черу и скалам к началу восточного ребра и здесь, на высоте 5600 метров, поставили первый высокогорный лагерь. Носильщики заболели горной болезнью, и их пришлось отпустить вниз. Плохо себя чувствовали и некоторые альпинисты, впервые поднявшиеся на такую высоту. Однако они остались наверху, чтобы акклиматизироваться. На другой день решили приступить к обработке "жандармов". Николаев, обычно быстрый и нетерпеливый, в это утро собирался медленно и был готов позже других. Уже одетый, он снова забрался в палатку и лег. Быть может, он не совсем хорошо себя чувствовал, но не хотел признаться в этом, боясь, что не попадет в штурмовую группу, Абалаков, Гущин и Гок Харлампиев, связавшись, пошли вперед. Гетье, старший Харлампиев и Николаев следовали за ними на некотором расстоянии. Первая тройка, миновав легкий первый "жандарм" и оставив на втором веревки, которые должна была закрепить вторая тройка, стала подниматься по крутому снежнику к третьему "жандарму". Гетье, старший Харлампиев и Николаев подошли к крутой стене второго "жандарма". Гетье и Харлампиев, уже поднимавшиеся на него во время прошлогодней разведки, решили идти вперед, закрепить веревки и спустить одну из них Николаеву. 0ни начали траверсировать по скале вправо. Когда Гетье, поднявшись на "жандарм", подошел к его краю, он увидел, что Николаев, вместо того чтобы ждать веревку, пытается взять крутую скалу в лоб. Он увидел затем, как из-под руки Николаева вырвался камень, ударил Николаева по плечу и сбил со скалы на узкое ребро. Николаев пытался сохранить равновесие, но вслед за первым камнем посыпалась целая каменная лавина. Вместе с ней Николаев покатился по крутому фирновому склону. Он не делал никаких попыток задержаться. Казалось, что он был убит или потерял сознание от ударов камней. Пролетев метров пятьсот, он скрылся в снежных сбросах. Потрясенные гибелью товарища, альпинисты вернулись в лагерь. На следующий день они спустились в ледниковый лагерь и сделали попытку подойти к основанию склона, по которому падал Николаев, и найти его тело. Попытка не увенчалась успехом. Склон, очень крутой, поднимался вверх больше чем на километр. Приблизительно на середине находились снежные сбросы и скалы, куда скатился Николаев. Добраться до- них было невозможно. Вечером Николай Петрович зовет меня в свою палатку обсудить положение. Мы решаем, что завтра Шиянов, Каплан и я должны отправиться в ледниковый лагерь, чтобы внести в отряд успокоение и принять участие в подготовке восхождения. Николай Петрович остается в базовом ожидать винты для радиостанции. Без этих винтов нельзя было собрать эту станцию, и восхож- дение в значительной степени теряло смысл. В связи с этим восхождение, назначенное на 10 августа, откладывается до 20-го. Следующий день прошел в сборах и писании писем. Надо было дать хотя бы короткий отдых лошадям. Вечером в мою палатку залезает Николай Петрович. Мы молчим и думаем об одном и том же: о Николаеве, о восхождении, о предстоящем мне завтра пути по ледникам. Потом Николай Петрович вынимает из кармана тюбик бромурала. Он протягивает его мне. - На случай, если вы будете плохо спать на высоте, - говорит он. VI. К сердцу белого пятна. - По ледникам Федченко, Бивачному и Сталина. - История расшифровки белого пятна. - В лагере "4600". На другой день утром мы отправляемся в путь. Николай Петрович и Дудин провожают нас по берегу Танымаса до переправы. Мы переходим бурлящий поток по перекинутому через него бревну и поднимаемся на морену. Базовый лагерь остается позади. Хаотическое, бессмысленное нагромождение серых ледяных бугров, покрытых галькой и камнями. Местами крутые срезы обнаженного льда уходят вниз на 50 - 60 метров. Внизу маленькие грязные озерки. Гнетущий своим однообразием и безобразием ландшафт. Едва заметная тропа, отмеченная небольшими турами, вьется между буграми. Вверх, вниз, вверх, вниз, - иногда по самому краю крутых срезов. Тяжело навьюченные лошади с трудом идут по тропе. Их ноги у бабок сбиты, и следы крови остаются на камнях. Гальки и камни часто скользят на льду. Тогда у лошадей разъезжаются ноги, и они падают. Мы идем за караваном. Идем молча, внимательно глядя себе под ноги, выбирая место для каждого шага. Идем, упорно преодолевая сопротивление морены. Впереди маячит высокая гора с характерной, плоской, как бы срезанной вершиной. Мы знаем, что она стоит у впадения в ледник Федченко ледника Бивачного. У ее подножья мы будем ночевать и завтра свернем на Би- вачный. До горы как будто рукой подать. Но мы идем час, другой, третий - расстояние не сокращается. Да и высокие хребты, окаймляющие ледник, словно движутся вместе с караваном: за полдня пути пейзаж почти не меняется. По обе стороны от нас все те же скалы, обрывы, снежные сбросы. Мы (начинаем чувствовать усталость - скорее психическую, чем физическую. Внимание слабеет, трикони все чаще задевают за камни, нога подвертывается. Мы пересекаем ледник наискось к его правому краю, хотя Бивачный впадает в Федченко слева. Но на правой части глетчера в морену врезается клин открытого льда. Мы переходим на лед, и сразу становится легче передвигаться. Все трещины открыты и их нетрудно обойти. Ручьи талой воды с шумом текут по глетчеру, исчезая в узких, голубых ледяных колодцах. Далеко впереди из-за поворота ледника видны гигантские фирновые поля его верховья и белоснежный массив Шпоры. Наконец мы поравнялись с горой у устья Бивачного. Мы снова пересекаем ледник, выходим к его борту и на маленькой скалистой площадке останавливаемся на ночлег. Пока караванщики развьючивают лошадей, мы с Шияновым проходим немного дальше вперед, до поворота на Бивачный. Перед нами - тот же унылый моренный пейзаж, грандиозный хаос серых ледяных бугров, крутые ледяные срезы, грязные озерки. Скалы на левом берегу ледника сильно выветрены. Они образуют целую каменную армию "монашек", больших остроконечных столбов, стоящих правильными рядами. Но в верхней части ледника Бивачного картина сразу меняется. Ледник слева окаймлен грядой высоких снежных пиков. Они выстроились одна за другой, словно наряд караула, охраняющего вход в самое сердце неисследованной области, в самую глубину горного узла Западного Памира. Мы раскладываем на плоском камне карту, ориентируем ее и начинаем определять: широкий, ближе других к нам стоящий массив светлорозового камня, увенчанный фирновой макушкой, - пик Реввоенсовета, 6330 метров, за ним - черная отвесная стена, вздыбленная в давней космической катастрофе, - пик Ворошилова, 6660 метров, вдали - ровный скалистый конус со снежной вершиной, похожей на сахарную голову, - пик Орджоникидзе, 6330 метров. За пиком Орджоникидзе мы различаем еще одну вершину. Она почти закрыта своим соседом и кажется гораздо ниже его. Видна только часть широкого снежного шатра. Мы сверяемся с картой. Сверяемся дважды, трижды, боясь ошибиться. Сомнений нет - это пик Сталина, высочайшая вершина СССР, одна из высочайших вершин мира - 7 495 метров. К нему лежит наш путь. К нему и... на него. Мы долго смотрим на пик Сталина в бинокль. Теперь, когда мы проникли в глубь горного узла Западного Памира, подошли к самому стыку хребтов Петра I и Академии наук, когда мы увидали величественную свиту пика Сталина, нам становится понятным, почему так долго эта область оставалась на карте белым пятном, почему лишь совсем недавно была обнаружена самая высокая вершина Советского союза. Ни один европеец не проникал сюда до революции. Русские ученые и исследователи не обладали нужными для этого альпинистическими навыками и техникой, иностранным альпинистам доступ на Памир был закрыт царским правительством, опасавшимся шпионажа. Между тем таинственный западный "край" Памирского нагорья, страна, расцвеченная легендами дарвазских таджиков, влекла к себе исследователей и путешественников. Легенды говорили о набегах алайских киргизов на цветущие долины Ванча. Киргизы приходили с востока, через перевал Кашал-Аяк. Потом горные духи набросали на перевал скалы и ледяные глыбы и сделали его неприступным. Легенды находили неожиданное подтверждение: в долинах Ванча были собаки киргизской породы. И на картах Западного Памира, на белом пятне, появилась надпись: "Перевал Кашал-Аяк". Но никто не знал, существует ли перевал на самом деле, и поэтому после надписи на картах стоял большой вопроситель- ный знак. С запада, со стороны Дарваза, виднелись далекие снежные вершины: самую высокую из них таджики называли "Гармо". Наконец в 1913 году экспедиция германско-австрийского альпинистического клуба во главе с известным альпинистом Рикмер-Рикмерсом получила разрешение подойти с запада к западному краю Памирского нагорья. Рикмер- Рикмерс решил исследовать район пика Гармо. Он пытался проникнуть туда от кишлака Пашимгар, по долине реки Гармо. Он натолкнулся на пассивное, но почти непреодолимое сопротивление таджиков. Они не хотели открыть чужеземцам путь к снежным вершинам. Они боялись гнева грозных духов, обитавших на них. Наивное суеверие сочеталось со здравым инстинктом самосохранения: европейцы приходили до сих пор к таджикам лишь для того, чтобы выжимать подати и отбирать земли. А в предгорьях были богатейшие леса и охотничьи угодья. С большим трудом удалось Рикмерсу нанять проводников и носильщиков. Ом прошел до истоков реки Гармо, поднялся на большой ледник того же названия и взошел на вершину на левом краю ледника. Горы Западного Памира высились перед ним. |Ближе всех, прямо напротив, стоял, сверкая льдами, легендарный Гармо. Рикмерс определил его высоту в 6650 метров. Оказалось однако, что пик Гармо - не самая высокая вершина нeисследованной области: к северу от него Рикмерс увидел гору, Достигавшую, по его определению, 7 тысяч метров. С запада, -из долины Гармо, эту гору нельзя было обнаружить: она была ! закрыта соседними вершинами. Рикмерс принял новую вершину за гору Сандал, самую высокую из вершин Мазарских Альп, которые считались северным отрогом хребта Петра I. Что было за этой вершиной, Рикмерсу установить не удалось: дальше горы были скрыты в тумане. В 1916 году этот же путь от Пашимгара по долине и леднику Гармо проделал топограф Беляев. Он также увидел вершину Гармо и определил ее высоту в 6600 метров. Война и революция остановили исследовательскую работу на Памире на пятнадцать лет. Она возобновилась только в 1928 году. На Западный Памир направляется большая советско-германская экспедиция под руководством Горбунова. Тот же Рикмер-Рикмерс возглавляет ее немецкую часть. Лучшие немецкие альпинисты, чьи имена пользуются мировой известностью, входят в ее состав. На этот раз экспедиция проникла на Западный Памир с востока, с легендарного озера Кара-Куль, по огромному леднику Танымас, что значит по-таджикски "ты меня не узнаешь". Экспедиция предполагала выйти по Танымасу к западному краю Памирского плато, к перевалам и .