотя  их, наверное,  не назвали  бы так  где-либо  в другом
месте,  не в Гималаях.  Все  они  превышали 6000  метров и не были еще никем
взяты.  Мы  начали  со снежной  вершины  Кедернатх.  После  долгого перехода
подошли к подножию горы и стали разбивать лагеря. Мы поднимались все  выше и
выше,  высматривая наилучший  путь  к вершине, пока не уверились,  что нашли
нужное; затем приготовились  к штурму. Я не попал в штурмовую группу, потому
что  мне  поручили  помогать  госпоже  Лонер, а  она,  хотя  и была  хорошим
альпинистом  для женщины,  в  решающем  броске не участвовала.  Верный своим
обязанностям, я  остался в  верхнем лагере. Конечно, я был  разочарован,  но
зато более приятного общества не мог и  пожелать. Утром в  день завершающего
штурма мы помахали вслед уходящим и стали ждать их возвращения.
     И они  вернулись, но не так,  как мы надеялись. Уже издали,  видя их на
снежном склоне над нами, я почуял беду. Подойдя, они сообщили, что произошло
большое несчастье. Высоко на  горе, поблизости от  вершины, восходители  шли
связками  по двое,  как вдруг  на узком  крутом  снежном гребне одна  двойка
поскользнулась.  Это  были Саттер  и Вангди Норбу,  старший  над шерпами. Не
сумев удержаться, они покатились  кубарем под гору и  остановились только  в
трехстах метрах ниже.  Остальные были глубоко потрясены. Глядя вниз, они  не
могли понять с  такого  расстояния,  жив  ли  ктонибудь  из  упавших.  Прямо
спуститься было, конечно невозможно, пришлось возвращаться по гребню и  идти
в  обход; на это ушло несколько часов.  К их удивлению и облегчению,  Саттер
отделался легкими ушибами.  Он смог даже вернуться  с ними, царапины и ушибы
позволяли ему идти самому. Зато с Вангди Норбу дело обстояло хуже. Он сломал
ногу, а  вторая  была  сильно  повреждена  кошками  Саттера.  После тяжелого
восхождения  и последующего  спуска восходители  слишком устали, чтобы нести
его  в лагерь. Единственное, что они  могли  сделать, -- поставить аварийную
палатку, устроить возможно более удобное ложе и пойти самим в лагерь.
     Вернулись  они  в  лагерь уже  вечером.  В темноте  ничего нельзя  было
предпринять.  Но  на рассвете  вышла  спасательная группа, и на этот  раз я,
конечно, шел с ними. Я считал, что на меня  ложится главная ответственность,
потому что остальные сильно  утомились накануне, а я  хорошо отдохнул и  был
полон сил. К тому же Вангди  Норбу был  моим давнишним другом и товарищем по
восхождениям,  он  получил  звание  Тигра на  Эвересте  еще в 1938  году.  Я
чувствовал себя обязанным любой ценой спасти его и доставить вниз.
     К счастью, погода держалась хорошая, и за несколько часов мы  добрались
до палатки,  маленького коричневого  пятнышка  на  белом  горном склоне.  Мы
откинули полу; не помню точно, что мы ожидали увидеть, но, во всяком случае,
не  то, что предстало нашим глазам.  Вангди Норбу  лежал на месте, живой, но
помимо  поврежденных  ног у него  был кровавый  надрез на горле. Позднее  он
рассказал нам, что произошло. Накануне, когда все остальные уходили, он  был
еще  совершенно ошеломлен падением  и  не расслышал  их  обещания  вернуться
завтра. Вангди решил, что его  бросили  одного. Замерзать. Умирать. В полном
отчаянии, испытывая страшные мучения, он схватил нож и попытался зарезаться.
Два обстоятельства спасли его. Во-первых, он был  слишком слаб, чтобы резать
сильно и покончить  с собой  разом,  во-вторых, уже  истекая  кровью,  вдруг
подумал  о семье  и  решил жить ради нее.  Поэтому остаток  ночи он пролежал
совершенно  неподвижно. Кровь засохла и  перестала течь.  Таким образом,  на
следующий день он был жив, хотя страшно ослаб и очень страдал.
     Мы снесли Вангди  Норбу в  лагерь на  собственных спинах  и самодельных
носилках, потом  постепенно до-заказ  1964  ставили в  нижние  лагеря  и  на
равнину.  Затем  с помощью местных носильщиков  отправили его в Массури,  на
станцию в Гархвале, откуда начинали свой путь.  Пролежав  некоторое время  в
больнице,  он немного  оправился и смог уехать домой,  но  так никогда и  не
поправился  совершенно.   Позднее,  когда  я  встретил  его  в  Дарджилинге,
убедился, что пережитое наложило сильный отпечаток не только на его тело, но
и на душу.  Старый  "Тигр" Вангди никогда  больше не ходил  в горы и  умер в
своем доме несколько лет спустя.
     Хотя  мы не  могли тогда предусмотреть такого конца, несчастье с Вангди
сильно опечалило нас. Однако прекращение экспедиции все равно не  помогло бы
ему, и мы вернулись к нашим  горам. Как уже говорилось,  Вангди  был старшим
над шерпами; теперь предстояло назначить другого, и назначили меня. Это была
высокая честь. Каждый шерп стремится стать сирдаром, это  большое достижение
в  его  жизни. Я был  очень  доволен. Но и опечален, потому что достиг этого
ценой несчастья друга.
     Мы снова  вернулись в  верхний  лагерь и  приготовились к  штурму.  Как
обычно после аварии, шерпы нервничали и отказывались идти на большие высоты.
Теперь мне представился желанный случай, которого я никак не хотел упустить.
В состав  штурмовой группы  вошли четыре швейцарца  -- Рох, Диттерт, Саттер,
Гравен -- и я. Мы вышли из верхнего  лагеря, поднялись  по длинному снежному
склону, затем по гребню, где произошла беда с  Вангди, и ступили наконец  на
плоскую белую площадку -- вершину Кедернатха. Высота ее  6600 метров -- ниже
Северного  седла  на  Эвересте,  которое   служит  всего   лишь   базой  для
восхождений.  Но  мы  радовались  и  гордились победой. А для меня это  было
особенно великое мгновение. Ведь,  несмотря на многолетний опыт высокогорных
восхождений,  я еще  никогда  не  ступал на вершину  большой  горы.  Задание
выполнено, как говорят летчики. Это было чудесное ощущение.
     Однако Кедернатхом дело не ограничилось. Оттуда мы перешли на несколько
более высокого соседа, Сатопант, и там тоже  совершили  успешный штурм, хотя
должен, к сожалению, признаться, что я сам в  нем  не  участвовал,  так  как
заболел животом и оставался в верхнем лагере. Затем мы направились в сторону
тибетской границы,  где все, включая госпожу  Лонер, взяли вершину поменьше,
Балбала.  Наконец  мы  взошли  на  Калинди,  которая  совсем  не  похожа  на
большинство Гималайских  гор, так  как полти  свободна  от  снега  наподобие
увиденных мною  позже  швейцарских  вершин.  Четыре  девственные вершины  --
четыре  первовосхождения.  Рекорд,  который вряд ли  побит какой-либо другой
экспедицией.
     Между  восхождениями мы успели осмотреть многое  в  Северном  Гархвале,
включая  священные  города  Бадринат и  Ганготри и  ряд  меньших  поселений,
которых я не видал раньше. Питались мы хорошо: господин Саттер был не только
альпинист, но и прекрасный охотник, и мы редко оставались без  свежего мяса.
