то  для
ночевки!
     Мы с радостью  оставляем байдарки  там, где нас  застает крик  Деева, и
идем к нему, чтобы  посмотреть,  годится ли место.  Что-то  подозрительно  -
кругом сырость, кочки.

     <i>Навстречу льдам</i>

     На  берегах  Юньяхи  обломки  толстых  льдин.  Они  сочатся,  истекают.
Пронизывая  их,  как  спелые  плоды,  солнце  высвечивает  на  изломах льдин
затейливые  линии.  Под стук  тяжелых  капель  льдины отламываются и падают,
рассыпаясь  крупными,  сверкающими  иглами.  Иглами  и  стрелами, лишь  чуть
размазанными  по краям, разбросаны  по  небу облака.  На  берегах Юньяхи, на
островах, на отмелях, белеют льдины - остатки ледохода. И снежник извилистой
полосой тянется вверх по реке вдоль левого берега и исчезает за поворотом.
     - А ты  все плакался: кусты, кусты, когда же кончатся кусты? Вот тебе и
снег.
     Рубинин  дергает  за  веревку, байдарка  разгоняется  в  воде и с  ходу
наползает носом на снежник. Затем он  бросает веревку на снег и, придавив ее
ногой, снимает через голову брезентовую куртку и рубашку. Жарко.
     Мне, и правда, казалось, что  эти проклятые  кусты намерены тянуться по
рекам до самого Урала. Но видимо, здесь ничего нельзя  предвидеть. Во всяком
случае нет смысла  делать это доморощенным способом - полагаясь на чутье, на
интуицию  и на те скудные сведения о здешних реках, которые мы почерпнули из
книг.  Ну  разве могли  мы подумать, помня, как прошлой весной  лед  на  Усе
тронулся  только в  середине июня, что в этом  году  уже в  начале  месяца в
среднем течении Юньяхи по берегам ее  полностью исчезнет снег? Конечно, нет.
И могли  ли мы,  увидев голую,  безлесную и бесснежную  Юньяху вблизи фермы,
предполагать, что снег вдоль реки появится уже километрах в двадцати выше?
     ...От выброшенных на  берег льдин отваливаются ледяные иглы и, падая на
крутой каменистый склон,  со  звоном  рассыпаются  по нему,  подпрыгивают  и
скатываются в воду. Петр ползает вокруг  ледяных обломков на коленях и, чуть
ли не  касаясь их объективом камеры, снимает. Густые, тяжелые капли. Россыпи
кристаллов. Сверкающие срезы льдин и рядом с ними желтые сережки ив.
     Деев  и Юра сидят рядом  на  борту рубининской  байдарки и  с интересом
наблюдают за Петром.
     -  Сейчас проверим поддоны -  говорит Деев.- Посмотрим, как они проявят
себя на снегу.
     - Не беспокойся - отвечает Петр, не отрываясь от  кинокамеры.- Проявят.
Их проверяли уже в прошлом году. И не такие, а похуже. Из лыж.
     - Мы этого не знаем. Как говорится, лучше раз увидеть...
     Деев  встает  и, кивнув Юре, наматывает на  руку веревку, привязанную к
носу байдарки. Юра хватается за веревку рядом. Они проводят байдарку по воде
до  заледеневшего  края  снежника  и, закинув веревку на плечи, тянут  ее по
снегу к берегу. Снег у реки темно-серый от земли и разной трухи, набросанной
на него водой, и поэтому  байдарка вначале еле ползет, и кажется, что лопнет
веревка.  Но  когда  они выходят  повыше, на  чистый снег, байдарка скользит
легко. Тонкий  поддон звонко поскрипывает, вдавливаясь  и снова выпрямляясь,
когда  байдарка перегибается на бугорках и неровностях снежного склона. Идет
неплохо. И это по талому, нагретому солнцем снегу. По льду же или  на морозе
байдарки мы потянем играючи...
     - Ну? - улыбаясь, спрашивает Петр и заправляет камеру в футляр.
     - Годится.
     - А хорошо-то как  - мечтательно зевает Варламов. Он вздремнул во время
испытаний и теперь, пробудившись, жмурится,  озирая нестерпимо светлый мир.-
Тепло. Нет комаров.  Пахнет  сухой травой  и тающим  снегом. Стать бы  здесь
лагерем  на  неделю.  Позагорать...  Слушай,  командор,  неужели  мы  сейчас
поднимемся и, как ненормальные, потянем по снегу свои байдарки?
     Давай, Гена.  Продолжай. Сомневайся. Такие  люди,  как  ты,  нам нужны.
Такие  люди должны быть в каждом жизнерадостном коллективе.  Нельзя питаться
одним молочным киселем энтузиазма - нужен перец сомнений и трудных вопросов.
А  насчет комаров  - это  ты вспомнил их визит сегодняшним  утром? И правда,
было любопытно.
     ...Мы проснулись  от духоты в палатках. Вылезли. Теплынь, и нет  ветра.
На  термометре восемнадцать. Мы стянули  с  себя все шкуры  и  разлеглись на
спальных мешках, купаясь в  солнце. И тут-то  они появились. Не нудно  и  не
зло, а громко и обрадованно  запищали над нами  хмельные  от первого избытка
солнца комары. Они  садились  нам на плечи, на  ноги и, слабые еще, не могли
укусить.  Шатаясь,  ползали  по  коже и улетали.  Наверное, таких несчастных
стоило  и  пожалеть,  но  мы их  крыли последними  словами.  Как только  они
явились,  уюта - от  тепла, от  воздуха, от солнца - не стало. В  ушах стоял
противный писк,  и мы  привычно, как лошади  на  лугу хвостами, отмахивались
руками от пролетающих мимо комаров. И главное, еще ведь снег  - вдалеке,  на
горах,  и  рядом, в оврагах и  ложбинах тундры и вдоль реки. В заливе вблизи
палатки трутся друг о друга льдины. И - комары. Непривычно и очень странно.
     А  здесь, у снежника, действительно, совсем  нет  комаров.  Как  ветром
сдуло. Теперь мы всегда  будем ночлег или просто  остановку устраивать возле
снежников. Конечно, если снежники не исчезнут совсем.