спускам, ведущим в Дарваз, в долину Гармо, и сомкнуть таким образом свой маршрут с маршрутом Рикмерса в 1913 году. Но когда участники экспедиции достигли устья Танымаса, оказалось, что он впадает в другой гигантский глетчер, трехкилометровой ширины. Окаймленный с обеих сторон горными хребтами, сплошным строем пяти- и шестикилометровых вершин, глетчер тек с юга на север, в долину Муксу. Он питался мощным фирновым бассейном, из которого выступали три снежные вершины, достигавшие почти 7 000 метров. Происхождение этого фирнового бассейна было несколько загадочным: нигде в других частях Памира не наблюдалось таких огромных скоплений фирна. Это был один из самых больших ледников в мире, свыше 70 километров длиной. Энтомолог Ошанин, побывавший у его языка в 1878 году, назвал глетчер именем ученого и исследователя Туркестана Федченко. Никогда нога европейца не ступала на ледник Федченко в его среднем и верхнем течении. Участники советско-германской экспедиции пересекли ледник Федченко, достигли его западного края и по впадающему в него леднику, названному ледником Академии наук, поднялись на перевал высотою в 4800 метров. И только теперь они наконец достигли западного края Памирского нагорья. Ледяными и скалистыми отвесами обрывалось оно на два километра вниз. С грохотом разрывалась поверхность ледяных склонов, образуя новые трещины, камнепады шли по ущельям и кулуарам. Долина внизу, под обрывом, носила ха- рактер дарвазских долин, описанных Рикмерсом. Гигантский обрыв объяснял образование фирнового бассейна ледника Федченко. Теплые воздушные течения, достигая по долинам Дарваза западного края Памирского нагорья, поднимаются отвесно вверх, подвергаясь быстрому охлаждению. Влага, которую несут эти течения, превращается в снег и питает мощные фирновые поля в истоках ледника. Исследователи вернулись на ледник Федченко и пошли по нему вниз. Пройдя около пяти километров, они увидали на западе широкое фирновое седло второго перевала. Перевал, сравнительно нетрудный, вел в долину Ванча. Это и был легендарный Кашал-Аяк. Сказания таджиков не обманывали. Когда-то, очевидно, в периоды потепления, перевал был легко проходим, и киргизы из Алая пользовались им для набегов на Ванч. Потом наступило похолодание, перевал стал неприступен. Легенды таджиков отображали в поэтической форме этот процесс похолодания, это наступление ледников. Немного ниже перевала по левому западному краю ледника Федченко вставали два высоких ледяных пика. Один из них, высотою в 6615 метров, был назван пиком Дарваз, другой, высотой в 6450 метров, - пиком Комакадемии. Снежная вершина на противоположной, восточной стороне ледника получила название пика Горбунова. На следующий день немецкие альпинисты и немецкий геодезист Финстервальдер поднялись на пик Горбунова. Оттуда перед ними раскрылась целая горная страна. За первым хребтом, окаймлявшим ледник Федченко с запада, они увидели второй, еще более мощный. Десятки пиков и ледников образовывали огромный горный узел, и в глубине его стоял, возвышаясь над всеми соседями, гигантский снежный шатер трапецеидальной формы, высоту которого Финстервальдер определил в 7 495 метров. Лежавшая перед ними горная цепь была хребтом Академии наук. Высокую вершину Финстервальдер принял за пик Гармо, к которому Рикмерс в 1913 году подошел с запада, со стороны Пашимгара. Немного южнее его стояла вершина, которую Рикмерс ошибочно принял за Сандал. Расположение Мазарских Альп и Сандала было теперь хорошо известно, и эту ошибку Рикмерса было нетрудно исправить. Таким образом все, казалось, было выяснено. Смущала только разница высот. Пик Гармо, хорошо видимый с запада, определялся и Рикмерсом и русским топографом Беляевым в 6650 метров. Новая вершина была на 800 метров выше. Так создалась "загадка узла Гармо". В 1928 году разгадать ее не удалось: немцы не нашли подступа к вновь открытой вершине. Задача окончательной расшифровки белого пятна легла на плечи советских исследователей. Вместе с Горбуновым в советско-германской экспедиции участвовали Шмидт и Крыленко. Штурмуя снежные баррикады белого пятна, одерживая победы над глетчерами и моренами, над лавинами и камнепадами, они в свою очередь были покорены увлекательной романтикой новых исследований и открытий, обаянием мест, куда не ступала нога человека. Оба с тех пор продолжали работу исследователей. Но Шмидт по воле партии променял горные пустыни Памира на льды Арктики. Крыленко остался верен горам. Альпинизм захватил и покорил его - не альпинизм рекордов и головоломных восхождений, а альпинизм, связанный с исследованиями и наукой. Крыленко и Горбунов поставили себе нелегкую задачу - совместными усилиями расшифровать до конца "загадку узла Гармо", дать советской науке точную карту памирского "белого пятна". В 1929 и 1931 годах возглавляемые ими советские альпинистические экспедиции упорно работали над разрешением этой задачи. Крыленко проникал в неисследованную область с запада, со стороны Дарваза, преодолевая труднейшие глетчеры и перевалы хребта Петра I, расположенного к юго-западу от хребта Академии наук. Горбунов штурмовал белое пятно с востока. После экспедиции 1931 года подступы к пику Гармо с запада и с востока были изучены. Белое пятно почти исчезло с карты Памира. Оставалось только сомкнуть карту, как смыкаются встречные штольни тоннеля, и загадка узла Гармо была бы разрешена. Для этого летом 1932 года Крыленко должен был подойти с запада от Пашимгара по долине к леднику Гармо, к пику Гармо, подняться на его северное плечо и спуститься по нему к востоку, на ледник Бивачный. Горбунов должен был в то же время штурмовать пик Гармо с востока и также сделать попытку подняться на его северное плечо. Таким образом карта района была бы сомкнута и загадка узла Гармо разгадана. Крыленко и Бархаш, преодолев труднейшие ледяные стены, поднялись на безыменный пик у северного плеча пика Гармо. Все было, как будто, ясно. Но высота северного плеча оказалась 5700 метров, в то время как Финстервальдер определил его 6700 метров. Горбунов пo ледникам Федченко и Бивачному подошел к Гармо с востока. Он пытался подняться на южное плечо вершины; его группа вынуждена была отступить. Когда же альпинисты исследовали в бинокль северное плечо пика Гармо, соединявшее его с соседним пиком Орджоникидзе, они увидели неприступную стену высотой около полутора километров, изрезанную светлыми прожилками снега. Это было совсем не похоже на то, что видел Крыленко с безыменного пика. Вернувшись в Москву, Крыленко и Горбунов сопоставили результаты своих экспедиций. Выяснилось, что Финстервальдер ошибся: пик высотой в 6615 метров, расположенный к западу от перевала Кашал-Аяк и названный им пиком Дарваз, был на самом деле пиком Гармо, к которому Рикмерс, Беляев и Крыленко подходили с запада от Пашимгара по долине Гармо. Вершина в 7 495 метров, самая высокая в СССР, обнаруженная Финстервальдером при подъеме на пик Горбунова и принятая им за пик Гармо, оказалась до сих пор никому не- известной, вновь открытой вершиной, расположенной в 18 километрах к северу по воздушной линии от пика Гармо. Новая вершина, самая высокая в СССР, получила имя вождя, была названа пиком Сталина. До этого времени высочайшей вершиной СССР считался пик Ленина в Заалайском хребте высотой в 7 127 метров. Так в 1932 году была исправлена ошибка Финстервальдера и окончательно разгадана "загадка узла Гармо". Все эти открытия еще не нанесены на карту, которая лежит перед Шияновым и мною. Пик Сталина по-прежнему называется на ней пиком Гармо, а пик Гармо - Дарвазом. Мы сворачиваем карту и снова смотрим в бинокль на пик Сталина. Ниже больших фирновых полей, ведущих к вершине, мы видим узкую вертикальную полосу: это - восточное ребро, по которому лежит путь к вершине. Шиянов утверждает, что на фирне, над ребром он видит какой-то предмет, похожий на палатку. Не успели ли наши товарищи уже установить лагерь над ребром? Нетерпение заставляет Шиянова потерять чувство реальности. На таком расстоянии палатка не была бы видна в самый сильный бинокль. То, что он видит, может быть большим снежным сбросом или фирновым выступом. Мы возвращаемся назад к стоянке нашего каравана, разравниваем ногами камни на площадке и расстилаем рядом наши спальные мешки: Шиянов, Каплан и я. Мы ложимся и засыпаем под тихую беседу караванщиков. На другое утро наш караван трогается дальше. Тропа идет по правому краю Бивачного, по откосам окаймляющих его гор. Мы идем весь день. Мы заболеваем "моренной" болезнью. Нас буквально тошнит от одного вида этого серого хаоса. Наконец тропа спускается в ложбинку. Справа - высокий вал боковой морены, скрывающий от наших глаз ледник. Слева травянистый склон горы. Ложбинка расширяется, из-за поворота скалы перед нами раскрывается небольшое приветливое озеро и на берегу его - несколько палаток. Это наш второй лагерь, "подгорный", расположенный на высоте 3 900 метров. Шиянов, ушедший вперед, разговаривает с каким-то человеком в шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами и фетровая шляпа придают этому человеку странное сходство с испанским грандом с картин Веласкеза. - Иван Георгиевич Волков, - представляется он нам. Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для съемки ледников Бивачного и Сталина. Три красноармейца из Бордобы, работающие с Волковым, - Рынков со странной формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый, пламенно-рыжий, веснущатыи и бесконечно добродушный Белов и татарин Шибшов, большой, с огромными руками и ногами, комически-серьезный, - поспешно натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде. За ужином завязывается беседа. Иван Георгиевич предается воспоминаниям о Москве, мечтательно рассказывает о своей квартирке с окнами, выходящими в парк ЦДКА, о жене, о дочке. Этот домосед и семьянин выбит из колеи непривычной обстановкой экспедиции. И все же он работает, и работает хо- рошо; мы с интересом рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте ледника Бивачного. Его съемка уже заполнила ряд мертвых пространств, пропущенных в 1928 году Финстервальдером. Шиянов устанавливает свой шустер и незаметно в нем исчезает. Он мне зачем-то нужен, и я не могу его найти. Я спрашиваю Каплана, не знает ли он, где Шиянов. - Он, кажется, уже в своем штуцере, - острит Каплан. Весь следующий день мы проводим в подгорном лагере: надо дать отдых лошадям. Три из них расковались и не могут идти дальше. Волков с утра уходит на работу. Красноармейцы грузят на себя треногу, линейку, приборы, и вся группа скрывается за валом морены. Мы остаемся одни. Принимаем солнечные ванны на поросшем травой склоне горы, моемся в озере, разбираем вещи. Лошади, наслаждаясь отдыхом, катаются по земле, поднимая облака пыли. Федька солидно стоит в стороне, пощипывает скудную траву и с пренебрежением поглядывает на своих расшалившихся собратьев. Повар Усумбай печет на кизяке лепешки. Этот очень худой человек поразительно похож на оперного Мефистофеля. Но на его "дьявольском" лице играет добродушная улыбка. Процедура изготовления лепешек не очень аппетитна: Усумбай то месит тесто, то подкидывает кизяк под казан. Полуготовые лепешки он ставит "доходить" прямо на навоз. Все это однако не мешает нам уплетать горячие лепешки за обе щеки. На другое утро мы трогаемся в путь. Мы пересекаем поперек ледник Бивачный и выходим к устью ледника Сталина. Наконец-то кончается морена. Ледник Сталина вливается в ледник Бивачный грядой сераков. Эти острые белоснежные ледяные пирамиды напоминают ряды зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками - лабиринт глубоких трещин. Тропа идет правым берегом ледника. Прямо против нас - розовая стена пика Реввоенсовета. Мы минуем ее, проникаем все дальше в грозный мир горных великанов. Слева в ледник Сталина вливается ледник Ворошилова. Слияние двух ледников, двух круто ниспадающих гряд сераков - грандиозно. Ледопады живут. Бурные ручьи пробивают себе путь между сераками, низвергаются водопадами. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к подножью ледопадов, к их краям. Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Камни и галька ползут вниз под копытами лошадей. Измученные лошади берут подъем рывками: несколько быстрых, судорожных шагов и - остановка. Одна лошадь срывается. Она скользит по осыпи, пытаясь удержаться. Она скользит все быстрее, перевертывается на спину. Вьюки летят под гору, и за ними катится по склону лошадь. Высота склона - около 100 метров. Лошадь тяжело шлепается у подножья ледопада. Мы уверены, что она разбилась насмерть. Караванщики спускаются, к ней. К нашему удивлению, лошадь поднимает голову, ошалело осматривается. Потом она встает на ноги. Караванщики выводят ее на тропу и снова спускаются за вьюком. Лошадь стоит спокойно, потом - начинает щипать траву. Мы удивлены хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть. - Чисто нервное, - говорит Шиянов. Мы идем дальше. Тропа то поднимается вверх, то спускается вниз. На спусках мы отчаянно ругаемся: нам жалко "терять высоту". Мы знаем, что ледниковый лагерь расположен на 4 600 метров, и хотим скорее достигнуть его уровня. Наконец караванщики указывают куда-то вперед, к противоположному краю ледника. Там, под осыпью, покрывающей склон пика Орджоникидзе, мы видим следы горного обвала - нагромождение свалившихся сверху скал. - Большой камень, большой камень, - говорит один из караванщиков, показывая рукой, - там лагерь. Скоро придем. Мы и сами знаем, что скоро придем, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы - в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре. Прямо перед нами - .выше и мощнее всех окружающих его вершин - встает гигантским массивом фирна и льда пик Сталина. Его снежный шатер четко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца. Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий ледник. Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Сталина влево и соединяет его массив с пиком Молотова. Между двумя вершинами - большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая стена, скалистая, светлосерая, с узором снеговых прожилок, идет от пика Сталина вправо к пику Орджоникидзе. Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен - цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но рубеж недоступен и непреодолим. Мы углубляемся в сераки, в море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, снова поднимаются. Падает наконец и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас. "Куда завели, дьяволы! - говорит его взгляд. - Разве же это дорога для лошадей?" Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха. И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берется за камчу, Федька, не торопясь, встает. Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Мы идем по серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близок, или так же далек, как и два часа тому назад, когда караванщики указали его нам. Это проклятые памирские "концы" путей! Как они обманчивы и утомительны! Наконец сераки окончены. Еще последний подъем, еще десяток метров по боковой морене, и мы - в ледниковом лагере. Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня - примусы и походные кухоньки. Высота - 4600 метров, почти высота Монблана. Нас встречают приветственными криками. Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки. У Гетье, Гущина и Абалакова пальцы забинтованы марлей. В одной из палаток сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы знакомимся. Это - Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева и заболевший воспалением легких, болезнью, почти всегда смертельной на такой высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал и внимательный уход доктора Маслова сделали свое дело: кризис миновал благополучно. Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы. Нас засыпают вопросами. Мы передаем новости из Москвы, Оша, Алтын- Мазара и базового лагеря. Самым актуальным вопросом оказывается положение дел в базовом лагере. Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться. Письма... Привезли ли мы письма? Я вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное: - "Альпинисту Гущину". Общий хохот... Пока мы беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово. Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится за южное ребро пика Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки. Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет. Внезапно раздается громовой гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь. - Лавина, - спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго еще стоит в воздухе. Лавина... Грозный неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных и прекрасных зрелищ в горах. - Лавина, - повторяет Гетье. - Они идут здесь каждый день. Покойной ночи! И Гетье, большой, спокойный и медлительный, встает и шаркающей, размеренной походкой идет к своей палатке. VII. Жизнь в ледниковом лагере. - Альпинисты и носильщики. - Героическая работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. - Попытка Цака, Шиянова и Маслова продолжить подготовительную работу. Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании приезда Горбунова. Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева: - Усумбай, чай бар? Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, импровизированный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зеленым зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это - единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева и болезни сына у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе. В сущности говоря, ему следовало бы отправиться вниз, в Алтын- Мазар. Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Яркорыжий Абалаков становится перед шеренгой и показывает несколько упражнений: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах совершенно непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема - класть в макароны томат или нет - грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор. К концу трапезы со стороны маленького моренного озерка, в котором мы умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдник и краски для очередного наброска, а когда мы садились за стол - он пошел умываться. Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе. - Вы уже успели помыться, доктор? - ехидно спрашивает кто-нибудь из нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота. - А вы уже конечно слопали мою порцию? - отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе. Гок Харлампиев, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Грохот очередной лавины избавляет его от более подробного обсуждения щекотливого вопроса о масловской порции. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встает над ним белое ватное облако. Потом мы надеваем башмаки и штормовые костюмы, берем кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения всех тонкостей альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены - все это сконцентрировано возле нас в огромном количестве и в богатом выборе, до всего - рукой подать. Лагерь пустеет. Лишь из одной палатки высовываются ноги старшего Харлампиева. Он греет их на солнце, уверяя, что это полезно при расширении вен. Дежурный по кухне вместе с поваром заняты стряпней. Каплан и я тренируемся под руководством Гока Харлампиева. Он быстро оправился от болезни, снова обрел свой неисчерпаемый запас юмора и веселое настроение и с любезной готовностью обучает нас премудростям альпинистской техники. Мы почтительно называем его "учитель". К обеду мы возвращаемся, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистиче-ские подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах. Говорят, японцы рекомендуют во время еды много смеяться. Я не знаю, верно ли это, но| мы во всяком случае в полной мере следовали этому рецепту. Обед подходит к концу. Мечтательное выражение появляется на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. "Вождя" - так мы называем Гетье - явно клонит ко сну. Не говоря ни слова, он встает и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй ее обитатель - Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп. Впрочем, мы все предаемся отдыху и doice far meinte (приятному досугу), пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем. Завязываются беседы, ведутся рассказы. Они вращаются конечно вокруг альпинизма. Есть области в жизни, обладающие для "посвященных" неисчерпаемой занимательностью, непреодолимой притягательностью. Заговорите со спортсменом о спорте, с охотником об охоте, и вы почувствуете, что эти люди влюблены в свое дело, влюблены непосредственно и эмоционально. Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова. Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Гетье и Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин - рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ его сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор, После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с пленками и светонепроницаемыми мешками. Каплан составляет таинственные специи - проявительные и закрепительные, - и в красном полумраке палатки кипит работа. Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Сталина. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы поворачиваемся на спину, чтобы ориентироваться, откуда идет камнепад. И, если он идет со склона Орджоникидзе, у подножья которого стоят наши палатки, мы прислушиваемся к нему до тех пор, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжелый гул не смолкнет. Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его - страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают передо мною, полные интересных и значительных событий, и смерть маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них тенью подлинной трагедии. Откуда это противоречие? Очевидно, тогда в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиции, в борьбе за достижение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления и где каждый из нас заранее был готов ко всему, мы воспринимали события легко и просто... А положение было, в сущности говоря, далеко не легким и не простым. Гибель Николаева и болезнь обоих Харлампиевых вывели из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь Для восхождения. Николаев погиб 30 июля. 31-го заболел Гок Харлампиев. 3 августа трое штурмовиков - Абалаков, Гетье и Гущин - с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь "5600", чтобы продолжать обработку ребра. 4 августа был взят и обработан третий "жандарм". Абалаков шел первым, за ним, тщательно страхуя его, шли Гетье и Гущин. Работа была очень опасна. "Жандармы" были трудны не только своей крутизной и километровыми кручами, развертывавшимися по обе стороны, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надежной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на веревке в случае падения. Несмотря на весь его опыт и осторожность, им нередко приходилось уклоняться от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног. Трудности, встреченные при обработке третьего "жандарма", показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нем промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим "жандармом" на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия. Один из носильщиков - Зекир - заболел горной болезнью и вернулся с полдороги. Ураим Керим и Нишан, разделив между собой его груз, донесли поклажу до места и вернулись а лагерь "5600". Вечером раздался страшный грохот. Альпинисты выскочили из палаток и были поражены необычайным зрелищем. Скалистое ребро, у подножья которого стоял лагерь, было словно берегом бурного снежного моря, в котором клубились облака снежной пыли. От фирнового слоя, нависшего над мульдой и глетчером, оторвался кусок весом в много тысяч] тонн и пошел вниз гигантской лавиной. Она засыпала снегом и льдом бездонные трещины на леднике на протяжении нескольких километров. Снежное облако скрылось за поворотом ледника. На другой день установили лагерь "5900". Абалаков, Гетье и Гущин пошли выше и приступили к обработке четвертого "жандарма". Ураим Керим и Нишан, больные горной болезнью, остались в палатках на "5600". 