Совсем  не то, что мое путешествие в  Гархвал годом раньше, когда экспедиция
Дун Скул почти все время ходила с пустыми желудками.
     После  несчастья  с  Вангди Норбу у нас не  было  никаких неприятностей
почти до самого конца; да  и то, что случилось, не  имело отношения к горам.
Летом 1947 года как раз кончилось правление англичан; Индия и Пакистан стали
двумя   самостоятельными  государствами,  и  повсюду   происходили  кровавые
столкновения между индуистами  и  мусульманами. Когда мы  спустились с гор в
Массури,  город  находился  на  военном  положении,  везде  стояли   войска.
Большинство магазинов и учреждений закрылось, был введен комендантский  час.
Пути  сообщения  фактически  не  работали,  и  одно время  казалось, что  мы
застряли безнадежно. В конце концов местные власти помогли швейцарцам уехать
в Дели в  армейской теплушке, а  нам, десятерым шерпам, пришлось задержаться
еще  на две недели. Мне  вспомнились трудности, с  которыми  я выбирался  из
Читрала в войну,  только на этот  раз было еще  сложнее, потому что мы скоро
прожили свой заработок и очутились на мели.
     Впрочем, кое-что у нас еще оставалось.  У меня было пятнадцать рупий, с
ними  я  пошел  на полицейскую  станцию и попросил разрешения  поговорить  с
начальником.  Разумеется,  мне  ответили  отказом,   но  тут  я  достал  мои
пятнадцать рупий,  и один из  полицейских сразу  же сказал, что, может быть,
удастся что-нибудь  сделать. Войдя к начальнику, я прежде всего сообщил, что
мы члены экспедиции. Он хотел тут же бросить меня за решетку -- решил, что я
имею  в виду что-то политическое. Когда же я объяснил  все,  он успокоился и
раздобыл  наконец грузовик, который доставил нас в Дехра Дун. А там начались
новые осложнения,  только на  этот раз не  из-за политики,  а из-за муссона.
Дождь размыл  все  дороги, и  мы  снова застряли.  Однако  теперь  наши дела
обстояли  лучше, потому что в  Дехра Дуне находилась  Дун Скул и нас взял на
свое попечение  мой старый друг мистер Гибсон. Как только дороги наладились,
он помог нам выехать, и мы наконец-то вернулись в Дарджилинг; правда, в пути
было еще немало неприятностей с полицией и  железнодорожными чиновниками.  Я
всегда недолюбливал  полицейских и железнодорожных контролеров; думаю, что в
этом я не одинок.
     Так  кончилась  еще одна  экспедиция. Случай  с Вангди Норбу  был очень
тяжелым.  Возвращение  оказалось  трудным.  Зато   все  остальное  сложилось
благоприятно,  лучшего нельзя было и  требовать от  горной экспедиции; мы не
только  совершили  успешные  восхождения,  но и  испытали  при  этом большое
удовольствие. Швейцарцы пришлись  мне очень  по душе.  Несмотря на  языковые
трудности, я  чувствовал  к  ним особую  близость и думал  о них  не  как  о
господах и работодателях, а как о друзьях. Такие взаимоотношения сохранились
у меня со швейцарцами и в дальнейшем.
     Наша  экспедиция  положила   начало  не  только  дружбе,  но  и   одной
романтической  истории,  которая шесть  лет  спустя заставила  меня испытать
минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в  1953 году после взятия
Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
     --  Comment  ca  va?  Wie gehts?  --  спросил я на  своем самом  лучшем
франко-немецком  языке.  -- Как поживаете, господин  Рох, господин  Диттерт,
господин  Гравен,  господин  Саттер,  госпожа  Лон...  -- Здесь  я  замялся.
Возможно, даже покраснел. --  Я хотел сказать, госпожа Саттер, -- поправился
я.
     Потому что теперь они были женаты.



        В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ

     1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом
году  в горы, не участвовал  в восхождениях, зато  провел  десять месяцев  в
Тибете,  побывал в  Лхасе и  еще дальше. Жителям  Запада Тибет  известен как
Запретная   страна,   для   буддистов   же  это   священная  страна,  страна
паломничества.  Путешествие  в  Тибет,  как  и битва  за  Эверест,  навсегда
останется у меня в памяти.
     Когда я вернулся из Гархвала, мои  дела обстояли не  лучше, чем раньше.
Весь  заработок  ушел на то, чтобы добраться до  Дарджилинга. С работой было
очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима.
Анг Ламу продолжала  работать айя, но девочки Пем-Пем и Нима росли, их нужно
было кормить и одевать, а  у  нас редко хватало продуктов и  одежды. "Что же
делать? --  думал  я с горечью. -- Съесть мою  медаль?" Теще становилось все
хуже и хуже, и в  конце концов она  умерла в возрасте  семидесяти шести дет.
Перед самой кончиной она  протянула руку и благословила меня, сказав,  что я
был добр  к  ней и бог вознаградит меня, поможет исправить  дела.  Ее  слова
оправдались.   Вскоре  после  смерти   тещи  наша   жизнь  стала   понемногу
налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.
     Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек
--  профессор  Джузеппе  Туччи  15,  итальянец, известный  знаток восточного
искусства  и литературы. Он уже семь раз побывал  в Тибете и теперь собрался
совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за
помощниками и носильщиками.  Я  поспешил  к сирдару, но необходимые люди уже
были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился,
что даже пал духом. Однако  несколько дней спустя я  узнал приятную новость.
Профессор Туччи прислал  сказать, что недоволен  своими людьми: ему в первую
очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском
языке,  хиндустани,  непальском  и английском. Как раз эти языки  я  и  знал
помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в
тот же день я отправился, в Гангток.
     Профессор Туччи был своеобразный  человек,  один  из самых удивительных
людей, каких я когда-либо  встречал. Он относился к своему делу с величайшей
серьезностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые
обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив,  горяч и --
чуть что -- выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не
он был недоволен  нанятыми шерпами,  а  они боялись  его,  говорили,  что он
слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать
меня,  и  я сразу  понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый  град
вопросов на разных языках -- бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:
     -- Ол райт, вы приняты на работу.
     Остальные шерпы считали меня безумцем, когда  я согласился, да  и сам я
одно  время  думал  то  же  самое.  Но постепенно  профессор  Туччи стал мне
нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.
     Закончив  приготовления,  мы  выступили  из  Гангтока  на север. Помимо
профессора и  меня  самого в  отряд входили  еще  один  шерп -- повар,  трое
итальянских  ассистентов профессора,  монгольский  лама,  направлявшийся  из
Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно,  местные носильщики,  которые работали у
нас по нескольку дней, после чего сменялись  другими. Мы  располагали сотней
мулов  (больше, чем в любой  известной мне экспедиции), которых предоставили
нам сиккимские  власти,  да еще  верховыми лошадьми. Во вьюках  были уложены
кроме  обычного  продовольствия и  снаряжения многочисленные ящики и корзины
для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые
он  собирался раздать в качестве подарков  в Тибете. С самого начала  на мою
долю выпал присмотр за багажом. "Я не хочу, чтобы меня отвлекали", -- заявил
профессор. Он даже выдал  мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я
оплачивал  все расходы. Пусть с  ним было трудно  работать, но такое доверие
мне было лестно и приятно.