     Гена уже спит. Локоть  в коленку, ладонь  под  щеку и сопит сидя. Какая
реакция! И кто бы мог подумать, что он еще почти новичок, что всего раза три
был в средненьких походах?
     У  Гены красное от загара  лицо, щетина лезет дружно, как молодая трава
после дождя, кисти рук задубели на весеннем ветру. По одной  такой внешности
можно безошибочно определить,  где странствует человек - в  Подмосковье  или
где-нибудь подальше.
     -  А что,  может быть, и  в самом деле нам устроить здесь лагерь на два
дня и заняться съемками фильма? - с едва заметной ехидцей говорит  Рубинин.-
Снег есть. И лед тоже. Разыграем, будь здоров. В движении так не снимешь.
     Ясно: Рубинин рвется в путь. Пожалуй, пора. Я подхожу  к Варламову и не
сильно  стучу  сапогом  по  его сапогу.  Вставай, лодырь,, на  работу.  Гена
дергается, хлопает  глазами и крутит во все стороны головой: мол, что такое?
Как будто крепко спал. Артист.
     Мы начинаем двигаться. Тянем байдарки по снежнику. Они у нас теперь как
сани, а мы в той же роли, что и в прошлом году с нартами. Мы - в упряжке.
     Солнце разогрело снег, он стал рыхлым, и байдарки ползут тяжело, но все
равно мы идем быстрее, чем когда пробирались по кустам.
     Неровный, с изрезанными краями снежник остается позади, и мы сталкиваем
байдарки в  реку. Теперь  за  веревку тянет лишь один,  а другой  с  шестом,
уткнув  его  в узел на  носу байдарки, обводит  ее  вокруг  острых  выступов
снежника, застрявших на мелях льдин, кустов и камней.
     Над  Юньяхой  проносятся,  покрякивая,  утки,  пронзительно  кричат  по
берегам  куропатки,  сопит  река, пытаясь  столкнуть застрявшие  на  отмелях
льдины и подгрызая прибрежный снежник.
     И наши крики  над  рекой.  Сигналы друг  для  друга  и  незлая, деловая
ругань. "Ты что, ослеп! Не видишь,  что ли, байдарка уперлась в льдину?" Это
Юра Фатеев.  Он с  шестом. Еще не приловчился быстро отводить препятствия, а
Деев с веревкой впереди не оглядывается, прет. "Стой! Стой!" Это Рубинин. Он
видит, что  сверху на байдарку  наплывает льдина, и кричит Петру,  чтобы тот
перестал тянуть.
     Позади нас с Геной раздается странный звук, как шумный выдох гигантских
легких,  а  за  ним  -  гулкий  удар и  шелест  брызг  по  снегу,  по  воде.
Оглянувшись, мы видим, что, не выпуская из рук веревки,  Деев лежит на снегу
и  тянется  к берегу,  а  ноги  его висят  над  широкой трещиной.  Обвалился
снежник.  Хорошо, что Деев сумел  отпрыгнуть  в  сторону. Хорошо, что глыбой
снега не прихлопнуло байдарку.
     И  снова  шагаем  дальше  по  краю  снежника. Останавливаемся  лишь  на
мгновение  - чтобы ловчее направить  нос  байдарки  шестом, чтобы перекинуть
зацепившуюся за угол снежника веревку.
     Иногда за нами раздается глухой плеск - это, откалываясь, падают в воду
снежные края,  по  которым  мы  только  что прошли. Самые крупные из них  не
уплывают, а застревают на прибрежных отмелях. Полоска снега в реке, а на ней
следы наших  сапог.  Вода  урчит, глотает  попавшие  к  ней  на  растерзание
снежники  и  слизывает  с  них следы... Вечером у костра  хватит разговоров.
Если,  конечно,  дотянем без  приключений до  вечера.  Как  бы  не  пришлось
разводить костер пораньше.
     Ручей с крутыми торфяными берегами подходит справа к реке и промывает в
снежнике узкую  глубокую  щель.  По берегу  обносить байдарки  тяжело,  надо
полностью  разгружать  их, а по воде двигаться  опасно.  Сильный поток  бьет
здесь  в  снежник,  и байдарку, выходящую в реку из  щели под большим углом,
может  перевернуть.  Мы  долго стоим, чешем  затылки,  затем  связываем  две
веревки и  на длинном конце выталкиваем первую байдарку дальше  от  берега и
даже даем ей вначале свободно плыть вниз, чтобы развернуть носом к потоку, а
после тянем вверх.  Там, куда мы после ручья  подводим  одну  за другой  все
байдарки, не снежник, а  большая льдина, прижатая к берегу потоком. В льдине
видна круглая дыра. Закручиваясь, вода втягивается  в эту дыру и растекается
где-то под льдиной и под снежником.
     Мы снова движемся  по краю снежника и тянем  байдарки по воде. Опасно и
тяжело, но теперь  у нас  уже есть опыт. Мы  тратим меньше сил, раньше видим
трудные места. Четко, без препирательств мы проводим байдарки вдоль отвесных
снежных  берегов,  преодолеваем  то  вплавь,  то волоком скопление  льдин  в
заливах снежника, используем ручьи выходящей на лед воды. Не думали  мы, что
так  быстро сработаемся друг с другом и научимся преодолевать препятствия на
реке. И вдруг сдавленный крик Рубинина: - Весло!.. Скорей весло!
     Леша  провалился  по  грудь  в  воду  и  висит  между  двумя небольшими
льдинами.  Его  тянет потоком  под лед. Но он еще  держится  на поверхности.
Заклинился спасжилетом. Осколки льдин возле Леши ворочаются и тонут, исчезая
под большими  льдинами.  Мы четверо отрезаны  от  Рубинина  полосой  воды  и
колотого льда и бессильны  ему помочь.  Рядом лишь  Петр.  Он  слышит  крик,
бросает  байдарку  и  бежит  с  веслом  в руке к Рубинину.  Приблизившись  к
непрочной ледовой кромке,  он  быстро ложится и ползет с веслом в руке. Леша
хватает весло  и, опершись на него,  выбирается на  большой  осколок льдины.