7 августа носильщики были отправлены вниз в ледниковый лагерь. Альпинисты закончили обработку четвертого "жандарма" и подошли к основанию пятого. Пятый "жандарм" казался неприступным. Отвесной кручей ломких скал загораживал он проход по ребру. 8 августа с утра альпинисты приступили к штурму пятого "жандарма". От исхода штурма зависела судьба всей экспедиции, всего восхождения. Абалаков, как всегда, шел первым. С трудом отвоевывал он у отвесных скал каждый метр пути. И, отвоевав, закреплял, вбивая крюки и протягивая веревки. Неотступно следя за каждым его движением, тщательно страхуя, лезли за ним Гетье и Гущин. Взят первый отвес. Маленькая площадка, на которой можно отдохнуть. Но дальше пути нет. Неужели прошлогодний диагноз Горбунова и Гетье был ошибочен? Неужели немецкие альпинисты из советско-германской экспедиции 1928 года, считавшие пик Сталина с востока неприступным, окажутся правы? Неужели придется отступить? Альпинисты сидят на площадке и изучают скалистый отвес, преграждающий путь. Они разглядывают каждый выступ, каждую впадину, каждую щель, каждую неровность. Бесполезно! Но Абалаков не сдается. Этот сибиряк не привык отступать. Коренастый, крепко сбитый, с сильной литой мускулатурой и цепкими пальцами, с железными нервами, он был природным скалолазом. Скалы и камни были игрушками его детства. Он родился и вырос в Красноярске и с ранних лет вместе с братом тренировался на знаменитых "Столбах", крутых гранитных массивах, расположенных в окрестностях города. Когда Абалаковы приехали в Москву и летом появились на Кавказе, они поразили всех своей скальной техникой. Быстро овладев умением ходить по льду и фирну, они заняли первые места среди наших альпинистов. И в этом году, когда Евгений Абалаков, "наш Абалаков", штурмует пик Сталина, его брат Виталий делает первое восхождение на Белуху, самую высокую вершину Алтая. Абалаков со всех сторон ощупывает скалу руками. И вот намечается едва заметный траверс по массиву наискось направо. Он ведет к правой стороне скалы и скрывается за ее выпуклостью. Что дальше - не видно. Нужно попытаться. Абалаков лезет по "жандарму", как муха по стене, уходя вверх и вправо. Уже не над ребром висит он в воздухе, а над километровой фирновой кручей, над северной гранью ребра. Наложив веревку, к которой привязан Абалаков, на выступ скалы, Гетье выдает ее понемногу, ровно настолько, чтобы не стеснять движения Абалакова. За Гетье, укрепившись в самом устойчивом положений. Дополнительно страхует Абалакова Гущин. Абалаков скрывается за выступом скалы. Некоторое время слышится лишь шум падающих камней и удары молотка по вгоняемым в скалу крюкам. Очевидно, Абалаков нашел какую-то площадку или маленький выступ, на котором можно закрепиться. Потом веревка натягивается и слышен голос Абалакова: - Лезь! Гетье начинает подъем. Сверху, пропустив веревку в кольцо вбитого в скалу крюка, его страхует Абалаков, снизу, наложив веревку на выступ скалы, - Гущин. Гетье привязал к поясу вторую веревку. Она будет наглухо прикреплена по ходу траверса к крюкам, вбитым в скалу. Таким образом в дальнейшем альпинисты смогут подниматься и спускаться на двойной страховке: связавшись между собой и накинув карабин, закрепленный на прочном кушаке, на протянутую по траверсу веревку. Гетье поднимается к Абалакову. На маленьком выступе едва хватает места для двоих. Как только Гетье закрепляется на нем, Абалаков идет дальше. Траверс выводит к кулуару - отвесному узкому желобу в скале. Абалаков начинает подъем. Спиной он упирается в одну сторону кулуара, ногами - в другую. Под ним - пропасть. Он снова скрывается из глаз Гетье. Проходит несколько томительных минут. И затем до слуха Гетье доносится радостный крик: - Ура! Проход найден, "жандарм" взят! Абалаков закрепляется наверху кулуара. Теперь Гущин поднимается к Гетье, потом Гетье преодолевает кулуар и оказывается рядом с Абалаковым. Затем на двойной страховке поднимается Гущин. Дальнейший путь по пятому "жандарму" нетруден. Изумительное скальное мастерство Абалакова одержало 8 августа прекрасную победу. Путь для восхождения был открыт. С верхушки пятого "жандарма" альпинисты проследили в бинокль дорогу по шестому "жандарму" и выход с него на фирн. От обработки шестого "жандарма" пришлось отказаться. Шесть дней пробыли штурмовики на высоте 6 тысяч метров, делая труднейшую и опаснейшую работу. Они были утомлены, движения потеряли точность, камни все чаще срывались вниз из-под их рук и ног. Кроме того кончился запас веревок. " 9 августа Абалаков, Гетье и Гущин спустились в ледниковый лагерь. Они вернулись туда за час до нашего прихода. Работа, сделанная ими на ребре, была огромна. И все же она не могла возместить недостаточного количества носильщиков и их неприспособленность к переноске грузов |на большой высоте. Подготовка не была закончена. Шестой, самый трудный "жандарм" не был обработан, лагери на 6400 метров над ребром и на 7000 метров на фирне не были поставлены, в лагерях "5600" и "5900" было мало продовольствия. Предстояло штурмовать вершину из лагеря "5900", неся с собой палатки и продовольствие для верхних лагерей. Это значительно понижало шансы на успех восхождения, тем более что, как показал опыт, на носильщиков рассчитывать не приходилось. Ошибка, допущенная старшим Харлампиевым в Кударе, давала свои плоды. 11 августа, через два дня после того, как мы пришли в ледниковый лагерь, была сделана попытка продолжить подготовительную работу без участия штурмовиков. Цак, Маслов и Шиянов ушли с носильщиками в лагерь "5600". Они должны были форсировать ребро и поставить лагерь "б400" или, в крайнем случае, забросить палатки и продукты к пятому "жандарму", до того места на ребре, где кончались веревки и вбитые в скалы крючья. Они скрылись за валом морены, отделявшим наш лагерь от гряды сераков, куда спускался ледник Сталина, и через час восемь черных точек, выбравшись из лабиринта трещин, стали подниматься по леднику и исчезли за его поворотом. На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое - отставали. В бинокль мы разглядели, что один из них тащил другого по снегу. От волочившегося тела на снегу оставался заметный след. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай и что. его ведет вниз Зекир. Джамбая тряс тяжелый заливистый кашель. Пульс больного был слаб и быстр, и ночью я давал ему кофеин. На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер. Мы решили подняться до 5 тысяч метров. След от тела бедного Джамбая помогает нами найти путь через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом ледник становится отложе и ровнее. Мы поднимаемся медленно, шаг за шагом. Легкие с трудом выкачивают из разреженного воздуха кислород. Стрелкa анероида ползет понемногу вверх. 4800... 4900... Идти становится все труднее. За поворотом ледника раскрывается невидимая из нашего лагеря большая мульда пика Сталина. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуться вниз. Позади уходит в даль ощеренный сераками ледник Сталина. Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает горизонт. Над ней лиловеет безмерно легкое прозрачное небо. 4950... 5000... Цель достигнута. Мы проходим "на всякий случай" еще несколько десятков метров и делаем привал. Мы втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штормовки и садимся. На скале, в 600 метрах над нами, видна палатка. Возле нее расхаживает человек. Это - наш лагерь "5600". Неподалеку внезапно возникает как бы тяжелое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжелого орудия. Идет камнепад. Большие камни летят со скал южного ребра пика Сталина и падают на крутой фирновый склон у его основания. В воздухе они не видны. На фирновом склоне они поднимают облачка снежной пыли, задерживаются в своем полете. И кажется поэтому, что камни порождаются фирновым склоном. Клубы густого тумана ползут вниз. Мы приступаем к спуску... Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Они ничего не сделали, не смогли добраться даже до лагеря "5900". Им помешали туман и болезнь носильщиков. VIII. Смерть Джамбая Ирале. - Спортивный праздник на высоте Монблана. - Прибытие Горбунова. - План восхождения. Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление легких. Он лежит тихо - доктор сумел остановить ужасный кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит, - на высоте 4600 метров и здоровые легкие с трудом справляются со своим делом. Я стараюсь найти его пульс - он почти неуловим. Уже два раза доктор впрыскивал ему камфару. Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владение злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из "начальников". Теперь гибнет ни в чем неповинный киргиз Джамбай Ирале. Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснил носильщикам смысла и цели восхождения и никто не вникал в их нужды и настроения. Это была конечно большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа дается не легко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма. И на другой же день после нашего прихода в лагерь решено было исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и до сих пор не удалось с ними переговорить. Кроме того в лагере не было хорошего переводчика. Доктор подходит со шприцем к палатке Джамбая. Он берет его руку и ищет пульс. Потом он поднимается и делает жест, который всем понятен. Маленький .Джамбай умер. Носильщики плачут. Мы выдаем им вкладыш для спального мешка, и они делают из него саван для Джамбая. На другой день на морене, отделяющей наш лагерь от сераков, появляется круглая коренастая фигура Белова. Спальный мешок с привьюченными сверху палатками придает ему сходство с верблюдом. Он подходит к нам, садится, прислоняется спиной к камню, с трудом освобождается от мешка. Вслед за Беловым появляются Рынков и Шибшов, а за ними и Волков. Иван Георгиевич закончил съемку ледника Сталина от впадения его в Бивачный и до нашего лагеря. Теперь он будет снимать цирк между пиками Сталина и Орджоникидзе. Приход группы Волкова как нельзя более кстати. Шибшов хорошо говорит по- киргизски. Он будет служить нам переводчиком в наших беседах с носильщиками. Мы рассаживаемся в кружок на камнях - пятеро носильщиков, Гетье, Шибшов и я. Сначала ведет опрос Гетье. Он спрашивает носильщиков об их нуждах и недовольствах. Жалоб нет. Они только беспокоятся об одном: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истек, а конец работы еще далеко. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собою понятно, что договор будет продлен, и кроме того они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика. Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю им о целях и задачах восхождения, объясняю, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Сталина. Я говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского союза следят по газетам за восхождением, что я даю телеграммы в главную, самую большую газету, что я буду писать об экспедиции книгу и в этой книге напишу о каждом из них. Носильщики слушают внимательно - и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, с орлиным профилем, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся и весело подмигивающий, и красивый, с энергичным волевым лицом и диким взглядом темных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк - толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын- (Мазара, маленький, худой и подвижной, с хитрыми бегающими раскосыми глазами. Они слушают внимательно, их тесный мир, ограниченный родным киш- лаком и окрестными джайляу, начинает раздвигаться. Неожиданно они чувствуют себя связанными какими-то нитями с далекой Москвой, о которой слышали столько чудесного. Непонятная до сих пор затея "начальников" - лезть на гору, где нет ничего, кроме кииков, где снег, лед и "тяжелый воздух", - представляется им в совершенно новом свете. А то, что о них будут писать, что их имена появятся в газетах и книгах, производит настоящий фурор. Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги. - Мы пойдем высоко-высоко, туда же, куда пойдут "начальники", - говорят они в один голос. Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции "Ураим - голова болит", и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше "5600", ссылаясь на горную болезнь. Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряженно думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Кер я. И я знаю, что Зекир пока - , не наш друг. Он - на распутья. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, уда бежали старшины рода, еще тяготеют над ним. В его взгляде я нередко читал отчужденность и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас - в семье не без урода - говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать с ним дружески, и - хотя приходилось объясняться жестами больше, чем словами, - Зекир Прен показывал сверкающий оскал своей улыбки. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчетливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутьи: одна дорога вела в эмиграцию или - еще хуже - в басмаческую шайку, другой путь - трудный и долгий - вел к учебе, к КУТВ, к Москве. Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно завербовать на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником тяжелой и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в критические минуты восхождения подлинного геройства. В сущности начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью, в тишине палатки, новые и необычайные мысли будут мешать ему спать. Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Мы расчищаем от камней небольшую площадку возле лагеря и организуем комические эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы - печенье, конфеты, шоколад. Наши гимнасты - Шиянов, Гок Харлампиев и Абалаков - демонстрируют приемы акробатики. При наиболее эффектных номерах носильщики ахают от восхищения. Маленький Абдурахман обнаруживает недюжинный темперамент: он пытается тут же повторить трудные сальто, каскады и кульбиты и забавно кувыркается на разостланных спальных мешках. Праздник закончился волейболом. Этот своеобразный волейбольный матч на высоте Монблана был разыгран, за отсутствием мяча, большим туго надутым резиновым мешком, служившим одному из нас подушкой... День за днем проходил в ожидании приезда Николая Петровича с радиостанцией. День за днем мы упускали лучшее для восхождения время. Прекрасная солнечная и безветренная погода. а могла испортиться. Могли наступить туманы, ветры и холода. Кроме того продовольствие и топливо были на исходе. Нам пришлось уже собирать разбросанные вокруг лагеря обрывки бумаги, ненужные куски дерева. Таким образом нам удалось запасти топлива еще на три дня. 19 августа мы устраиваем совещание. Мы решаем, что на другой день все, кроме Абалакова, Гетье, Гущина, Цака, Каплана и меня, отправятся в подгорный лагерь, где было много продовольствия и топлива. Шиянов и Шибшов должны пройти дальше, к базовому лагерю, и установить связь с Горбуновым. 20-го утром Маслов, Шиянов, оба Харлампиева, Волков с красноармейцами и все пять носильщиков уходят. Они надевают рюкзаки со спальными мешками. Гок Харлампиев трубит в горн, и маленький отряд отправляется в путь. Вскоре он исчезает в буграх морены. В лагере сразу становится пусто и тихо. Мы приводим лагерь в порядок, чистим походные кухоньки и кастрюли, варим обед. После обеда Гущин идет с биноклем на большие скалы рядом с лагерем. Вскоре мы слышим его голос: - Идут, идут! На тропинке, вьющейся по склону горы на правой стороне ледника Сталина, мы различаем маленькие фигурки людей и лошадей. Слышны рулады горна. Наши товарищи встретили караван и вернулись с ним в лагерь. Задержка объяснялась просто: детали радиостанции, которые ждал Горбунов, не могли быть доставлены из Алтын-Мазара в базовый лагерь из-за высокой воды в Саук-Сае и Сельдаре. С караваном пришел и Елдаш, отставший от нас в Бордобе. Он выздоровел, его большие черные на выкате глаза весело сверкают, и молодецкие усы лихо закручены. Он вступает в обязанности повара, переводчика и старшего над носильщиками. Итак, мы все в сборе. Еще день, два на последние приготовления - и начнется восхождение... Лучи утреннего солнца пробивают полы палатки. Я просыпаюсь, вылезаю из спального мешка, одеваюсь и выхожу наружу. Пик Сталина сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнет атаку этой неприступной крепости. Я думаю о том, что восхождение недостаточно подготовлено, что борьба будет трудной и опасной. Я невольно ищу глазами второй "жандарм", с которого сорвался Николаев. Перевожу взгляд на фирновый склон, по которому он скатился вниз, смотрю на маленький холм из каменных плит возле нашего лагеря, разукрашенный пестрыми тряпочками. Это - мазар, где похоронен Джамбай. И я снова возвращаюсь к мысли, которая преследовала меня последние дни, - отго- ворить Николая Петровича от участия в восхождении. Мы все считаем, что ему не следует идти на вершину. В сорок лет не совершают альпинистических подвигов. Риск достаточно велик и для тех, кто вступает в борьбу с горой в расцвете сил и молодости. К тому же альпинисты больше месяца прожили на высоте 4600 метров, поднимаясь при подготови- тельных работах до 6 тысяч метров. Они хорошо акклиматизировались и привыкли к высоте. Горбунову же предстояло идти наверх почти без высотной тренировки. Лагерь еще спит. Полы палатки распахиваются, и из нее вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укрепленного на камнях. Потом он подходит ко мне. Мы стоим рядом, смотрим на гору. : Я начинаю разговор, пускаю в ход все свое красноречие, указываю на то, что участие Николая Петровича разобьет прекрасно "сыгравшуюся" при подготовке ребра веревку - Абалакова, Гетье и Гущина - и вызовет полную перетасовку. Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Потом говорит, мягко и смущенно улыбаясь: - Пожалуй, мне все-таки надо идти. Могут встретиться не- предвиденные трудности. Без меня могут не "дожать" вершину. А вершина должна быть взята во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства. Я замолкаю и не спорю. В глубине души сознаю, что он прав. Быть может, ему даже не надо идти на самую вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнется последний штурм, ему надо быть. Днем было солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Становилось не по вечернему темно. Казалось, кто-то зажег в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Стало холодно. Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ и записывал температуру. На небольшом отдалении от него полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он на самом деле был похож на добродушного мага. Затмение окончилось. Гетье и Николай Петрович разрабатывают во всех подробностях план штурма. Они проверяют по списку количество продовольствия в лагерях "5600" и "5900". - Детская порция, - недовольно говорит Николай Петрович. Действительно, продовольствия в верхние лагери успели занести мало. Мы долго обсуждаем все детали восхождения. Шесть альпинистов, разбитых на две веревки, пойдут на штурм вершины. Первая веревка - Абалаков, Гущин, Шиянов. Вторая веревка - Горбунов, Гетье и Цак. Обе веревки действуют в строгом согласовании по точно разработанному календарному плану. Первая веревка с тремя лучшими носильщиками - Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом - выходит 22 августа в лагерь "5600", поднимается на другой день, 23 августа, по скалистому ребру к шестому "жан- дарму", оборудует его веревками и веревочными лестницами и спускается на ночевку в лагерь "5900". Вторая веревка начинает восхождение 23-го и ночует в лагере "5600". 24-го первая веревка форсирует скалистое ребро и ставит лагерь "б 400", после чего носильщики спускаются в лагерь "5900", куда под- нимается вторая веревка. 25-го вторая веревка поднимается с носильщиками, несущими станцию, в лагерь "б 400", где ее ожидает первая веревка. 26-го составляется группа из альпинистов, лучше других акклиматизировавшихся на высоте. Эта группа с носильщиками продолжает восхождение и устанавливает последний лагерь на высоте 7 тысяч метров. 27-го - штурм вершины, установка радиостанции и спуск на "б 400". 28-го - спуск на "5900", 29-го - возвращение в ледниковый лагерь, Два "узких места" было в этом плане: во-первых, носильщики, до сих пор ни разу не поднявшиеся по ребру, должны были форсировать его трижды: 23-го, 24-го и 25-го. Если бы они не сумели этого сделать, если бы их снова устрашила крутизна пятого "жандарма", если бы они заболели на высоте, - восхождение было бы сорвано, так как станция, палатки для верхних лагерей и продукты не были бы занесены наверх. Во-вторых, с уходом шестерых штурмовиков, внизу не оставалось ни одной пары альпинистов (а по ребру нельзя было подниматься не связанными), которая могла бы оказать помощь верхней группе. Однако другого выхода не было. План был напряженным, напряженность эта была неизбежной. Приходилось при восхождении восполнять пробелы подготовки - оборудовать шестой "жандарм", ставить два верхних лагеря и разрешать одновременно две задачи - штурм вершины и установку радиостанции. Совещание окончено. План сообщен всей группе. Лагерь преобразуется. Миновали дни подготовки и ожидания. Начинаются дни штурма. Альпинисты принимаются за последние приготовления. Мажут жиром башмаки, пригоняют кошки, отбирают вещи, стараясь ничего не забыть и не взять ничего лишнего, пишут письма, Гетье распределяет кладь носильщикам. Широкая физиономия Шиянова сияет: он намечался в подготовительную группу и до последней минуты не был уверен, что пойдет на вершину. Сегодняшний день - один из счастливейших в его жизни. Мы садимся за ужин. Мы сидим на камнях вокруг стола, составленного из вьючных ящиков. Это - последняя наша трапеза в полном составе. Завтра утром первая веревка уходит на штурм. IX. Начало штурма. - В лагере "5600". - Грандиозная лавина. Коварная фортуна повернулась к Шиянову спиной: за вчерашним ужином попалась банка не совсем свежих консервов, - г. Шиянов сидит у своей палатки бледный и томный, и доктор пичкает его касторкой. Абалаков и Гущин собираются идти без него. Шиянов выйдет завтра со второй веревкой и догонит своих товарищей 25-го на "6400". Пока же он в огорчении заваливается спать. Абалаков и Гущин стоят с туго набитыми рюкзаками за спиной, с ледорубами в руках, с веревкой через плечо. Их лица густо смазаны белой ланолиновой мазью, предохраняющей от ожогов ультрафиолетовых лучей. Их наперерыв фотографируют. Потом они трогаются в путь вместе с Зекиром, Нишаном и Ураимом Керимом. Доктор Маслов, кинооператор Каплан, Гок Харлампиев и я провожаем Абалакова и Гущина. Мы перебираемся через вал морены и входим в сераки. Причудливый мир ледяных башен и пирамид окружает нас. Путь размечен красными язычками маркировочных листков, заложенных в маленькие туры из камней. Без них можно было бы легко заблудиться. Мы протискиваемся между сераками, прыгаем через ручьи, текущие в голубых ледяных руслах. Кое-где удар ледорубом выкалывает в скользкой стене ступеньку и помогает миновать трудное место. Сераки