     И вот мы двинулись  по сиккимским предгорьям. Впервые  я проделал  весь
этот путь верхом. С непривычки  задняя часть  моего тела болела сильнее, чем
когда-либо  болели  ноги  во  время  восхождений.  Иногда  дневные  переходы
оказывались длинными, иногда  короткими. Невозможно  было предугадать, когда
Туччи тронется в путь, когда остановится,  а когда свернет  в сторону, чтобы
заехать в какой-нибудь город  или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь
интересное. Он был действительно большой ученый и знал о  стране больше, чем
населяющие  ее  люди. Мне так  и не  удалось  установить, сколько языков  он
знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем  переходил
на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не
могли с ним объясняться, были... наши родные -- итальянский и шерпский.
     Я  узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было
в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто
каменным  зданием, в  котором  живут  монахи,  а  хранилищем  многочисленных
рукописей  и  старинных  изделий искусства.  Все, что  мы видели, имело свой
смысл, свою историю. Войдя  в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджанги,
и даже об этой  вершине, которая была мне  так хорошо знакома, я узнал много
нового. Например,  о  ее названии, над которым я  до  сих пор совершенно  не
задумывался, как это бывает с привычными вещами.  Оказалось, что оно состоит
из четырех тибетских слов:  "кан" -- снег,  "чен" -- великий, "джад" -- клад
или   сокровище,   "нга"   --   пять.   Так   что   правильно   писать  надо
"Кан-чен-джад-нга", что означает "Великий снег с пятью сокровищами" (имеются
в  виду  пять  вершин  горы).  "Сокровища"  тоже  имеют  свои особые  имена,
называясь,  согласно преданию,  "тса" --  соль, "сер дханг  йе" -- золото  и
бирюза,  "дхам-чой  дханг  нор" -- священные книги и богатство,  "мтсон"  --
оружие  и  "лотхог дханг  мен"  -- зерно и лекарство. С  тех  пор я навсегда
запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.
     Оставив позади Канченджангу, мы  пересекли границу и вошли  в  Тибет. В
первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских
спутников  Туччи,  по-видимому, не  имели надлежащих документов  на  въезд в
страну, а поскольку они не  считали для себя допустимым улизнуть и скрыться,
подобно Эрлу Денману,  пришлось  им поворачивать  назад. К  остальным членам
экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили
нам вьючных животных для багажа. Скоро мы  уже продолжали  путь.  Профессору
Туччи все вокруг было знакомо, так как  он неоднократно проезжал этим путем.
Я  же хотя  и побывал  в Тибете  шесть раз, но  всегда в районе  Эвереста  и
Ронгбука,  и все, что находилось дальше на север, было  для меня  ново.  Мое
сердце, усиленно  билось. Я волновался так,  словно приближался  к  подножию
Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Англичане  рассказывали  мне, что  для них это звучит  как многократное
повторение "money-penny-hum" ("деньги-пенни-звон"). Ом мани падмэ хум... Эти
слова -- таинственная, священная  молитва буддистов.  Дословно они  означают
"драгоценный камень  в  цветке лотоса", но  имеют  также много сокровенных и
символических смыслов, известных  лишь самым ученым ламам. Эту молитву можно
услышать  повсюду, где есть буддисты, но особенно  часто в Тибете. Вращаются
молитвенные колеса, развеваются молитвенные флажки...
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Тибет -- священная страна, а  Лхаса -- святыня  этой  священной страны.
Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает
об Иерусалиме или мусульманин  о Мекке.  Мои  родители тоже давно мечтали об
этом, но не смогли осуществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю
в Лхасе  также  и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового
масла,  чтобы зажечь лампадки в храмах  и монастырях. Я  вращал  молитвенные
колеса, заполненные молитвенными надписями. Подумав, что, может быть, именно
благословение тещи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за нее.  В
моем народе говорят, что, если  ты не побывал в Лхасе, твоя жизнь  на  земле
ничего не стоит. Теперь  у меня  было такое чувство,  словно вместе со  мной
пришли в Лхасу все мои родные и близкие.
     Я  религиозный человек. Я верю в бога,  в Будду, дома у меня всегда был
молитвенный  угол  или   каморка,  согласно  буддийскому  обычаю.  Но  я  не
ортодоксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За
свою  жизнь  я видел слишком много гор,  чтобы  верить,  будто  они  обители
демонов. Не  очень-то  я верю и в призраков, хотя однажды, много  лет назад,
безуспешно пытался выследить женщину-призрак,  которая якобы обитала  в Тунг
Сунг Басти. Далее, и это  уже без шуток, я знаю  слишком  много людей других
вер, чтобы считать, что  они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не
образованный человек, не лама и не начетчик, чтобы заниматься теологическими
рассуждениями.  Но  мне  думается,  что  на  земле  есть  место  для  многих
вероисповеданий,  как и  для многих рас и  наций.  Бог -- это  все равно что
большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.
     К сожалению, содержание религии, какой бы истинной она ни казалась, еще
не определяет  ее внешние формы  и  проявления; в  буддийской  церкви  (как,
очевидно, и во  всех других церквах) происходят вещи, имеющие  мало общего с
поклонением  богу. Некоторые из наших лам  действительно  святые  люди. Есть
среди них  большие ученые, знающие много тайн. А встречаются такие, которым,
кажется, и  стадо, яков  не  доверишь,  не то  что человеческие души; такие,
которые стали монахами  лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти
ничего не делая.
     У  нас,   шерпов,  рассказывают  историю,   которая  всегда  мне  очень
нравилась. Не думаю,  чтобы  она была сплошной выдумкой. В ней  говорится  о
двух ламах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли
в  дом,  где  хозяйка варила колбаски. Некоторое время они  смотрели на нее,
напевая и вращая свои молитвенные колеса, но едва женщина вышла, как один из
них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась
раньше, чем они успели съесть все, и тогда  тот лама, не  зная,  что делать,
спрятал  оставшиеся  колбаски  под свою остроконечную шапку. Они хотели было
уйти, но  женщина, ничего  не  заметив,  попросила  их помолиться  за нее, и
пришлось им  снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло  хорошо, но
тут второй  лама  увидел, что  колбаски свисают  на  веревочке из-под  шапки
товарища. Чтобы предупредить его, он  на ходу  изменил слова молитвы  -- все
равно женщина не понимала их.
     --  Ом мани  падмэ  хум,  --  распевал он, -- колбаски видно.  Ом мани,
колбаски видно, падмэ хум.
     Однако, вместо того  чтобы  сделать что-нибудь, первый  лама  запел еще
громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришел в неистовство.
     -- Ом мани падмэ хум, -- твердил он. -- Колбаски! Колбаски!
     А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.
     -- Пусть хоть вся свинья видна! -- завопил он вдруг. --  Мне всю голову
сожгло!
     Я  не  склонен  давать ламам  колбаски,  чтобы они  прятали их под свои
шапки. Совсем недавно,  после штурма  Эвереста,  меня  просили  пожертвовать
деньги в  один монастырь близ Дарджилинга,  однако, подумав,  я отказался. Я
предпочел  отдать  деньги  на  постройку  приюта  для  бедных, нежели  кучке
монахов, которые истратили бы их только на самих себя.