Переведя дыхание, он встает и, балансируя веслом,  как шестом, перебегает по
уходящей  из-под  ног льдине к  байдарке. Все в  порядке. Мы  видим уже, как
Леша, согнувшись  и  растопырив  руки, стоит  на  крепком  снежнике,  клином
вдающемся в реку. С него ручьями льется вода.
     -  Беги вокруг промоины  к берегу! - кричит Петр  и  начинает  рыться в
рюкзаке.- Беги, сухую одежду я принесу.
     Леша  уже  на  берегу.   Он  подпрыгивает   на   месте,  потом,  словно
опомнившись,  начинает стягивать  с  себя  спасжилет,  брюки,  ковбойку.  Мы
помогаем ему раздеваться.
     Прибегает Петр с сухими вещами. Он растирает Рубинину полотенцем спину.
И все  мы хлопочем вокруг  него, как  массажисты и тренеры возле знаменитого
боксера перед выходом на ринг.
     - Петр,  а  Петр -  с трудом улыбается  приходящий в  чувство Рубинин.-
Почему же  ты меня не снимаешь? Был ведь уговор... Может быть,  я для того и
искупался?
     Лукоянов спешит к байдарке за кинокамерой.
     - Ты брось это, Петр - ворчит ему вдогонку Деев.-  Я вчера залез в воду
по пояс, но ни  о чем тебя не просил. Если  на  то пошло, меня надо  снимать
первого...
     - Еще раз искупаешься, и сниму -  отвечает на бегу Петр.- А при монтаже
фильма пропущу вперед.
     Рубинин уже немного согрелся.
     - Уступаю очередь. Раздевайся и становись возле  моей мокрой одежды.  А
мне дайте спирту.
     -  Всем,  всем!  - радостно подхватывает  Мальчик Гена.-Такое  событие.
Счастливый исход. Всем надо...
     Ясно  уже, что через десять минут мы запалим  костер  и начнем  ставить
палатки.
     ...Я  засыпаю и думаю:  "Мог ли утонуть Рубинин?  Нет,  конечно. На нем
ведь  был  спасжилет.  И  Петр находился  рядом...  Не  мог.  Но  надо  быть
осторожнее..."
     - Слушай, Леша, а ты много раз был в больших походах? Чтоб вот так - на
месяц, в глушь, чтобы рисковать на каждом шагу... А?
     Все  мы лежим в  спальниках на  воздухе. Палатки  стоят  поблизости, за
потухшим костром, но они пустые, в них лишь рюкзаки. Небо чистое, ветра нет.
Сверху неприятностей пока не ожидается.
     - Приходилось - отвечает Рубинин.
     Лагерь  наш  в  высоком  ельнике, на  пригорке. Напротив, за  Лагортой,
изогнутая дугой бурая скала.  Она как срез  помятого  слоеного пирога, вся в
жилах - извилинах пород. Над  скалой острые пики голых лиственниц, а внизу -
длинный снежник. Второй час ночи. Только что взошедшее солнце медовым светом
лижет  скалу и снежник  под  ней. С  вечера он казался голубым и  мерзлым, а
теперь пожелтел, словно засыпан песком или пылью. Если забраться на скалу  с
правого  берета,  то  можно увидеть,  что  в  конце  ущелья Лагорты толпятся
исполосованные узкими снежниками горы. Урал. Наша заветная цель. От костра и
из спальных мешков Урала не видно, но по теплому отблеску солнца на скале за
Лагортой можно  догадаться, какой  он  сейчас.  Наверное,  горят  на  солнце
вершины, и облака висят над ними, круглые и неподвижные, как  воздушные шары
на ниточках.
     Варламов продолжает допрашивать Рубинина:
     - Ну, и как, нравится?
     - Как видишь.
     -  Да,  сейчас хорошо.  А утром, когда шел  дождь  и  когда я  чуть  не
сковырнулся с одной льдины в воду, честно говоря, пожалел даже, что поехал.
     - Это с непривычки.
     - Может  быть. Но в  то же  время возникает вопрос: зачем привыкать?  И
вообще к чему все это? Кому польза от наших добровольных страданий?
     Рубинин тоже высовывается из мешка:
     - Гена, а ты себя хорошо чувствуешь? Не простудился? Или с животом что?
Лекарства не надо? Пенициллин, фталазол..,
     -  Подожди,  не перечисляй дальше. Ты  лучше скажи: какая от нас польза
людям?  От скитаний геологов  и  топографов, это  понятно,  польза есть. Они
делают  дело. А мы ведь просто  бродяги. Какой же  толк от наших рискованных
путешествий?
     - Есть, Гена, есть.
     - Кому?
     - Людям.
     - Каким людям?
     - Прежде всего нам самим. Мы что - разве не люди? Не равноправные члены
общества, для которых отыскивают уголь,
     нефть и всякие там камни те же геологи?
     - А ты не думаешь, что мы принесем себе  и, значит, человечеству вообще
больше  пользы,  если проведем отпуск  в  доме  отдыха, а не  здесь?  В этой
потасовке с рекой и льдами.
     - Нет, не принесем.
     - Почему?
     - Просто это неинтересно. Дом отдыха - это не для меня.
     Мне надо другую  пользу.  И  всем нам, а  не только мне.  И  еще многим
другим, таким, как мы.
     - Почему же, скажи?
     -  Потому.   Так  как  ты  насчет  лекарства?  Есть  еще  и  тройчатка.
Одновременно от головной боли, от насморка и как закрепляющее средство.
     - Вот ты и готов. И не можешь  доказать, что ты не авантюрист. То  есть
мы все вместе.
     Рубинин  молчит.  Все молчат.  На  бурой скале  за  рекой  зашевелились
извилины  пород.  Это блики.  Солнце  приподнялось  над дальним  гребнем  и,
скользнув по  зыбкой  воде и  по  неровным снежникам,  заиграло  отраженными
волнистыми лучами.  Когда мы проснемся, солнце окажется уже позади  скалы, и
на ней не будет видно никаких извилин.
     Действительно, к чему же эти  наши самодеятельные странствия? И есть ли
от  них  кому-нибудь польза? И что означает  само это  занятие - странствие,
путешествие  -  сейчас, после того как оно претерпело столько превращений за
долгую  историю человечества? Ведь было время,  когда  путешествия считались
обычным делом, как  заготовка дров,  ловля  рыбы и  тому подобное.  Люди все
время совершали путешествия, почти всегда в  новые края, и ничего особенного
в том не  видели. А  такие  понятия,  как  "войти в  историю  географических
открытий", "бессмертие в названии на карте", вообще не существовали.