кончились. Мы перепрыгиваем по камням через широкий ручей, отделяющий их от языка глетчера, вытекающего из мульды пика Сталина. Испещренный трещинами ледник вздымается перед нами крутым полушарием. Здесь мы надеваем кошки. Их острые металлические шипы вонзаются в твердый фирн, и мы, как мухи по стене, поднимаемся по крутому склону глетчера. Мы минуем лабиринт трещин в нижней части языка и выхо дим на более отлогую и ровную среднюю часть. Мы идем медленно, разреженный воздух дает себя чувствовать. На высоте 5100 метров ледник круто поворачивает направо. Раскрывается гигантская мульда, из которой он вытекает. С верхних ее краев свисают огромные глыбы фирна. Отсюда начинается лавинный участок глетчера. Здесь мы прощаемся с штурмовиками. Крепкое товарищеское объятие, пожелание успеха. Абалаков и Гущин продолжают подъем. Они уходят все дальше. Вскоре они кажутся небольшими темными точками на белом просторе глетчера. Мы смотрим им вслед - этим пигмеям, вступающим в борьбу со снеж- ным гигантом. Потом мы спускаемся в лагерь. Там мы находим разработанный Горбуновым план разведки перевалов, которую мы, остающиеся, должны сделать за те дни, когда штурмовики будут совершать восхождение. Мы должны подняться по ледопаду между пиками Ворошилова и Калинина и перевалить на ту сторону, в таинственную долину Люли-Джюли, куда не ступала нога человека. Мы можем найти там цветущий склон, спадающий к реке Муксу, можем найти новый, никому неизвестный узел горных цепей. Мы должны во всяком случае пробиться к Муксу, перейти ее и выйти к Алтын-Мазару. Я отказываюсь от участия в этом увлекательном походе в . страну неизвестного. Кто знает - быть может, наступит момент, когда понадобится даже моя помощь, помощь далеко не первоклассного альпиниста. Решаем, что доктор, Каплан и я останемся в ледниковом. На другой день уходит вторая группа - Николай Петрович, Гетье, Цак и Шиянов. Каплан и я провожаем их до "5600". Мы снова поднимаемся по глетчеру до поворота и идем дальше. Лед ник покрыт большими глыбами снега и льда - остатками прежних лавин. Мы разделяемся на две группы и идем на далеком расстоянии друг от друга - так больше вероятности, что, в случае лавины, хоть одна группа уцелеет. Взгляд невольно обращается к тысячетонным массам фирна, свисающим с верхнего края мульды. У всех одна мысль: пойдет лавина или не пойдет? Доберемся ли мы благополучно до лагеря "5600" или будем сметены снежным шквалом? Правда, до сих пор большие лавины обычно шли ночью и рано утром. Днем были только маленькие обвалы, не достигавшие ледника. Но нет правила без исключения. Мы хотели бы скорее миновать опасный участок. Но идти быстро нельзя: стрелка анероида уже давно перевалила за 5000 метров, и мы движемся очень медленно, делая остановку после каждых десяти-двенадцати шагов. Полтора часа мы преодолеваем лавинный участок. Потом осторожно огибаем две больших трещины и поворачиваем направо. Мы пересекаем ледник, выходим к его краю и переходим на наклонный ледяной карниз, идущий вдоль отвесных скал. Здесь мы в относительной безопасности от лавин. Но пе- редвигаться надо очень осторожно: карниз покат и обрывается вниз к леднику на несколько десятков метров. Вскоре мы подходим к крутой, скалистой стене. Наверху, в 200 метрах над нами, - лагерь "5600". Начинаем подъем. Скалы почти отвесны, но нетрудны: уступы расположены удобно. И все же подъем требует огромных усилий. Высота все больше дает себя чувствовать. После каждого шага приходится останавливаться и переводить дыхание. И вот, наконец, мы у цели. Мы стоим на небольшой каменистой площадке у основания скалистого ребра. С одной", стороны - обрыв, по которому мы только что взобрались. С Другой стороны площадка переходит в небольшое фирновое поле. В нескольких метрах от нас по нему проходит едва заметная темная линия - признак, что дальше весь фирн висит над обрывом, образуя навес. По фирну нельзя ходить, один неосторожный шаг - и, обрушив карниз, скатишься вниз по отвесной километровой куче. Мы - у начала скалистого ребра. Снежный гребень, шириной в ладонь, ведет от лагеря к первому "жандарму". За ним, отделенные один от другого такими же снежными переходами, чернеют крутые скалы второго, третьего, четвертого и пятого "жандармов". Пятый и шестой снизу сливаются в один сплошной ска- листый массив. Похожие на змей, свисают с "жандармов" закрепленные на них веревки. Подгорная трещина под третьим "жандармом", где стоят две палатки лагеря "5900", кажется небольшой темной полоской, шрамом на фирне. Скалистая северная стена, отвесная, темносерая, с белыми прожилками снега отходит от пика Сталина к пику Орджоникидзе С другой стороны раскрывается цирк между пиком Сталина t пиком Молотова. К востоку уходит в даль ледник Сталина, сереет морена Бивачного и замыкает горизонт скалистый хребет на правом берегу Федченко. Три палатки на каменистой площадке кажутся такими маленькими, затерянными в мире скал и фирна. Прямо перед нами - выше и мощнее всех вершин - встает гигантским массивом пик Сталина. Гетье и Цак приготовляют чай. Мы все едим с аппетитом, ни у кого нет и признаков горной болезни. А между тем мы - на высоте Эльбруса. Солнце склоняется к западу. Половина мульды и ледник уже в тени. Нам надо уходить вниз. Иначе темнота застанет нас в пути. Мы прощаемся с альпинистами, стараясь запечатлеть в памяти их лица. И мне вспоминается: много лет тому назад так же прощались с нами, уезжавшими на фронт, родные и друзья, бодрыми улыбками и крепкими рукопожатиями скрывая неотвязную мысль о предстоящих нам опасностях. Мы спускаемся по скалам, проходим по карнизу, быстро минуем лавинный участок и выходим на поворот ледника. Мы останавливаемся, пораженные величавой красотой вечера. Солнце скрылось за южным ребром пика Сталина. Небо над далекими скалистыми хребтами у ледника Федченко ярко розовеет в закатных лучах. Голубизна ночи легла на крутые, покрытые снежными сбросами стены цирка Молотова, гряда сераков ледника Орджоникидзе плавным поворотом уходит вниз. Мы стоим молча. Раздался знакомый гул. Две лавины одновременно скатываются со стен цирка. Облака снежной пыли еще долго стоят в воздухе. Мы спускаемся с глетчера и в сумерках пересекаем сераки. Темнота надвигается внезапно и быстро. Из лагеря выходят нас встречать. Кто-то размахивает фонарем, стоя на валу морены, Пламя фонаря чертит желтые узоры на черном пологе ночи... На другой день в лагерь спустились "Ураим - голова болит" и Абдурахман. Они, принесли записку от Николая Петровича и Гетье. "Пребываем пока на "5600", - писал Николай Петрович. - Через час, около полудня, выходим на "5900". Первая веревка начала дальнейший подъем от "5900" в 9 часов 30 минут. Сейчас одолели уже четвертый "жандарм". Смотреть на них в бинокль страшно". Гетье предлагал доктору подняться 26 августа на "5600", забрав с собой возможно больше продуктов, и ожидать там возвращения штурмовой группы. Мы читаем записки и вскоре видим на снежнике между четвертым и пятым "жандармами" две маленьких точки: Абалаков и Гущин поднимаются по ребру. Через несколько времени на этом же снежнике показываются трое носильщиков. Дудин и Харлампиевы уходят в подгорный лагерь. Они забирают с собой Абдурахмана. Дудин и Гок будут штурмовать оттуда перевал Ворошилова и пытаться проникнуть в долину Люли-Джюли. Харлампиев-старший пойдет вниз, в базовый лагерь. В ледниковом остаемся Каплан, доктор и я с поваром Елдашом а "Ураимом - голова болит". На скалах склона Орджоникидзе, метрах в трехстах над лагерем, мы устраиваем наблюдательный пункт и тщательно обшариваем оттуда восьмикратным Цейссом восточное ребро. К вечеру мы видим, как к "5900" спускаются трое носильщиков и туда же поднимается снизу вторая веревка. Программа третьего дня восхождения, очевидно, выполнена. Пока все идет хорошо, но хватит ли в верхних лагерях продуктов? Двадцать пятого августа утром никакого движения на горе не было. И в этот день я решил попытаться поймать на кинопленку лавину. Я уже давно вел об этом разговор с Капланом. В цирке между пиками Сталина и Молотова лавины шли почти каждый день. Надо было пройти с киноаппаратом на ледник в середину этого цирка и провести там несколько часов в ожидании. Игра стоила свеч. Хорошо заснятая лавина представляла бы собой "мировой" кадр. Я считал, что мы почти не подвергались при этом риску: днем обычно катились небольшие лавины, останавливавшиеся почти у самого подножья стен. Еще не было случая, чтобы они захватили середину цирка. Каплан отказывался идти. У нашего кинооператора, привыкшего работать в павильоне, не было того, что мы называли "экспедиционным чутьем". Кроме того он не был охотником до прогулок по трудным местам. Аргументировал он обычно "фотогеничностью" и "кинематографичностью". - Лавина, - говорил он в ответ на мои неоднократные настояния, и его лицо, обросшее рыжеватой бородой, принимало ироническое выражение, - мне не нужна обыкновенная лавина на белом фоне. На экране это не играет. Гигантская лавина на черном фоне с боковым освещением - вот что мне нужно. Можете вы мне ее предоставить? Кроме того Каплан убеждал меня, что в задуманном им плаке кинохроники восхождения некуда монтировать лавину. Но сегодня Каплан Оказался на редкость сговорчивым. Стояла прекрасная тихая погода. Горы были спокойны. Вчера не было Ни одной лавины. Можно было рассчитывать, что сегодня будет безлавинный день. Была возможность уступить моим домогательствам и доказать мне, насколько бессмысленна и безнадежна затеянная мною "охота на лавины". Мы отправились в путь - Каплан, доктор, "Ураим - голова болит" и я. Взвалив себе на спину треногу и аппарат, мы стали пробираться по серакам и вскоре вышли на ледник. Обходя трещины, мы прошли вглубь ледника и выбрали удобное место между двумя трещинами в самом центре цирка. Ярко светило солнце. Стояла безветренная тишина. Каплан, установив штатив, укрепил на нем аппарат. Щеточкой прочистил телеобъектив и навинтил его на место. Потом нагнулся, чтобы проверить экспозицию. И в это самое мгновение страшный грохот прокатился по цирку. На южном ребре пика Сталина справа и кпереди нас показались клубы снега, и, захватывая сверху вниз. все километровое ребро, обрушилась гигантская лавина на черном фоне с боковым освещением. Тысячетонный вал фирна и льда, скатившись с ребра, шел перед нами поперек цирка. Высоко вверх вскидывались клубящиеся клочья снежной пыли, образуя облако, Каплан, забыв опасность, впился в окуляр и, не отрываясь. крутил ручку киноаппарата; доктор бистро щелкал затвором своего "тессара", бросая мне назад кассеты со снятыми пластинками. Лавина прокатилась поперек всего цирка, отразилась от противоположной стены и, внезапно изменив направление, пошла вниз по глетчеру. Она неслась на нас со скоростью и грохотом экспресса. Каплан и доктор продолжали снимать. Страшный снеговой вал неотвратимо приближался. Снежное облако серым крылом закрыло солнце. Еще мгновение - и лавина должна смести нас в трещину. Смешно и бесполезно было бы пытаться cпaсаться бегством. Каплан продолжал вертеть ручку аппарата, доктор продолжал щелкать затвором... Мощь лавины с каждой секундой ослабевала. Трещины глетчера" поглощали снег, он распылялся и поднимался вверх легким облачком. Положение все же было критическим... Но вот, повинуясь рельефу ледника, лавина начала уклоняться вправо. Мы увидали справа перед собой ее левый край, который шел не то на нас, не то немного левее. Еще мгновение, ледяной вал промчался метрах в тридцати слева, обдав нас холодным! вихрем и снежной пылью. Мы были спасены! В восторге от удачной "охоты" мы прыгали, кричали, награждали друг друга тумаками. Совпадение было, действительно необычным. Никогда еще Не бывало днем такой большой лавины; И эта единственная за двое суток лавина пошла в ту самую минуту, когда мы приготовились к съемке. Вернувшись в лагерь, мы не нашли обеда. Елдаш, увидя лавину, решил, что готовить обед больше не для кого... На другой день доктор с "Ураимом - голова болит" ушел в лагерь "5600", где он должен был ждать возвращения штурмовиков. К вечеру "Ураим - голова болит" вернулся обратно. Он принес записки от доктора и от Горбунова. Записка Горбунова из лагеря "5900" была помечена 26-м числом. В ней сооб- щалось, что Нишан и Ураим Керим трижды, а Зекир дважды форсировали ребро и занесли станцию на "6400", что Гущин поранил себе руку и что вторая группа покидает лагерь "5900" и поднимается на "6400". Записка была доставлена в лагерь "5600" заболевшим Зекиром. Доктор просил прислать ему для отправки в верхние лагери консервы, масло, крупу, керосин. Итак, первое из "узких мест" плана удалось благополучно миновать: носильщики форсировали ребро. Восхождение, хотя и с опозданием на один день против плана, продолжалось. X. Дни ожидания. - Туман и шторм. - Подготовка спасательной экспедиции. - Спуск Шиянова и Гущина. - Рассказ спустившихся. - Ранение Гущина. - Подъем на высоту 6900 метров. Ледниковый лагерь представлял собой в эти дни как бы ближний тыл большой, битвы. Ураим Ташпек, каждый день ходивший в лагерь "5600", приносил сверху записки от поднимавшихся по ребру. Из этих записок мы вкратце узнавали о всех перипетиях восхождения. Кроме того мы продолжали тщательно следить за горой с нашего наблюдательного пункта на скалах пика Орджоникидзе. 