     И все же повторяю, что я  верующий человек. Мне хотелось бы думать, что
это заключается прежде всего в  том, что меня заботит искренность моей веры,
а  не  ее  внешние проявления и всяческое  ханжество. На вершине  Эвереста я
склонил голову и подумал о  боге; И  во  время путешествия по Тибету  я тоже
думал о  нем, о  своих  родителях и о своей покойной теще, вера которой была
так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Мы  проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую
руку. Мы проходили длинные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы проходили
мимо  развевающихся  молитвенных флажков и  вращающихся  молитвенных колес и
древних монастырей на вершинах скал великого плато.
     Путь  из  Гангтока занял около  двадцати дней.  Когда мы двигались,  то
двигались  очень  быстро, во  всяком  случае  для  этого  края,  потому  что
профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы останавливались около
монастырей в поисках  интересных  вещей.  Прежде всего  профессора  занимали
старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вел себя не как турист на
базаре  -- он  отлично знал, чего хочет, а  чего  не  хочет,  и  часто  ламы
поражались  тому,  что профессору известно  об их сокровищах больше, чем  им
самим. По вечерам  он сидел допоздна в палатке,  изучая  свои приобретения и
делая записи,  и страшно  сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или
еще  позже он мог вдруг выскочить  из палатки и объявить: "Ол райт, я готов.
Двигаемся дальше!" И нам приходилось всем подниматься и отправляться в путь.
     Наконец настал  великий день.  Однажды утром  мы увидели перед собой не
пыльную степь с уединенными  монастырями, а широкую долину между гор и в ней
большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и
животных, а над всем этим возвышался  на краю города  большой дворец Потала,
где  живет далай-лама 16. Мы остановились, я вспомнил свои молитвы. Затем мы
въехали в Лхасу.
     Профессора  Туччи  здесь хорошо  знали  по предыдущим  посещениям;  нас
сердечно  приветствовали и  предоставили  просторный дом.  Затем последовали
приемы,  устраиваемые правительством  и  частными лицами,  причем  некоторые
проходили верхом на лошадях на открытом месте за городом -- я никогда еще не
видел ничего подобного.
     Сначала люди никак  не могли раскусить  меня.  Лицом  я очень  похож на
тибетца,  но  одеждой  и  всем  поведением отличался  от  них,  и они  очень
удивились, обнаружив, что  я говорю на  их языке. Услышав, что я  шерп,  они
стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приеме я беседовал
с высокопоставленными чиновниками и показывал им фотографии из экспедиции со
швейцарцами  в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О других
горах,  которые  я  называл, они  никогда  и  не  слышали,  зато  все  знали
Чомолунгму.
     --  Как вы думаете, удастся  кому-нибудь взять ее?  -- спросили  они. Я
ответил:
     -- Нет ничего  невозможного для человека.  Если он будет  стараться, то
рано или поздно добьется. Тогда они сказали:
     -- А вы не боитесь подниматься на нее? Ведь там обитают боги и демоны.
     На это я возразил:
     -- Я не  боюсь смерти. Когда ходишь по  улицам,  легко может  произойти
несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?
     Самым замечательным из происшедшего в Лхасе была встреча с далай-ламой.
Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по  множеству
помещений и переходов в  личные покои далай-ламы, и, хотя он тогда был всего
лишь  пятнадцатилетним мальчиком, держался он  очень приветливо и с  большим
достоинством.  Обычно на  него  не  разрешается смотреть, в его  присутствии
полагается сидеть наклонив голову. Однако профессор Туччи в качестве старого
друга не только  был освобожден  от  этого  правила, но подолгу  беседовал с
далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и  слушать
их беседу. В конце каждой встречи далай-лама благословлял  нас. Я выходил из
Потала, думая  о  своих  родителях и  о матери Анг  Ламу, и сердце мое  было
переполнено.
     Раз  уж  я  упомянул  титул далай-ламы, то  следует  разъяснить кое-что
известное о нем лишь очень немногим на  Западе. Ни один тибетец  не называет
так главу своей  церкви, они величают его Гьялва Римпоче. "Гьялва"  означает
"победивший"  или "одолевший",  иначе говоря,  божество или Будда. "Римпоче"
значит "драгоценный" или "святой". Иногда это второе имя применяется также в
отношении  других видных лам, но "Гьялва"  употребляется только  для  самого
высшего  --  воплощенного  божества. Незнакомый с  внешним  миром тибетец не
знает даже, что такое далай-лама.  Для него его  вождь имеет лишь один титул
-- Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.
     В  Лхасе  мы  встретили  также двух интересных чужестранцев --  Генриха
Харрера и Петера Ауфшнайтера.
     Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции  на Нанга Парбат
в 1939 году, но были захвачены  в плен  в Индии англичанами в начале войны и
интернированы.  После  ряда   попыток  им  удалось  бежать.  Они   совершили
труднейший переход через Гималаи и получили разрешение остаться в Лхасе: Обо
всем  этом Харрер  рассказал  позднее  в своей  известной книге "Семь  лет в
Тибете". Когда я их увидел, они уже пробыли там большую часть этого времени,
и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось
услышать  о  внешнем  мире.  Харрер  особенно  интересовался  альпинистскими
новостями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:
     -- Вы  счастливый человек, Тенцинг.  Вы  можете ходить куда хотите -- в
горы, в замечательные экспедиции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь
вроде пленника.  Мне, наверное, уже  больше  никогда  не придется  совершить
восхождение.
     Вдруг он улыбнулся:
     -- А  что, если нам с вами пойти в горы -- прямо сейчас? Что вы скажете
на это?
     Мы  даже обсудили этот  вопрос  почти  всерьез,  но  было,  разумеется,
слишком много препятствий и затруднений.
     Вскоре я  оставил Лхасу. А  несколько лет  спустя  я увидел  Харрера  в
Дарджилинге.  Генрих  Харрер покинул  Лхасу вместе  с  далай-ламой,  который
собирался бежать в Индию. Однако в пограничном  городе Ятунг молодой владыка
передумал, и Харреру пришлось продолжать путь одному. За семь лет пребывания
в Тибете он сильно привязался к этой стране,  и ему больно  было думать, что
он, возможно, уже не вернется туда.
     Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись  в
путь и проехали за семь месяцев по всему  Тибету. Профессор надеялся доехать
до восточных районов  Тибета для  изучения старых рукописей в монастырях, но
это оказалось невозможным  по независящим от  него обстоятельствам, а Туччи,
хотя и  не боялся ничего,  избегал осложнений. Поэтому  мы путешествовали по
другим  частям  Тибета.  Мы  посетили  больше  городов,  монастырей  и  мест
паломничества, чем я предполагал найти во всей Центральной Азии.
     Для меня это было замечательное путешествие: ведь я увидел так  много в
священной стране  буддистов. Притом я был не  обычным  туристом: мой спутник
мог мне объяснять все, что я видел. Думаю, что даже среди очень образованных
людей найдешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным
учителем столь знаменитого профессора.