     Затем,  стремясь  к  приобретениям,  к  увеличению богатств  и  власти,
сильные мира стали  посылать подданных на поиски сказочных земель. Для самих
же путешественников такие странствия  были  привлекательны  тем, что обещали
разбой и вольницу  в дальних  краях и дары их господ по  возвращении. В  эту
пору путешественниками становились в основном авантюристы. Но видимо, от них
берет  начало  тот зуд  странствий,  который охватил затем чуть  ли  не  все
человечество.
     Новый этап в развитии путешествий возник с  началом интенсивного обмена
информацией. Тогда путешествия  стали  иметь уже  новый смысл - как  научный
поиск, как средство увеличения знаний о Земле. При этом стремление к опасным
странствиям  питалось, видимо,  не одним  благим порывом послужить науке, но
также и желанием  сделать  в науку о Земле  свой  личный вклад и увековечить
себя   в  названии   горы,  хребта,  острова,  а   то  и  целого   материка.
Неослабевающим ветром в парусах  путешественников стало честолюбие. Особенно
после  того, как появились газеты,  журналы  и  прочие  массовые издания,  с
помощью  которых слава первооткрывателей  стала разноситься по всему  свету.
Доблестные  честолюбцы  эпохи Великих географических открытий потомкам своим
"белых  пятен"  на картах  почти  не оставили. А если и оставили, то лишь  в
полярных областях и в глубинных, труднодоступных районах.  Продолжатели их в
течение  последних двух столетий  только подчищали крохи. Некоторые  из этих
крох,  правда,   оказались   довольно   значительными,   например   Арктика,
Антарктида, пустыни Центральной Азии и  горы Восточной Сибири, а еще позже -
побережье севера Америки.
     Потом  путешествия наряду с исследовательскими  приобрели и  спортивные
черты - стало звучать: "Я первый!", "Я быстрее всех!" Так люди  добрались до
обоих полюсов,  нанеся заранее их на карты. Так  поднялись  на  Джомолунгму,
измерив до этого  ее высоту и имея сотни  фотоснимков.  Наконец -  и это уже
наше  время  -  путешествия  стали   носить   чисто  практический  характер.
Геологические, геодезические, ботанические экспедиции. Все "самое-самое" уже
достигнуто, открыто,  пройдено. Спасибо,  земной поклон отважным  странникам
всех времен и народов за создание карты нашей планеты.
     Но почему-то кажется  иногда,  что у нас -  у того  же Мальчика Гены, у
Деева, у Петра и  вообще у очень многих людей, живущих сейчас на земле - они
в то же время  что-то  отняли. Что оставили они нам для свершений  дерзких и
бессмертных?  Описания  своих  путешествий -  чтобы  еще  больше  возбуждать
аппетит, который мы не в силах утолить? Большое спасибо, но этого нам  мало,
нам нужны еще и сами необычные, загадочные путешествия. Хорошо еще, что люди
неиссякаемые  выдумщики. Когда не будет  хватать хлеба и  мяса, они научатся
делать их из нефти. Когда  не стало неведомых  земель, они  выдумали дальние
походы. И нам, советским, еще повезло. У нас еще столько мест - на Севере, в
Сибири - где не ступала  нога человека  и где иллюзия небывалого путешествия
очень близка к действительности.
     Вот  река Лагорта. Наверное, мы первые плывем по ней на байдарках.  А в
такое время уж наверняка первые. Урал. Он рядом. Чтобы видеть его, надо лишь
отойти  от  костра на десять метров. Мы первые  "переплывем"  его  здесь  на
лодках. Это очень приятно  - первые.  Как  Амундсен на Южном полюсе.  Не тот
масштаб,  конечно,  но  зато   первопокорение  полюсов,  высочайших  вершин,
глубочайших впадин и вообще  всяких уникальных точек из-за ограниченности их
числа заранее было предназначено лишь горстке самых выдающихся и  удачливых,
а такой маршрут,  как  у нас, доступен многим.  Земля изучена,  но все равно
миллионы  людей еще могут  совершать настоящие странствия.  Пусть маленькие,
пусть только для себя, но полные приключений и открытий...
     Но вот  странное  дело  -  эту  тягу  к  небывалым (своим собственным!)
путешествиям в наше время часто называют туризмом. Какое заблуждение! Туризм
- совсем не то. Туризм - прежде всего отдых. Отдых активный, в передвижении,
а  также особый,  приятный,  а  поэтому и действенный  способ  культурного и
эстетического самовоспитания. Все это  очень хорошо и  полезно, больше того,
современному человеку даже  необходимо. Туризмом занимаемся и мы,  когда  по
воскресеньям  катаемся  по лесу  на  лыжах. Или когда  совершаем на автобусе
экскурсию в Суздаль. А то, что делаем сейчас мы и еще сотни тысяч таких, как
мы - это совсем другое. Если определить приблизительно, то  это - спортивные
путешествия. Но не только.  Это  еще и  возможность в необычной  и доступной
всем форме  проверить себя.  Свои возможности и свой  характер. И  не только
именно свой, индивидуальный, а свой как представителя рода людского.
     Шестидесятипятилетний   Френсис  Чичестер,   английский  мореплаватель,
совсем  недавно поразивший  всех  кругосветным  путешествием в  одиночку  на
парусной яхте... Его пример и отклики во всем мире на  это  плавание - разве
они  не  говорят  о том, что человек, если он смел и  мыслит самостоятельно,
никогда не согласится с утверждением, что на нашей планете не осталось места
для  географического подвига? И  о том,  что яркий и мужественный  поступок,
даже  совершенный 5эз практической и научной  цели, а  ради самоутверждения,
имеет безусловную ценность, как демонстрация величия  человеческого духа?  А
это всегда будет нужно. Как хлеб и воздух.
     Почему же мы - а именно  те, кого  неудержимо  тянет в  трудные дальние
походы  -  отделяем себя  от туризма?  Что  это - неуважительное отношение к
любителям несложных познавательных путешествий?  Нет. Просто мы считаем, что
различать  нас  и туристов необходимо  в обоюдных же интересах. Чтобы каждая
"ветвь"  заняла в  жизни  общества и в его сознании  свое собственное место.