27-го вечером спустился в ледниковый лагерь Зекир - первый выбывший из строя участник штурма вершины. Печать тяжелой усталости и нечеловеческого напряжения лежала на всем его облике. И была в нем большая внутренняя перемена. Это был уже не прежний, враждебно к нам относившийся Зекир Прен. Это был наш верный союзник в трудной и опасной борьбе с горой. Он был увлечен и захвачен восхождением. Охрипшим голосом рассказывал он нашему повару Елдашу о всех подробностях. При первой возможности он хотел идти снова наверх нести штурмовикам продукты. На другой день пришел измученный, охрипший, с распухшей шеей Ураим Керим и принес последнюю записку Горбунова, написанную 27 августа в лагере "б400". Горбунов писал, что восхождение срывается из-за недостатка продуктов. "Соберите все, что есть, - просил он доктора, - и посылайте наверх". И вместе с тем доктор сообщал, что и третий носильщик Нишан, спустившийся в лагерь "5600", заболел и что отправить продовольствие в верхние лагери не с кем. Таково было положение. Самый трудный этап восхождения был пройден - удалось преодолеть скалистое ребро и поднять по нему самописец, И теперь, когда цель была так близка, недостаток продовольствия мог вырвать победу из рук. Мы были бессильны помочь делу. "Ураим - голова болит" по-прежнему каждый день ходил в лагерь "5600" с грузом продовольствия. Но, как и раньше, он не соглашался подняться выше. Зекио и Ураим Керим стремились идти наверх, но они были больны. Оставалось одно: принять все меры к тому, чтобы возможно скорее вылечить Зекира и Ураима Керима. И мы принялись за их лечение по письменным указаниям нашего доктора. Ураиму Кериму надо было ставить компрессы. Я приступаю к этому непривычному для меня делу и накладываю ему на горло мокрую тряпку, потом клеенку, потом вату и собираюсь бинтовать. И вдруг Ураим Керим, наш лучший носильщик, отважный скалолаз, начинает плакать. Вата, клеенка и бинт привели его к выводу, что он тяжело и неизлечимо болен. Мы неотступно продолжаем наблюдать за горой. Но уже два дня на ней не заметно никакого движения. Гора бесследно поглотила смельчаков. И только 29-го во второй половине дня мы совершенно неожиданно видим на фирне над ребром всех шестерых штурмовиков. Связанные попарно, они поднимаются в направлении к вершине. С удивительной четкостью выделяются их силуэты на белом фоне. Они медленно идут к месту, где был намечен последний лагерь, и скрываются за покатым выступом фирнового поля. Итак, не дождавшись продуктов, они продолжали восхождение с тем ограниченным запасом, который у них был. Завтра они будут штурмовать вершину... Я пытаюсь выяснить у Ураима Керима, куда был занесен самописец. Я рисую план горы, размечаю лагери и передаю ему карандаш. Он внимательно смотрит на план и уверенно тычет карандашом в ледник Орджоникидзе, находящийся на одном уровне с нашим лагерем. Мы все хохочем. Елдаш падает с камня, на котором он сидел, Катается по земле и пронзительно визжит в припадке неудержимого смеха. Был ясный холодный вечер. Легкие облака плыли в лунном свете над пиком Сталина. Я сидел у своей палатки и думал о тех шестерых, которые там наверху проводили свою последнюю Ночь перед штурмом вершины. Они устали, им трудно дышать, не спастись в спальных мешках от жестокого мороза, но все это пустяки, легкая цена за большую победу. Однако будущее оказало, что за победу пришлось заплатить дорогой пеной. На другой день, проснувшись, мы увидели, что пик Сталина наполовину скрылся в тумане. Это было самое худшее из всего, что могло случиться. Туман в горах опаснее лавин и камнепадов. Он фантастически меняет очертания предметов. В тумане легко сбиться с пути и в хорошо знакомых местах. Профессиональные проводники в Швейцарии и Тироле, из года в год водящие туристов по одним и тем же маршрутам, не рискуют в туман уходить в горы. Туман надо переждать, отсиживаясь в палатках. Но для этого нужно иметь достаточно продуктов. У наших же товарищей их почти не было. И мы понимали, что, если погода испортится окончательно и надолго, штурмовики окажутся наверху в ловушке. Правда, пока туман не был особенно густ. Сквозь его пушистые завесы, крутившиеся вокруг вершины пика Сталина, иногда проглядывали клочки голубого неба. Вершина, возможно, была открыта, и наши товарищи могли сделать попытку .восхождения. Но с каждым часом туман сгущался, и, если бы он закрыл вершину, штурмовики на обратном пути к верхнему лагерю легко могли заблудиться в фирновых полях. Надо было думать, что они отложат восхождение и будут пережидать туман. И тогда опять вставал проклятый вопрос о продовольствии. Доставить наверх, в последний лагерь. продукты - такова была наша задача. Но как ее выполнить? У Ураима Керима все еще болело горло, и Зекир все еще не мог как следует разогнуть колени. Нельзя же было их послать наверх. Ни Каплан, ни я в одиночку не могли бы преодолеть ребро. Каждый из нас мог бы это сделать только! на веревке с первоклассным альпинистом, знавшим дорогу по "жандармам". Елдаш приходит ко мне в палатку. - Товарищ начальник, - говорит он, - Ураим и Зекир хотят в гору идти, продукты нести. - Но ведь они больны, Елдаш? - Гаварят, все равно надо идти. Болшой начальник без продукт сидит. Наверно у него курсак пропал. (Курсак по-киргизски - значит живот. "Курсак пропал": Чело век голодает) Зекир и Ураим стоят уже одетые и ждут, чтобы я им выдал продукты. - Аида, айда, - говорят они и показывают руками в направлении к пику Сталина. Вся гора и большой ледник, по которому лежит путь к лагерю "5600", закрыты туманом. Только иногда раскрывается темное скалистое основание восточного ребра. Мы кладем носильщикам в рюкзаки продукты, и они уходят. Туман вскоре поглощает их. После обеда мы с Капланом идем на разведку на большой ледник. Облака то сгущаются, то расходятся. Видимость беспрестанно меняется. Иногда туман подступает вплотную, и тогда уже в 10-15 метрах ничего не видно; иногда мы различаем смутные очертания скал и сераков в 100-200 метрах от нас. Мы возвращаемся в лагерь. Посредине лагеря у разложенных на камнях вьючных ящиков, заменяющих нам стол, сидит незнакомый нам человек и пьет чай. За палатками Позыр-хан и Елдаш навьючивают лошадей. Пришел наш караван из подгорного лагеря. Незнакомец оказался Маслаевым, студентом одного из ленинградских втузов, помощником профессора Молчанова. Он приехал, чтобы помочь нам наладить работу самописца. Из Оша Маслаев выехал вместе с гляциологическим отрядом Попова. Наши автомобили прошли в один день без дороги всю Алайскую долину. Через Саук-Сай и Сельдару Маслаев переправлялся с группой художника Котова, состоявшей из трех человек. Один из спутников Котова, художник Зеленский, погиб при переправе. Его лошадь попала в глубокое место, и ее понесло течение. Зеленского, запутавшегося в стременах, поволокло за лошадью по дну и мертвого выбросило на отмель. С Маслаевым по дороге тоже случилось приключение: на леднике Бивачном он упустил в узкую трещину свой спальный мешок и сумку с почтой. Позыр-хан спускал его на веревке в трещину и Маслаев с трудом выбрался обратно. Вместе с почтой Маслаев привез записку от Дудина и Гока Харлампиева. После неудачной попытки взять перевал между пиками Калинина и Ворошилова они отдыхали в подгорном лагере и охотились на кииков. Старший Харлампиев и Волков уже спустились в базовый лагерь у языка Федченко. "Мы вполне уверены, - писали Гок и Дудин, что пик уже взят, станция поставлена и вся штурмовая бригада спустилась благополучно в ледовый лагерь". Увы, как далеки были эти оптимистические предположения от действительности! Штурмовики по-прежнему сидели без продовольствия в предательском плену тумана, и мы были бессильны им помочь. И как бы подтверждая безвыходность положения, из лагеря "5600" спустился "Ураим - голова болит" и принес записку от доктора. Доктор благодарил за присылку продуктов, но сообщал, что продвинуть их дальше вверх по ребру не было возможности: стоял густой туман, и самый лучший носильщик, Нишан, все еще был болен. Маслаев поместился в палатке Гущина. Он нашел .в вьючной суме Гущина пару горных башмаков и костюм и немедленно переоделся, сменив свое промокшее и потрепанное обмундирование. Маслаев был худощав и немного нескладен. Туристская шляпа забавно сидела на его взъерошенных волосах. Бывший киномеханик, разъезжавший со своей киноустановкой по деревням и колхозам, он учился теперь на инженера, специалиста по радио. Это был скромный человек и на редкость чуткий и добрый товарищ. Немного не от мира сего, он был мечтателен и рассеян. Упустить в трещину, наполненную водой, пуховой мешок и письма - именно то, что больше всего боится сырости, - было вполне в его стиле. Как и большинство радистов, Маслаев был влюблен в свое дело, и вскоре вся палатка Гущина заполнилась приемниками, проволокой, деталями радиостанций, плоскогубцами, клеммами и руководствами по радио: Маслаев спешно сооружал полевую радиостанцию, чтобы оповещать мир о восхождении. Кроме того он немедленно принялся за ремонт наших примусов, пришедших в негодность от долгой службы. Когда мы на следующее утро вышли из палаток, лагерь был в снегу. Тяжелые тучи ползли снизу с Бивачного, сырой туман смешивался с снежными хлопьями. Положение становилось серьезным. Хотя, по нашим расчетам, до 2 сентября не было особых причин для тревоги, надо было готовиться к организации спасательной партии. Я послал Ураима Ташпека в лагерь "5600" с продуктами и письмом, в котором убеждал доктора принять все меры к тому, чтобы заставить носильщиков подняться по ребру в верхние лагери. С Позыр-ханом я послал письмо Дудину и Гоку, прося их вернуться в ледниковый лагерь. Дудин был единственным человеком, обладавшим в отряде административной властью, а Гок - лучшим альпинистом из всех нас, оставшихся внизу. Когда караван ушел, мы с Капланом и Маслаевым отправились на ледник. Нам не сиделось в лагере. Гора, державшая в плену наших товарищей, тянула нас к себе. Положение не изменилось. Видимость по-прежнему менялась or 10 до 100 - 150 метров. Но ледник и основание ребра были в густом тумане. Маслаев продолжал работать над своей радиостанцией. Он установил антенну из запасных палаточных стоек. Антенна была кривая, проволочные растяжки расходились между палаток по всему лагерю, и мы спотыкались на них, кляня и Маслаева и радио. Но Маслаев упорно лежал в палатке с наушниками и "ловил" ближайшие станции. Никого не "поймав", он все же заставил меня написать радиограмму в "Известия" и потом всю ночь выстукивал ее. На другой день часов в двенадцать пришли Дудин и Гок. Получив накануне записку и учтя серьезность положения, они вышли из подгорного на рассвете. Вскоре после них появили. Абдурахман и Позыр-хан с двумя лошадьми, навьюченными продуктами и топливом. Туман по-прежнему окутывал наши палатки. Положение становилось все серьезнее. Снова Ураим Ташпек с грузом продуктов отправился в лагерь "5600". В ночь с 1 на 2 сентября разразился снежный шторм. Поры бури с грохотом рождались где-то на леднике между пика Сталина и Орджоникидзе и неслись вниз по грядам сераков. 