     Туччи был страшно  нетерпелив в денежных вопросах и не любил заниматься
ими; он  все больше поручал  их мне. Иногда,  будучи занят, он  посылал меня
одного в монастырь с  письмом на тибетском языке, где было сказано, чего  он
хочет; если я находил  нужный предмет,  то должен был купить его и доставить
профессору.  Ламы  стали меня называть "профессорский ньеба ла",  что значит
"агент"  или  "управляющий".  Я  узнал  так  много,  что  мог  бы   написать
путеводитель по  монастырям  Тибета. Мало-помалу  наши ящики и корзины стали
заполняться коллекциями профессора. Впрочем, и моими тоже, хотя и не в таком
объеме. Дело в том, что я всегда увлекался редкими интересными вещами, а тут
представился  такой  исключительный  случай.  В  моем  доме   в  Дарджилинге
множество сувениров: маски, сабли, шейные платки  и  головные уборы, чаши  и
молитвенные колеса; все это я привез из путешествия по Тибету.
     Но самые  замечательные находки для Туччи и для меня были  сделаны  уже
под конец путешествия; В этот свой восьмой приезд в Тибет профессор особенно
упорно  разыскивал знаменитую  санскритскую рукопись,  написанную  почти две
тысячи лет назад на древесной коре. Ученые твердо верили в ее существование,
хотя до сих пор не удавалось  найти ее. Профессор Туччи считал, что она была
написана  в Туркестане,  куда  в то время  пришел буддизм,  но, согласно его
теории,  основанной  на длительных  изысканиях,  много  лет  назад  рукопись
привезли  в Тибет, в  монастырь Гхангар.  Итак, мы отправились в  Гхангар  и
приступили к поискам.  Это было нелегко, потому что ламы,  похоже, ничего не
знали о ней, а в монастыре хранились тысячи древних пергаментов и рукописей,
которые все  надо было рассортировать и тщательно исследовать. День проходил
за днем, мы рылись в пыли и паутине, и я уже стал падать духом. Я решил, что
либо рукописи здесь нет,  либо, если  и есть, мы все равно никогда не найдем
ее.  Но  Туччи  был  не  из  тех,  кто   сдается,  и   поиски  продолжались.
Сосредоточившись  на  своей  работе,  он  не  мог  думать  ни о чем  другом,
становился чрезвычайно рассеянным, и как-то  утром я обнаружил, что он надел
рубашку наизнанку.
     --  Это счастливая  примета, --  сказал я  профессору.  --  Может быть,
сегодня мы наконец найдем ее.
     Так  оно  и случилось.  Нашел  ее я  -- пыльная,  изорванная,  она была
погребена под горами других рукописей. Но профессор описал мне ее  настолько
точно,  что я  сразу  понял,  что это и есть  предмет наших поисков. Когда я
пришел  к  нему, он  разволновался  не  меньше,  чем  обычный человек, найдя
месторождение золота или алмазов.
     А одновременно я  нашел нечто интересное и  для самого себя, только это
было не золото, не драгоценности и не рукописи, а  собаки. Всю жизнь я любил
животных,  а  здесь, у лам, увидел  двух  длинношерстных  лхасских терьеров,
которые  мне до того  понравились, что  я  захотел взять  их  с собой.  Ламы
оказались очень приветливыми  и щедрыми  и подарили  мне терьеров.  Одного я
назвал Гхангар  -- по имени монастыря, а второго -- Тасанг. Они проделали со
мной весь путь до Дарджилинга. Тасанга я отдал потом своему другу Ангтаркаю,
но Гхангар  остался у меня; вместе с Анг Ламу  он занимается  хозяйством. Мы
нашли  ему  подругу,  и  теперь  дом  полон  щенят,  но  Гхангар  на этом не
успокоился, потому что  он страшный донжуан, и я  подозреваю,  что  половина
всех дворняжек в Тунг Сунг Басти -- его дети или внуки.
     Ламы  не  хотели брать денег и с профессора  Туччи за  свою драгоценную
рукопись. Они настаивали на том, что знание не продается, а отдается ищущему
его;  они только просили профессора снять копию в  Италии  и  выслать  потом
оригинал обратно. Все  же напоследок ему удалось убедить  их принять пятьсот
рупий в дар монастырю.
     К  тому  времени  мы  провели  в   Тибете  уже  много  месяцев.  Уложив
драгоценную  реликвию в  самый  прочный  ящик,  профессор  Туччи  счел,  что
путешествие  увенчалось успехом. Наконец мы направились  на  юг  и пересекли
высокие перевалы,  по которым  проходит  путь  в  соседнюю  Индию.  Хотя  я,
конечно, тогда не мог этого знать, это было моим последним, во всяком случае
доныне, путешествием в Тибет, потому что  вскоре  запретная страна закрылась
надежнее, чем когда-либо. Правда, я мог бы  из Солу  Кхумбу  перейти границу
через Нангпа Ла с одним из караванов,  которые по-прежнему ходят там. Только
боюсь, что  мне пришлось бы переодеться,  как  это раньше  делали европейцы,
потому  что теперь мое имя стало известным, и если я отправлюсь  в  путь под
своим  именем,  то  меня,  пожалуй,  сочтут подозрительной  личностью  и  не
пропустят.
     Но  я рад,  что  смог проделать  это путешествие, когда  еще была такая
возможность:  На  память  у  меня  остался  Гхангар,  остались  красивые   и
драгоценные  предметы.  А еще у меня осталось много  воспоминаний  о  Лхасе,
Потала,  далай-ламе  и его благословении, о  святынях,  храмах  на пустынных
горных склонах, паломничестве, которое я совершил во имя тех, кто мне дорог,
в  Священную страну  моей  веры.  Я  и сейчас  вижу  ее,  когда  развеваются
молитвенные флажки, слышу, когда раздается звон молитвенного колеса.
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...



        МОЯ РОДИНА И МОЙ НАРОД

     "Моя родина", -- говорю я. Но что я понимаю под этим словом? В каком-то
смысле  Тибет -- моя  духовная  родина, но я для тибетцев чужеземец. Горы --
моя  родина, но там не построишь настоящего жилья и  не поселишься с семьей.
Когда-то моим родным домом  был Солу  Кхумбу,  теперь. же я бываю  там  лишь
время  от  времени. Сегодня мой дом -- Дарджилинг,  который  стал  настоящей
родиной для многих шерпов.
     Но, конечно, не для всех. Большинство шерпов по-прежнему  живут в  Солу
Кхумбу.  Некоторые поселились  в  Ронгбуке, другие  в  Калимпонге, небольшое
количество рассеяно по всему Непалу и Индии; А  Дарджилинг стал  центром для
тех, кого можно объединить под именем "новые" шерпы, кто расстался со старой
родиной, старым бытом, кто участвует  в  больших экспедициях  и приобщился к
современной жизни. Из Лхасы ли, с Эвереста ли, из Гархвала или Читрала, Дели
или Лондона -- когда я возвращаюсь "на родину", то имею в виду Дарджилинг.
     Как уже  говорилось,  переселение  из Солу Кхумбу  началось  много  лет
назад. Первые переселенцы уезжали  по  разным  причинам и выполняли  разного
рода  работу.  Но  примерно  лет пятьдесят  назад  некоторые  из  английских
исследователей  Гималаев,  например Келлас и генерал Брюс, начали привлекать
шерпов к участию в восхождениях,  и  почти  сразу стало  очевидно, насколько
здесь  уместно выражение "надлежащий человек на  надлежащем месте". Во время
экспедиций на  Эверест  в 20-х  и 30-х годах все  больше людей моего  народа
выезжало из  Непала  в  Индию,  и  вскоре шерпы-носильщики  стали  такой  же
неотъемлемой частью экспедиций, как палатки,  веревки, как  сами альпинисты.