Пока  же  распространенные  представления  о спортивных походах  и о туризме
путанны и  противоречивы.  Больше  того:  с некоторых  пор весьма достойное,
приносящее  людям пользу занятие -  туризм стало  изображаться как  какой-то
порок  или  недостаток. К распространению и утверждению такого представления
приложил руку, пожалуй, каждый, кто только мог. Кто имел доступ к  массовому
слову.
     Выдающиеся  спортсмены  конькобежец  Гришин и  лыжник Акентьев заверяют
корреспондентов,  что на Олимпийские игры в Гренобль туристами они не поедут
(а только, мол, полноценными борцами за медали).
     Начинающий поэтик трубит громогласно, что он-де,  ветру подставив лицо,
не праздным туристом, а как работяга идет по земле.
     Известный  писатель  Солоухин  (наибольшей известностью, кстати говоря,
пользующийся  именно  у   туристов),   выходя   на   владимирские  проселки,
недвусмысленно отмежевывается от своих поклонников, которые так  и норовят в
походах ночевать не в селах и деревнях, среди людей, а в лесу, в палатке.
     Художник  Рубан  картину, на которой изображены снежные горы на острове
Врангеля,  называет  "в  духе  времени"  -  "Не  для туристов". Не  для них,
конечно: до острова Врангеля, например от Москвы, билет стоит  около двухсот
рублей. Только в одну сторону.
     "Советский  спорт"  печатает  статью  о  Хемингуэе-спортсмене.   В  ней
подчеркивается, что великий писатель много путешествовал и никогда при  этом
не был туристом  в "плохом  смысле  этого  слова". Вот  оно что - у туризма,
оказывается, есть и "плохой смысл".
     Е  общем  турист -  это неженка, верхогляд и  бездельник.  Рабочий, или
инженер, или  врач,  или колхозник,  или  артист,  приехавший  после  своего
трудового года на юг и  валяющийся целый  месяц на пляже - почетный труженик
на  отдыхе,  а тот  же рабочий  или  инженер, решивший съездить в  отпуск на
Север,   чтобы  познакомиться   с   памятниками  деревянной  архитектуры  (и
прочитавший перед отъездом десятки книг по истории и искусству) - презренный
турист.
     Но  будем  оптимистами. Будем  верить, что общественное мнение в  конце
концов   отсеет   ходячие   и  легковесные  представления   от  истинных   и
справедливых.  При  этом   оно,  видимо,  прежде  всего  наведет  порядок  в
терминологии  и, не  сваливая все в одну  кучу, найдет  свои названия и  для
комфортабельных     путешествий     иностранных     туристов,     и      для
оздоровительно-познавательных экскурсий, и для сложных спортивных походов.
     ...Солнце светит уже точно вдоль среза  скалы на том берегу, и по теням
на  скале  видно,  какая  она негладкая, бугристая. От  снежника под  скалой
отваливаются ломти.  Падая  в  воду,  они  раскалываются и  плывут  по  реке
нетающими и неровными  сахарными кусками. Еще немного,  и солнце соскользнет
со скалы и она потонет  в тени. Спать нам осталось еще часа четыре,  Хорошо,
что легли под открытым  небом - говорят  же,  что  два часа  сна  на воздухе
заменяют восемь в помещении.
     Выше  лагеря,  за  поворотом  - наледь.  Зеленовато-голубой наплыв льда
через всю реку. Напирающая весенняя вода прорезала в наледи глубокие желоба.
Извилистые,  с  отвесными краями. Поверхность наледи неровная,  с  буграми и
лужами на  льду, с темными округлыми  полосами. Издалека кажется, что кто-то
выводил  на  льду округлые  черные  линии и размазывал  затем  их,  стараясь
добиться  плавности  перехода  от  черноты  к  бледно-зеленому. Если подойти
ближе, эти полосы - скопление разной  древесной мелочи: сучков, кусков коры,
жухлых  прошлогодних листьев,  хвои,  Зимой  река, прорываясь  где-то сквозь
наледь, накатывалась на лед и, ровняя  на  нем мусор, оставила до весны  эти
четкие  и стойкие следы.  Байдарка по грязным натекам на льду  еле скользит,
скрипит поддон, и до звона  натягивается  капроновая веревка. Поглядев,  как
тяжело тянут байдарку  Петр с Рубининым, мы  с Геной  решаем протащить  свою
через наледь по воде, в желобе.
     В крутом, пенистом  потоке байдарка  дрожит от напряжения и  роет носом
воду,  а  на  первом  же  повороте ее  прижимает струей к ледовой стенке. Мы
пытаемся подтянуть байдарку чуть  выше по  течению,  чтобы там  выдернуть на
лед, но не можем. Не  хватает сил. Собираемся уже звать на помощь своих,  но
вдруг поток  выдергивает байдарку  у нас  из рук и тащит ее вниз  по желобу.
Сейчас  заклинит  в  узком  месте и переломит. Или перевернет.  Мы бежим  за
байдаркой по наледи.  К счастью, ее проносит благополучно до конца желоба, и
она выкатывается там стальным днищем на плоский ледяной блин.
     Но  самым трудным для нас  оказался не подъем  к верхнему  краю наледи:
труднее было  сплыть затем с  нее на  берег. Наледь кончалась острым мыском,
справа и слева от которого гудела река, и в  байдарки приходилось  садиться,
стоя в потоке на скользком, отполированном водой льду.
     Высокая  одинокая скала  горбится на  повороте реки.  На вершину  скалы
ведет  полоска  земли, заросшая мхом.  Со скалы Лагорта как  на  ладони. Она
пенится среди камней и пытается сдернуть застрявшие на них льдины. По левому
берегу уходят вдаль две полосы. Одна, ближе к реке, белая; это  снег. Вторая
полоса, буро-зеленая - лес. Последние ели и лиственницы. За лесом  радужными
пятнами мхов и  лишайников сверкает освободившаяся от снега тундра. Вдалеке,
в  проеме долины, виден Урал.  На  хребте  острая,  как зазубрина, впадина -
перевал,  на который  мы полезем. Правее  перевала  - остроконечная  вершина
Хордьюс.  Над  Уралом  бледно-голубое  небо,  а  на  нем  полоски золотистых
облаков.  И  сами  горы голубые, может быть, лишь чуть лиловые. Река  сверху
шустрая,  но  не  злобная.  Сверху  не  видно,  что  снежные  берега отвесно
обрываются к воде. Сверху не видно никаких будущих забот.