0ни яростно набрасывались на наш лагерь. Полы наглухо застегнутых палаток надувались парусом и громко хлопали. Мы лежа. в наших спальных мешках, тревожно ворочаясь с боку на бок, ежеминутно ожидая, что ветер сорвет палатки. Шторм разогнал туман, и утром 2 сентября пик Сталина наконец раскрылся. Окутанный дымкой снежных смерчей, он сверкал свежевыпавшим снегом. Буря продолжала свирепствовать. Было ясно, что штурмовики по-прежнему должны были отсиживаться в палатках. Но мы все же возобновили наши наблюдения со скал Орджоникидзе, надеясь увидеть носильщиков, поднимающихся по ребру. К нашему удивлению, мы увидали трех человек, очень медленно спускавшихся из лагеря "5900" в лагерь "5600". Кто бы это мог быть? К вечеру пять человек показались на большом леднике. Они спускались к нам. Вскоре они скрылись в сераках. Сераки и морену они проходили очень долго. Наконец мы снова увидели их на ближайшем к лагерю валу морены. В двух из них мы сразу же узнали штурмовиков. Мы узнали их не только по белым пу- ховым костюмам, но и по походке. Шли люди, сломленные страшной усталостью. Шли, сутуло опираясь на ледорубы, медленно переставляя негнущиеся ноги. У одного из них кисть левой руки была забинтована. Когда они подошли ближе, мы разглядели Гущина и Шиянова. Вместе с ними пришли Абдурахман и оба Ураима. Ураима Керима вели под руки: он был болен ледниковой слепотой и ничего не видел. Не много удалось нам узнать от Гущина и Шиянова в этот вечер. Они валились с ног от усталости. Они успели только сообщить нам, что вместе с Цаком покинули остальных штурмовиков 30 августа в последнем лагере на высоте 6900 метров. Подробный рассказ был отложен до завтра. Шиянов лег в мою палатку. Ночью он мучительно бредил. Он карабкался во сне по отвесным кручам. - Держи веревку, - кричал он, - крепче, крепче. Ведь мы должны взять Эверест! К утру ветер стих. Установилась спокойная солнечная погода. Блокада тумана и шторма была снята. Можно было приступить к оказанию помощи верхней группе. Отправив Маслаева и Абдурахмана на скалы для наблюдения за горой, мы устроили совещание. И прежде всего мы выслушали подробный рассказ Гущина и Шиянова. Вот что мы узнали: 23 августа, на второй день восхождения, когда вторая веревка, выйдя из ледникового лагеря, поднималась на "5600", Абалаков и Гущин с тремя носильщиками начали подъем по ребру. По плану они должны были, миновав лагерь "5900", дойти до шестого "жандарма", "обработать" его, оборудовать принесенными с собою веревочными лестницами и спуститься в лагерь "5900". Эту задачу первой веревке выполнить не удалось. Поднявшись к лагерю "5900", Абалаков и Гущин увидели, что передвижкой льда палатки перемещены и почти сползли в трещину. Пришлось вырубать для них во льду новое место. Это потребовало больше четырех часов ледорубной работы. Когда Удалось вновь установить палатки, было слишком поздно, чтобы подниматься к шестому "жандарму". Пришлось заночевать на "5900". 24-го Абалаков и Гущин с носильщиками пошли выше. Они миновали третий и четвертый "жандармы" и подошли к подножию пятого, который при подготовке восхождения едва не оказался непреодолимым даже для Абалакова, едва не положил конец попыткам форсировать ребро. Правда, теперь он был "обработан" и идти по нему было гораздо легче, чем в первый раз, когда Абалаков прокладывал по нему путь. Но носильщики все же не решались начать подъем. Лишь после долгих уговоров они тронулись в путь. Крутой и трудный подъем привел их к первой площадке на пятом "жандарме". Снова колебания: Дорога "джуда яман". (очень плохая - кирг.) Пришлось оставить часть груза. Пошли дальше. По отвесной стене наискось вверх Натянуты веревки, закрепленные на вбитых в скалу крюках. Альпинисты и носильщики перепоясаны прочными кушаками, какие носят пожарные. У поясов - толстые металлические карабины. Абалаков и Гущин накидывают карабины на веревку и начинают подъем на стену. Если сорвутся - полетят вниз до конца веревки и повиснут на карабине. Обдерутся, ушибутся, но не погибнут. Она страхуют кроме того друг друга второй веревкой. Абалаков и Гущин поднимаются по отвесной стене. Веревка оттягивается под их тяжестью, отходит от скалы на полметра. Альпинисты, вися на ней над пропастью, с трудом преодолевают стену, достигают следующей площадки, откуда подъем идет по веревочной лестнице. Теперь очередь носильщиков. Но носильщики отказываются. Они не хотят рисковать жизнью. Они долго переговариваются - Абалаков и Гущин сверху, со стены, носильщики - снизу, с площадки. Потом носильщики вынимают из спинных мешков груз, складывают его на площадке и уходят вниз. Абалаков и Гущин решают продолжать восхождение вдвоем. Но им надо сначала спуститься обратно на площадку, чтобы захватить с собою оставленные носильщиками палатки и хоть немного продуктов. Спуск по веревке над пропастью и вторичный подъем. Спинные мешки стали гораздо тяжелее, подъем по веревке почти превышает человеческие силы. И вот они снова на площадке над отвесной стеной. Дальше идет веревочная лестница и потом крутой сыпучий кулуар. Каждый шаг грозит обвалом. Особенно трудно Гущину, который идет вторым: того и гляди, Абалаков сверху свалит камень. Кулуар взят. Трудный переход по узкому карнизу над кулуаром. Здесь веревки и крюки кончились. Выше при подготовке не поднимались. Здесь Абалаков и Гущин идут впервые. Снова крутой, почти отвесный кулуар. Под ним - бездонная пропасть. Абалаков начинает подъем. Гущин, расставив ноги, закрепляется внизу и, наложив веревку на скалу, тщательно страхует Абалакова. Он следит за каждым его движением. Абалаков пробует каждый камень, каждый выступ, прежде чем опереться на них рукой или ногой. Он осторожен, он знает, какой опасности он подвергнет Гущина, если обвалит на неги камень. Но порода слишком рыхла. Сыплется все, за что ни возьмешься. И вот камень из-под ноги Абалакова летит вниз, увлекает за собою еще несколько. Прильнув к скале, Абалаков замер недвижно. Он видит, как Гущин, стараясь уклониться от сыплющихся на него камней, прячет голову под выступ скалы. Он видит, как один из камней начисто перебивает связывающую их веревку. Оба без страховки висят над пропастью. Потом он слышит крик - большой камень упал Гущину на левую руку, которой он держался за скалу. Обливаясь кровью. Гущин несколько мгновений балансирует над кручей, почти теряя сознание от боли. Наконец ему удается восстановить равновесие. Абалаков быстро спускается к нему, надежным узлом связывает перебитую веревку, закрепляет ее за выступ скалы. Потом приступает к перевязке. На левой ладони Гущина - большая рана, ладонь и указательный палец рассечены до кости, из раны лезет желтая соединительная ткань. Абалаков накладывает повязку, туго ее затягивает. Кровь не унимается, повязка промокает. Надо скорее спускаться вниз, в ледниковый лагерь, к доктору. Спускаться? А что будет дальше? Спускаться можно только вдвоем с Абалаковым, так же как и идти вверх Абалаков может только вдвоем с Гущиным. Спускаться - это значит, что первая веревка отказывается от восхождения, не выполнив ни одной из возложенных на нее задач, даже не установив лагеря на "б 400". Но без первой веревки не пройдет и вторая. Спускаться - значит сорвать восхождение. И Гущин с перевязанной рукой, с промокающей от крови повязкой решил идти дальше. Преодолен кулуар. Подошли к шестому "жандарму". Труднейший траверс над снежным кулуаром. Узкий карниз с крутым наклоном: камни покрыты льдом. Но слой льда слишком тонок: не держат кошки, нельзя рубить ступени. Сорваться - километровая пропасть. Страховка бесполезна - веревку не за что закрепить. Сорвется один - потянет за собою другого. Связаны на жизнь и на смерть. Дошли до середины карниза. Вбили в стену крюк, привязали веревку. Второй группе идти будет легче. Карниз привел к небольшой скалистой площадке. До верха шестого "жандарма", до фирна осталось несколько десятков метров. Но Гущин изнемог. Он не в состоянии идти дальше. Да и темно. Надо ночевать. Палатку поставить нельзя - нет места для закрепления растяжек. Можно только лечь рядом, тесно прижавшись друг к другу. Абалаков вбивает в скалу два крюка. Привязывает к ним себя и Гущина, чтобы ночью не скатиться вниз. Расстилает на площадке палатку. Альпинисты влезают в нее, укладываются. Абалаков засыпает. Гущин не может спать - слишком сильно болит рука, Среди ночи Гущин будит Абалакова. Рука распухла, повязка врезалась в живую ткань. Абалаков с трудом разрезает ножницами твердый от засохшей крови бинт, меняет повязку. Утром преодолевают последние метры шестого "жандарма" и выходят на его вершину. Узкий длинный фирновый гребень, местами острый, образует переход с ребра на гигантские фирновые поля вершинного массива. У начала гребня - маленькая площадка. На ней Абалаков и Гущин устанавливает две палатки - лагерь "6400". Страшное ребро форсировано. Они - на его верхней грани. С одной стороны - обрыв в цирк Сталина, в мульду, откуда идут лавины. С другой стороны - отвесный склон к ледопаду Орджоникидзе. Они уже выше почти всех окружающих вершин. Они смотрят сверху вниз на сахарную голову пика Орджоникидзе, у подножья которого разбит ледниковый лагерь. Лавины, всегда шедшие сверху, рождаются теперь где-то внизу под ними. Весь мир - ниже их. И только вершина пика Сталина высится над ними больше, чем на километр. Ее снежный массив, закрывая половину горизонта, подымается вверх мягкими уступами, сверкающими на солнце перекатами безграничных фирновых полей. Миллионы лет тому назад в вулканических сдвигах, в судорогах, остывания расплавленной магмы, жидкого нутра нашей планеты, наморщилась здесь земная кора складками горных хребтов. Миллионы лет грызли ветры и туманы, морозы и жар солнечных лучей эти складки, создавая ущелья и крутые склоны, острые гребни и вершины, и среди них - высочайшую из всех, пик Сталина. Когда глетчеры, совершая свое великое наступление на лицо земли, ползли с севера, от полюса, к югу, льды и снега одели ее - эту высочайшую вершину - в броню фирна. Тысячелетия стояла она, недоступная, недостижимая, сверкая на солнце ледяным холодом своих граней. И теперь два пигмея, два ничтожно маленьких существа копошились на скалистой площадке у самых подступов к ней, собираясь нарушить ее тысячелетний покой. Между тем на маленькой скалистой площадке начинается будничный обиход людской жизни. Абалаков набирает в кастрюлю снег для чая, ставит ее на маленькую кухоньку, зажигая под ней белые кирпичики сухого спирта. Они горят едва видимым голубоватым пламенем. Снег тает, на дн