Разумеется, не все из нашего племени занялись этой работой. Но многие охотно
брались за нее, притом  с таким  успехом, что теперь в сознании многих людей
слово "шерп" равнозначно слову "восходитель".
     Наша  первоначальная  родина -- горы. Теперь  мы  возвращаемся туда. Но
возвращаемся совсем иначе,  и наша жизнь  между экспедициями также не похожа
на  прежнюю.  В Солу  Кхумбу  все  мы были крестьянами,  а в  Дарджилинге мы
горожане, и  мало  кто из нас сохранил связь  с  землей.  Правда, я упоминал
чайные плантации; иногда,  в горячую пору,  на них работают  наши  мужчины и
женщины.  Мне  самому  пришлось  как-то до  войны  поработать  на  плантации
несколько  месяцев. Однако  большинство трудоспособных мужчин проводит около
полугода в  экспедициях,  а вторую  половину года  они  проводники туристов,
рабочие  или   погонщики.  Что  касается  меня,  то  после  штурма  Эвереста
произошли, понятно, большие изменения, о которых расскажу позже. Но до этого
на  протяжении многих  лет  моя  жизнь  в  Дарджилинге  была  подобна  жизни
большинства шерпов, и о ней-то и пойдет теперь речь.
     Народ наш переживает сейчас переходную полосу,  и, что  с нами станет в
будущем, сказать трудно. Однако хотя мы и покинули свою  родину, но держимся
вместе  и у нас мало браков с  инородными. Большинство  шерпов  живет в Тунг
Сунг Басти, на крутом горном склоне, вместе с выходцами из Сиккима и Тибета.
Мы живем как бы одной коммуной, многими вещами пользуемся сообща. Дома у нас
тоже  коммунальные --  длинные  деревянные  строения  с большим  количеством
комнат,  по  одной или по  две на семью, причем  кухня  и  уборные  общие. В
последнее время в  Тунг Сунг  проведено  электричество, так  что у некоторых
семей есть лампочка  или две. Однако большинство предметов домашнего обихода
крайне незамысловато.
     Подобно большинству  людей, мы бедны и нуждаемся в деньгах. Но мы  люди
простые, не привыкшие к излишествам, и  пока  что особенно не расстраивались
из-за  своего положения.  Небольшое количество  денег,  которое было у нас в
обиходе в Солу Кхумбу, состояло  из непальских  монет,  но в Дарджилинге  мы
рассчитываемся,  конечно,  индийскими  рупиями,  и  рупиями   нам  платят  в
экспедициях.  Индийская рупия несколько дороже непальской;  накопив немного,
мы стремимся послать что-нибудь нашим  близким, оставшимся на родине. Однако
у   нас  обычно   больше  долгов,  чем   сбережений.  Тут-то  и  сказывается
преимущество  того,  что  мы  живем все  большой  семьей,  потому что всегда
помогаем друг другу,  даем деньги взаймы  без процентов,  а  рассчитываемся,
когда получим жалованье по окончании очередной экспедиции. Хуже всего я увяз
в долгах как раз перед  экспедицией на  Эверест в 1953 году,  когда задолжал
друзьям  тысячу рупий.  Не  случись все так, как  случилось, не будь  у меня
потом столько доходов, на выплату долга ушел бы не один год.
     Некоторые из наших  старых обычаев уже отмерли, другие быстро исчезают.
Мы не цепляемся за отжившие традиции, подобно народам с древней культурой, а
легко  приспосабливаемся к новым мыслям  и  быту;  Однако кое в чем  мы  еще
следуем обычаям  наших предков; один из них заключается в  том,  что младший
сын наследует больше, чем старший (то же самое относится к дочерям)  , он же
наследует родовое  имя  --  в  моем  случае Ганг Ла.  Новорожденный  ребенок
получает имя на третий день после  своего  появления  на свет,  но оно может
быть позднее изменено,  как  это было со мной, если  к этому  есть серьезное
основание.
     Иностранцы всегда путаются в  шерпских именах. Некоторые объясняют  это
тем,  что  имена, мол,  часто повторяются, но  мне это кажется  не  особенно
убедительным, потому что  наши имена и фамилии употребительны не более, чем,
скажем,  Смит у англичан или Сингх  у сикхов.  Думается мне, что затруднения
объясняются другими причинами: во-первых, у нас нет фамилии, которая была бы
общей для всех членов семьи; во-вторых, так как у  нас нет  письменности, то
наши имена записываются разными людьми  по-разному. Чего не знаешь, в том не
нуждаешься. В Солу  Кхумбу имя  было сочетанием звуков, и  все тут. Однако в
современном мире все стало сложнее. Как ни странно, проще всего дело обстоит
в дарджилингском банке, где мне теперь открыли  счет. Когда я выписываю  чек
для  жены  (а  это  случается  очень  часто), то  просто пишу  "Анг Ламу"  и
подписываю "Тенцинг".  Но  для иностранцев, знакомящихся  с моей женой, "Анг
Ламу" кажется слишком интимным, и они называют ее обычно миссис Тенцинг, что
у нас  совсем не принято.  А  для моих дочерей, которые  ходят в европейскую
школу,  придумали опять  что-то  новое. Когда их записывали туда, оказалось,
что  Пем-Пем и Нима, как  их зовут на  шерпском  языке, недостаточно. Решили
использовать мое второе имя,  хотя  оно отнюдь не  соответствует европейским
фамилиям, и девочек, к их полной растерянности, стали звать мисс Норгей.
     Как и в  большинстве языков, шерпские имена имеют свое значение. О моем
имени  --   "счастливый   --   приверженец  религии"   --  я  уже   говорил.
Распространенное имя Анг (оно и  мужское  и  женское) означает  "милый"  или
"любимый"?  "Ламу"  значит "богиня", и, не  будь  мое собственное  имя столь
уязвимым  для шуток,  я, возможно, не удержался бы  от некоторых супружеских
комментариев. Из других употребительных имен "Пху" (точнее,  "Бху") означает
"сын",   "Ньима"  --   "солнце",   "Норбу"  --  "самоцвет",   "Намгьял"   --
"покоритель". Часто имена соответствуют названиям дней недели, например Дава
(понедельник), Пасанг (пятница) и Пемба (суббота). Что  же касается фамилий,
или родовых имен, то большинство, в том числе моя -- Ганг Ла, происходит  от
названия  местности  или события в истории  семьи.  Вот  наиболее известные:
Мурми, Шерей,  Рхукпа,  Мендава,  Тхактукпа.  Если  спросят, почему  они  не
употребляются  в повседневном обиходе, я могу только  сказать, что для шерпа
это  прозвучало  бы так же  странно,  как для англичанина, которого стали бы
называть Уильям Пиккадили или Трафальгар Джонс.
     Наверное, во всех странах говорят в  шутку о  людях другого народа, что
они все на одно лицо. Европейцы в экспедициях подчас жалуются, что им трудно
различать  шерпов,  но  и мы сталкиваемся с  подобными  трудностями особенно
потому,  что  европейцы  обычно  ходят  в  горах, наполовину  скрыв лицо под
большой   бородой.  Что  касается  шерпов,  то  у  нас,  как  у  большинства
монгольских народов, очень редкие бороды, и взрослый мужчина бреется не чаще
одного раза в месяц; все же, если мы очень постараемся, можем отрастить усы,
как  я  это  доказал  за  последние  годы. В  Солу Кхумбу  мужчины,  подобно
женщинам,  носят  длинные косички, по тибетскому  обычаю, и  вдевают  в  уши
кольца и  серьги.  Но почти все переехавшие в Дарджилинг давно отказались от
этого.  Как  я  уже  говорил, я  сразу  же  постригся коротко  по прибытии в
Дарджилинг, а серег не носил  с тех пор,  как был мальчишкой, хотя дырочки в
ушах еще сохранились.