     ...Из-под скалы появляется байдарка, за ней другая. Они медленно плывут
против течения,  приближаясь  к порогу, затем резко  разворачиваются и летят
наперерез потоку к противоположному берегу. Там  они  причаливают к льдинам.
Из  байдарок на  лед  вылезают  маленькие  человечки  и  тянут их по двое на
бечеве. Сверху, со скалы, хорошо видно, как  человечки в  капюшонах,  обводя
байдарки вокруг  прибрежных  камней и затопленных водой кустов, легко, почти
без задержек, продвигаются вверх по реке.
     Сверху  все как игра,  и  не видно,  что движение по  весенней  реке  -
тяжелая работа.
     В  высоком березово-еловом  лесу по берегу Лагорты - пролысина. Поляна.
Но вряд ли кто-нибудь тут  косит сено - наверное,  когда-то давно от  пожара
погиб лес да так и не  заросло. Посредине пролысины кривая  раздвоенная ель.
На нижнем суку  ее висит корзина. С одной ручкой, круглая и крепкая корзина.
До ближайшего  поселка  километров  сорок напрямик. Для чего  тут корзина  -
грибы  собирали?  Ягоды? Или для  рыбы?  Хозяйственный Деев подошел, снял  с
сучка корзину, повертел в  руках, огляделся - нет ли  кого рядом, хотел идти
уже с ней  к нашему костру, потом махнул рукой и повесил  корзину обратно на
сук под кривую ель.
     Снежный обрыв.  Метра  на два  вверх от  воды. Дальше вдоль  берега  на
бечеве  не пройдешь. Нельзя и по снежнику - метров на двести  вперед  видно,
что  узкая  полоса  снега  между рекой  и  лесом вся  рассечена  обвалами  и
промоинами, а местами ее и вовсе нет. Надо переплывать реку, вылезать на том
берегу на снежник и  по нему  уже двигаться дальше. Внизу к снежному  обрыву
прижалась  байдарка. Возле  нее  с веслом  в  руке  Петр.  Капюшон штормовки
накинут ему  на  голову.  Он собирается садиться  в  байдарку.  Рядом  стоит
Рубинин.  Прислонившись плечом к срезу снежника и упираясь ногой  в торчащую
из воды зеленую льдину, он крепко  держит нос байдарки. Петр влезает  в нее,
упирается веслом в камни на дне, ждет Рубинина. И вот они уже вдвоем молотят
веслами по воде. Опасливо оглядываясь, чтобы кормой не нанесло на камень или
льдину,  приближаются  к противоположному  берегу.  Еще  минута - и байдарка
качается  на мелких  волнах  в  тихой  бухточке.  Теперь наша очередь, моя с
Геной. Мы подводим байдарку к тому месту, где влезали в свою Петр и Рубинин,
и начинаем операцию "посадка".
     Мы еще сухие. Еще не знаем, что через несколько минут будем барахтаться
в ледяной  воде. А  затем, прибившись к  берегу на  галечную отмель,  начнем
выкидывать на снег мешки, разыскивая тот, в котором сухая одежда. И всем нам
еще  неизвестно,  что  в  этот  день мы  не  пройдем  намеченных  пятнадцати
километров, что лагерь наш будет в редком лиственничном лесу, совсем рядом с
тем местом, где мы сейчас садимся в байдарки...
     Рано утром  Варламов  и Рубинин отправились на разведку вверх по  реке.
Вернулись они к обеду. Развешивая на веревках вокруг костра вымокшую одежду,
рассказали,  что выше Лагорта почти  все время течет в наледях  и снежниках.
Местами  река совсем  исчезает  - там можно по снежным  и ледовым перемычкам
переходить с берега на  берег.  Километрах в трех  от лагеря  лес кончается.
Выше встречаются лишь отдельные перекореженные лиственницы. Там, где уже нет
леса, снега по берегам  заметно больше, но  таких  высоких снежных  обрывов,
какие были накануне, они не встретили. Почти всюду вдоль  реки есть  снежные
или ледяные полки, по которым удобно тащить байдарки.
     Выслушав все это, мы решаем не задерживаться  в лагере, несмотря  на то
что  тут  лес  и  дрова, а  собираться  и  выходить.  И  побыстрее, пока  не
испортилась погода.
     Поначалу  по  набухшему  водой  снегу  двигаться  очень  тяжело.  Чтобы
стронуть  байдарку с места, приходится  разом, вдвоем, наваливаться грудью и
плечами  на  лямку. Когда  это  не  помогает,  ослабляем  веревку  и  рывком
сдергиваем прилипшую к снегу  байдарку. Но  потом,  когда  выходим к наледи,
становится  намного  легче.  Особенно  легко  идут байдарки  по  самому краю
наледи,  вылизанному  водой. На скользких участках один из каждой  пары идет
впереди,  тянет  за  веревку, навалившись  на лямку, а  другой  подталкивает
байдарку сзади. Второму совсем легко,  он идет, смотрит по сторонам. Иногда,
задумавшись, и  вовсе не толкает байдарку,  а лишь слегка прикасается к  ней
веслом.  Но  и  первому  на ровных наледях нетрудно,  и обычно он  не  сразу
замечает, когда отключается задний.
     Пользуясь  тем, что по  чистым и ровным наледям байдарки можно тащить и
одному, мы трудимся по очереди, а свободные в это время уходят вперед, чтобы
выбрать получше путь, или поднимаются на высокие прибрежные склоны.
     Мы  движемся  по  Лагорте медленно, как  альпинисты  при восхождении на
сложную вершину, и поэтому сверху, с прибрежных склонов, можно увидеть почти
весь наш путь за два предыдущих дня.
     Сверху  в некоторых местах видны и дальние, покрытые лесом увалы, среди
которых находится начальный пункт нашего движения к Уралу -  железнодорожная
станция с запоминающимся названием Сивая Маска.