     Черные  волосы, карие  глаза,  гладкая  смугло-желтая кожа типичны  для
моего  народа.  Черты лица  у  нас,  понятно, монгольские,  но  не  так ярко
выраженные, как у китайцев и тибетцев; можно встретить любые размеры и любой
рисунок  глаз и  носов. Шерпы невысокого  роста, сложением обычно коренасты,
хотя  не так,  как этого  можно было бы ожидать, если учесть  нашу работу  и
переносимые поклажи. Мой собственный рост 1  метр 72  сантиметра, нормальный
вес 72 килограмма; таким образом, я несколько выше и суше среднего.
     В Дарджилинге  большинство  наших  женщин все  еще  носят  традиционную
шерпскую одежду: темное  свободное  платье  и  вязаный  шерстяной передник в
яркую  поперечную  полоску; Мужчины  в  большинстве  перешли на  европейскую
одежду, чаще всего спортивные  рубахи и штаны, свитеры и  тому подобное, что
получено в экспедициях. В отличие от индийцев и непальцев почти все мы носим
обувь;  если  есть -- европейскую, в противном случае  тибетские катанки. На
торжества  после взятия Эвереста я обычно  надевал  индийский  костюм: узкие
белые штаны и длинный, по колено, черный сюртук с высоким воротником. Обычно
же  я  ношу  английскую  или  швейцарскую спортивную  одежду и  привык к ней
настолько, что чувствую  себя чуть ли не ряженым, когда надеваю традиционный
наряд своих предков.
     Успешная работа шерпов в экспедициях объясняется  не только силой наших
спин  и  ног  и  любовью к горам,  но  и  нашими обычаями  в  отношении еды.
Большинство восточных народов -- индусы, мусульмане, ортодоксальные буддисты
и почти  все малые народности  --  придерживаются в пище строгих религиозных
правил, и  их очень  трудно  обеспечить  соответствующим питанием  в  глухой
местности. Зато шерпы едят все,  что  угодно,  -- любые свежие  или  сушеные
продукты, любые" консервы. Иными словами, мы едим то же, что европейцы,  так
что  им не  приходится  запасать для нас какие-то особенные продукты. Дома в
Дарджилинге,  как  и  в  Солу  Кхумбу, мы  едим  обычно  тушеный  картофель,
смешанный  с  мясом или овощами.  Кроме  того,  попав в Индию, мы стали есть
много риса, часто с соусом карри 17 для вкуса. Любимое блюдо -- традиционное
шерпское мо-мо, суп с пельменями, которые, по словам профессора Туччи, очень
напоминают итальянские равиоли.
     Пьем мы обычно чай, чай  и еще раз чай, сколько оказываемся в состоянии
выпить  за  день, совсем  как англичане.  В  старое  время  мы пили  его  на
тибетский лад, с яковым маслом, но в Дарджилинге нет яков, поэтому  здесь мы
пьем чай  по-европейски, с молоком  и сахаром.  Если  захочется  чего-нибудь
покрепче,  то  у  нас есть  чанг,  шерпское пиво. Обычно оно домашней варки,
приготовляется из  риса, ячменя или какого-либо другого зерна в соответствии
со вкусами и возможностями. Единственное, что недопустимо в отношении чанга,
-- нельзя, чтобы он был слабым; Пьют его не  как обычно, не  из стаканов или
бутылки: когда закваска готова, ее наливают в чашу, добавляют горячей воды и
тянут  получившуюся  жидкость через  бамбуковую  трубочку.  Чаще всего  чаша
рассчитана на одного, но есть и большие, из которых  пьет несколько  человек
одновременно. По  мере  того как  жидкость в чаше  убывает, хозяин  доливает
горячей воды, во всяком случае, пока не сочтет, что гостям пора домой...
     Мы общительный народ, любим поговорить,  посмеяться, попеть,  любим наш
чанг  и  обычно  не ленимся  доливать  его, потому  что  хотим,  чтобы гости
посидели подольше. Если они не выпьют по меньшей  мере три порции  чанга или
чая,  мы считаем их невежливыми и обижаемся.  Индусам и мусульманам, которые
не пьют вовсе, наше поведение может показаться вольным и развязным; впрочем,
думаю, что мы  пьем  в общем и целом не больше и не меньше,  чем большинство
других  народов,  не имеющих  такого запрета; Лично я  люблю  чанг, а  также
многие европейские напитки, с которыми познакомился в  последнее  время. Мне
нравятся  сигареты.  К счастью, я  без труда  могу обходиться без них, что и
делаю  всегда  перед началом очередной экспедиции и во время нее. Не пью я и
не курю также, когда  нахожусь среди людей,  религиозные чувства которых мне
не хочется задевать.
     Большинство  шерпов  любят  путешествовать.  Мы охотно  навещаем  своих
друзей и принимаем их у себя и,  хотя  можем показаться застенчивыми,  любим
знакомиться с новыми интересными людьми. Играем между собой в  азартные игры
--  кости  и  карты.  Мы  не  прочь  подшутить  друг  над  другом18. Спорт и
спортивные игры  распространены мало,  возможно,  потому, что  мы  не  могли
научиться  им, хотя скорее  всего  причина  в  нашей работе --  после нее не
очень-то нуждаешься в дополнительных  упражнениях; Зато многие  шерпы, и я в
том числе, увлекаются верховой ездой и  лошадьми, а  для  того,  кто считает
слишком обременительным для  себя самому стать в стремя,  в Дарджилинге есть
всегда конные состязания, где можно побиться об заклад. Я недавно купил коня
и участвую в  скачках, правда, должен признаться, не как жокей. А мои друзья
говорят, что я скоро стану шерпским Ага Ханом 19.
     Многие наши развлечения мы разделяем со своими женами. Шерпские женщины
занимают в семье  более  видное место и пользуются большей  свободой,  чем у
большинства  азиатских  народов.  Дома  --  в этом я  не  раз  убеждался  на
собственном опыте -- им принадлежит вся полнота  власти, однако жизнь  их не
связана  исключительно  с домом; часто  они интересуются мужскими  делами  и
выполняют работу, которую обычно принято считать мужской. Как я уже говорил,
Анг Ламу  девочкой ходила  с ношами по  Дарджилингу, а  многие работают даже
носильщиками  в  экспедициях  и  проходят  весь  путь  до  базового  лагеря.
Большинство  шерпских  женщин  низкорослые,  некоторые совсем маленькие.  Но
силой  и  выдержкой они почти равны мужчинам: есть  женщины,  которые  носят
поклажи, достигающие двух третей их собственного веса.
     Развод у  нас допускается.  Желающий расторгнуть брак, будь то  мужчина
или  женщина, должен уплатить  другой стороне  известную сумму  денег, после
чего   считается   свободным.   В  Тибете,   откуда  пришли   наши   предки,
распространено и многоженство и многомужество. Часто у двух  или  нескольких
братьев имеется общая жена. Смысл этого -- сохранить имущество внутри семьи.
Но  уже  в Солу Кхумбу  такие  явления  редки,  а в Дарджилинге их  вовсе не
бывает.  При той свободе и равноправии полов, которые  царят  у нас, дай бог
мужчине или женщине управиться с одним супругом!
     Большая перемена произошла за  последнее  время в жизни наших детей  --
теперь они  наконец-то ходят в школу.  Раньше единственным  путем  для шерпа
научиться  чему-нибудь  было  пойти  в монастырь;  В  Дарджилинге  это  было
сложнее, чем в Солу Кхумбу, потому что  здесь у  нас нет своих монастырей --
только  сиккимские  или  тибетские  --  и очень  мало  лам.  Теперь же  дело
улучшилось.  После  войны многие из нашей молодежи стали посещать непальские
школы, которых  в Дарджилинге  много,  а  в  1951  году открылась  небольшая
шерпская школа. В начале книги  я уже  сказал, что отсутствие образования --
моя главная беда; и для меня очень важно,  что подрастающее  поколение имеет
то, чего  не  хватало  мне. Мои собственные дочери  Пем-Пем  и  Нима  ходили
несколько лет в непальскую  школу,  но теперь я смог отдать их  в школу  при
католическом монастыре Лорето, которая действует в Дарджилинге уже много лет
и  возглавляется  ирландской  монахиней.  Это  не  значит,  что  они  станут
католичками. Они  научатся свободно говорить по-английски, будут встречаться
с различными людьми и получат хорошее современное образование.
     Правда,  сдается мне,  что нет добра,  которое  не влекло бы  за  собой
сколько-либо зла. Я заметил,  что многие  молодые шерпы совершенно не  имеют
представления  о  наших старых  нравах и обычаях.  Они и  по-шерпски-то едва
изъясняются. И я боюсь, что их новые представления в большой мере почерпнуты
не из учебников, а из кинофильмов20. Впрочем, возможно, это неизбежная цена,
которую  приходится платить  народу, переходящему  от старой простой жизни к
совершенно иной, и уж лучше учиться и развиваться, хотя бы и с ошибками, чем
топтаться на месте.
     Я  уже  рассказал  кое-что  о   своей  буддийской  вере.  Подобно  мне,
большинство "новых" шерпов религиозны, но не фанатики. Они хранят образ бога
в своих сердцах, однако  не верят в обряды и ритуалы. Так  как в Дарджилинге
нет шерпского монастыря, то  мы  и не имеем настоящего  религиозного центра.
Зато  почти все  отводят дома угол для молитвы; там находятся свечи,  ладан,
молитвенные колеса и  изображения Будды, важнейший  символ  нашей  веры; Для
меня жизнь  сложилась лучше, чем  для других, поэтому  я смог  в своем новом
доме  отвести  целую  комнату  под  молельню;  В  ней  хранятся  драгоценные
священные предметы, привезенные из Тибета,  в ней мой зять лама Нванг Ла  по
нескольку часов  в день занимается свечами и  курениями, вращает молитвенные
колеса  и  молится  за  всех  нас.  На  дворе, на склоне  холма, я расставил
бамбуковые шесты,  на  которых  развеваются  молитвенные  флажки  в  сторону
далеких снегов Канченджанги.
     Как и у большинства народов, наши важнейшие обряды связаны с рождением,
женитьбой  и  смертью. Мы  сжигаем наших покойников,  кроме маленьких детей,
которых  принято  хоронить.  Исключение  составляют  также умершие  высоко в
горах; их тоже хоронят -- либо люди, либо сама природа.
     Для важных случаев и вообще для всех желающих в Тунг Сунг Басти имеется
небольшой  храм. Внутри него  находится  один-единственный  предмет: большое
молитвенное колесо, почти в два человеческих роста, заполняющее  чуть  ли не
все  помещение.  Оно приводится  в  движение  с помощью веревки, а вращаясь,
звонит  наподобие  гонга.  Часто, проходя  мимо,  можно  услышать его  звон.
Значит,  либо  кто-нибудь умер,  либо  родился,  либо  просто в храме кто-то
молится. И  ты  сам произносишь  в уме: "Ом мани падмэ хум... Ом  мани падмэ
хум...",  зная,  что  звук  гонга  касается  не  только  новорожденного  или
умершего, но каждого из нас, медленно вращающегося на колесе своей жизни.
     Я сказал, что прожил  три жизни. Собственно,  обо  всем шерпском народе
можно сказать, что  он  живет три жизни: в своей  религии, в  своем доме и в
своей работе. Раньше мы  все были земледельцами и пастухами, а в Солу Кхумбу
этим и  сейчас занимается большинство.  Теперь появились среди  нас дельцы и
торговцы, а в будущем, я думаю, из  шерпов выйдут врачи и  юристы, учителя и
ученые  -- все, что  угодно.  Но  в мире мы  известны  как  восходители,  и,
наверное,  многие  из  нас  так  и  останутся  восходителями. Больше того, я
надеюсь на это от всего сердца: слишком много мы получили  от гор  и слишком
много отдали им.
     Мальчик-шерп смотрит вверх --  он видит  гору. Потом он  смотрит вниз и
видит груз. Он поднимает  груз  и идет  на гору. Он не видит  в этом  ничего
необычного или  неприятного. Идти с  грузом -- его естественное состояние, и
ноша для  него все равно что часть  тела. Главный вес приходится  на широкий
ремень, который  надевают не на плечи, а на лоб,  потому что длительный опыт
научил нас, что это лучший способ носки. Таким способом взрослый  шерп несет
почти  пятьдесят килограммов по обычной местности и  до тридцати -- тридцати
пяти  на крутых склонах.  Так и я сам носил грузы всю мою жизнь до недавнего
времени; В последних экспедициях  я, как  сирдар или член штурмовой  группы,
исполнял другие обязанности и потому  нес меньше. А на очень больших высотах
я предпочитаю носить груз на плечах, на европейский лад.
     Многие, похоже,  не  понимают, что,  собственно,  делает шерп во  время
экспедиции.  Скажу сразу же, что он ничуть не похож  на проводника в Альпах,
который водит людей по горам, где побывал перед этим много  раз. В  Гималаях
никто не знает гору так хорошо  заранее, а то и  вовсе не поднимался на нее.
Далее,  мы не натренированы учить  людей  альпинизму,  да это  и ни к  чему,
потому что мы работаем с лучшими во всем мире мастерами этого дела. Поначалу
мы немногим отличались от  обычных носильщиков,  которых на Востоке  исстари
называли "кули".  Теперь  это слово стало непопулярным в  Азии. По привычке,
возможно дурной,  мы иногда  говорим "кули" (никогда о себе самих,  конечно,
только о других),  но это прозвище настолько унизительно, от него так сильно
отдает рабством,  что мы очень  обижаемся,  если  слышим его от  европейцев.
Правда,  шерпы с этим не сталкиваются,  потому что о нас давно уже не то что
не говорят  -- не думают как о кули. "Местные  кули были отпущены, -- можете
вы прочитать в книгах, --  а шерпы продолжали идти". Или: "Кули повернули из
базового  лагеря обратно, а шерпы  продолжали восхождение". За много  лет мы
завоевали добрую славу и гордимся этим.
     Это  не  значит,  что  теперь  мы  не  переносим грузов.  Напротив,  мы
гордимся,  в  частности,  именно тем,  что  ходим с тяжелыми ношами дальше и
выше, чем д