     Впрочем,  это еще  что - в  тридцати километрах  от Сивой  Маски, возле
Абези, есть поселок Фион-Пион.
     Веселые люди обживали Север. Истоков всех оставленных ими на карте имен
теперь не сыщешь, но кое-что известно.
     На Севере же,  в  низовьях Оби,  есть поселок Елка-Шапка. Была  на  его
месте  небольшая  рыбацкая  деревушка.  Как-то  неказисто называлась. И  вот
однажды, когда ее жителям  стало  известно, что мимо должно проплыть высокое
начальство (а именно, тобольский губернатор - это было лет семьдесят назад),
они взяли и "украсили" свою деревню: у  всех  елок,  что  стояли вдоль реки,
обрубили нижние сучья, а верхние оставили. И стали елки в шапках.
     (Но разумеется, не только  на Севере есть чудеса топонимики. В двадцати
километрах от Москвы по Рогачевскому шоссе среди обычных Агафоних и  Рыбаков
вдруг - село Габо. Появилось это Габо не со времен войны 1812 года, а совсем
недавно, когда  в  один  колхоз  "укрупнились"  четыре  деревни  -  Глазово,
Акишево, Бабиха и Овсянкково...)
     Лукавая  поэзия диковинных  названий... Одни из них  способны  породить
недоумение или  улыбку,  другие же  просто  ласкают слух и  вызывают желание
увидеть  их  обладателей. Хотя  бы  вот  такие,  тоже  северные:  Шурышкары,
Вонзетур, Лабытнанги...
     ...Иногда  там, где поток но наледи ровнее и в нем нет больших волн, мы
спускаем байдарки  на  воду и на бечеве, слегка подправляя веслами, чтобы не
задевали ледяную  кромку, тянем их против течения.  Подъем  по  воде  вносит
разнообразие в наше движение вверх  по  Лагорте,  но облегчение, которое  он
дает, обычно  непродолжительно;  сверху то и дело прорываются заряды колотых
льдин, и тогда байдарки приходится опять выдергивать на  "сушу"  и тянуть по
наледи.
     Была  река - и нет  реки. Распластавшись по каменистой отмели, она тихо
ушла под  снег.  Метров через триста, в конце снежного заноса, перекинутого,
как плотина, с берега на берег, она опять явилась на белый свет. Как язык из
пасти чудища, вылезала там Лагорта из большой снежной пещеры.
     Обледеневший  неровный  свод покрыт  крупными,  продолговатыми каплями.
Падая, они  гулко  стучат по  гладкой  поверхности  реки,  обессилевшей  под
тяжестью снега. На неярком свету в стекле студеного потока дрожит каменистое
дно.  Мы проходим  редкой  цепочкой по снежному мосту и,  убедившись, что он
крепкий, волочим по нему байдарки на другой берег.
     Снежная  пещера  - чуть ниже развилки Лагорты,  где  сливаются  два  ее
истока.  Оба  они идут  с  Урала, оба  текут  в  одинаковой  местности -  по
бугристой тундре,  но один из них в  наледях и снежниках,  а  другой  голый.
Крутым потоком  бурлит среди камней, и,  сколько  видно,  нет вдоль него  ни
белой полоски,  ни пятнышка.  Вот те  раз...  А  мы-то думали, что теперь до
самого Урала будет снег. Каким  же истоком Лагорты  идти дальше? Может быть,
легче  по тому,  где  наледи  и  снежники,  но зато другой прямиком ведет  к
хребту.  И  хоть  нам известно,  что  в  пути далеко  не всякая прямая  есть
кратчайшее  расстояние, решаем подниматься бесснежным истоком Лагорты, среди
камней и бурунов.
     По  крутой каменистой  речке  тянуть  байдарку  вверх  тяжело.  Течение
напирает, не пускает, а глубины нет - всюду камни. Один из нас с веревкой от
байдарки  в  руке бродит в сапогах поперек потока, высматривает,  где меньше
камней  и  поглубже,  но,  ничего хорошего  не  найдя, начинает выковыривать
ногами камни на  дне.  Поток подхватывает  их и относит. Появляется  канава.
Проводим байдарку  по  канаве, но  она все равно ползет по  камням. Передний
наваливается всем своим весом на веревку, а второй, тот, что у байдарки,  не
только тянет ее вперед за фальшборт, но еще и приподнимает. Второму особенно
тяжело. Он то и дело выпрямляется и переводит дыхание. А байдарка потихоньку
ползет.  Даже сквозь шум бурлящей вокруг  воды слышен скрежет металлического
поддона.  Резкий,  как  гвоздем  по стеклу.  И кажется,  что  поддон  рвется
пополам,  а следом за ним не выдерживает  и оболочка. Вытаскиваешь байдарку,
где  чуть  поглубже  и потише,  смотришь  - нет, все в порядке.  А  никак не
привыкнешь. Очень противный звук.
     Металлические животы для байдарок - великая выдумка (надо признать  это
без ложной скромности). Но даже они не в состоянии предохранить нас от  всех
бед.  Больше того,  иногда могут доставить лишние хлопоты. Так было у  нас в
середине подъема по каменистому истоку  Лагорты, когда  Петр перезаряжал  на
берегу кинокамеру и мы на время лишились двух рабочих рук.  Тут как раз одну
байдарку  швырнуло струей в сторону, зажало между  двумя камнями, легко, как
лист  бумаги,  сорвало  с нее  поддон и  прилепило  его под водой к большому
валуну.  Мы провозились часа  два, прежде чем вырвали у речки поддон и снова
поставили его на место.
     От нагретой солнцем  тундры  поднимается  волнистое тепло.  Мы сидим на
высоком берегу  Лагорты, Камни вокруг щедро, словно лишней краской, обмазаны
цветастыми лишайниками. Пухлые мазки эти на  камнях и  скалах лежат  круглый
год, но только  весной, промытые солнцем и ветрами,  они так  разноцветны  и
ярки. Каждый  заросший лишайниками  и  нагретый кусок  скалы  -  как смирный
зверь. Приятно,  прислонившись к нему, вдруг ощутить плечом или щекой теплую
и добрую шершавость.
     ...Горы,  присыпанные  снегом. Небо  за ними темно-лиловое,  с  розовым
отблеском. А  горы, словно их  макнули  в  краску,  малиновые.  И  горит,  и
сползает та малиновость по их бокам  в  забитые  тенью  ущелья. Это  солнце.
Низкое ночное солнце, процеженное  сквозь пелену влажного весеннего воздуха.
Солнце топит в краске горы.  Снежные полосы в морщинах и складках гор седыми
волосами спускаются с вершин и растворяются среди темных, мглистых скал.
     Лагерь мы  устроили в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом, подтачивая
наледь, бормочет  речка.  На бурой  подушке  тундры  вокруг  палаток розовые
брызги  -  цветы, живучая  полярная мелкота.  На  низких ивах редкие  желтые
шарики. Но рядом, у каменистой осыпи, желтого больше. Желтым там все залито.
Цветет сиверсия.

     <i>Отступление биологическое. О цветах, птицах и хариусах</i>

     Очнувшись от долгой зимней спячки,  северные растения цветут торопливо.
У здешних цветов трудная жизнь, они не могут позволить себе ждать устойчивых
теплых дней - слишком  коротко отведенное им лето. И  поэтому, едва пригреет
солнце, едва оголится земля  на  южных  склонах, как на бурой подушке тундры
появляются  цветы. Восьмиконечные звездочки  дриад, колосья горлеца, подушки
бесстебельных смолевок. В пестром братстве северных цветов выделяется желтая
мохнатоногая  сиверсия.  Звучностью   имени   и  величиной.  И  неистребимым
жизнелюбием.
     Сиверсия - краса Севера. По садовым меркам она не очень крупный цветок,
как  гвоздика, может  быть,  даже  и  меньше,  но рядом со  своими северными
соседями сиверсия -  исполин. И  в то  же время цветок-старик.  Многолетник,
достигающий порой  ста и  даже ста пятидесяти лет. (Дуб, под которым  сидел,
например,  Пушкин  -  это еще куда  ни шло,  к этому  мы  уже  привыкли,  но
обыкновенный низенький цветочек, желтевший тут в лицейские годы поэта...)
     Словно  показывая пример своим приземистым землякам, сиверсия встречает
лето одной из  первых. Еще  в начале весны,  когда принимается по-настоящему
пригревать  солнце, темный куст  сиверсии под  слоем снега привлекает к себе
солнечные  лучи (которые так  яростно отражает  чистый  снег) и, нагреваясь,
обтаивает пространство вокруг себя. Сверху, словно стекло, появляется тонкая
ледяная корка.  Так образуется парничок - естественное  укрытие от мороза  и
ветра с  температурой на  несколько  градусов  более высокой,  чем  снаружи.
Отжившие  резные листья  сиверсии скапливаются  у земли и посмертным тлением
своим  еще сильнее утепляют хижину. В прозрачном куполе под снегом  растение
начинает  жить,  дышать,  питаться  соками корней  и  прошлогодних  листьев.
Увеличивается и наклевывается бутон.  А  когда  наступает резкое потепление,
пар-ничок разрушается и из-под снега появляется распускающийся цветок.
     В умении продлить  весну и лето сиверсия не одинока.  И в этом мудрость
северной природы.
     Живая   природа  вообще  хитра   и   изворотлива,  она  умеет   отлично
приспосабливаться к разным условиям  (лишь  потому она  и  существует!),  но
"мудрость"  северных растений особенно бросается в глаза. Это и понятно - уж
очень трудно бороться им за свое скромное место под скупым солнцем.
     Многого не хватает северным  растениям,  но кое от чего они вынуждены и
спасаться.  Им  не хватает  тепла  и  света.  И,  как  это  ни  странно  для
заболоченного и дождливого Севера, им не хватает влаги. А спасаться надо  от
холода. От ветра. И - это тоже удивительно - от того лее света.
     Отсюда и особое строение цветков, стеблей и листьев, придающее северным
растениям  вид  жителей  знойного  юга.  Все  как  в  пустынях, но в  других
размерах.
     Растения Крайнего  Севера, как правило,  очень  мелкие,  приземистые  и
стелющиеся. А если у растения  и есть  вертикальный стебель, то он  лишь для
цветка, листья же расположены низко, у корней, и собраны в ершистую розетку.
Прильнув к земле, цветы спасаются от сильных и холодных ветров.  Кроме того,
листья, собранные в кучу, отжив свое, гниют и согревают корни и стебель.
     Несмотря на  такие уловки,  ветры все равно  добираются  до растений  и
стараются высушить их на корню. Но у растений есть  еще защита  - листочки у
них  мелкие,  резные,  а ножки,  как стебли  кактусов, покрыты иголками  или
пушистым и  шелковистым  ворсом.  Но  иногда и  наоборот  -  листья гладкие,
блестящие - чтобы  сильнее отражать солнечные  лучи.  Это нужно летом, когда
яркое  круглосуточное  солнце  обжигает  и  сушит  растения.  Ранней  весной
обратная задача  - добыть тепло.  И вот  одни из них,  такие, как  сиверсия,
приспосабливаются цвести  еще  под снегом,  в  темно-зеленой  листве  других
появляется фиолетовый оттенок: так лучше поглощается свет.
     Вмешательство ветра в жизнь Севера  сказывается не только на размерах и
строении  травянистых растений, но также и на форме  кустарников и деревьев,
сумевших пробраться в тундру вплотную к Полярному Уралу.
     На буграх кустарников  и деревьев здесь не встретишь: мелкий снег и нет
защиты от ветра, в логах же и понижениях кустарник весь подстрижен, словно в
городском сквере. Это  ветер жесткими морозными снежинками срезает  за  зиму
все ветки вровень с поверхностью снега. У деревьев, растущих в лесотундре  -
у одиноких лиственниц и елей, наоборот, обглоданы  лишь нижние сучья, те, до
которых  может  добраться  стелющаяся  внизу  метель  -  поземка.  У  редких
забравшихся на склоны гор лиственниц стволы и сучья кривые,  перекореженные,
словно  застыли в судороге, а все  деревья - как флаги: вытянулись сучьями в
одну, подветренную сторону, на восток.
     Сильные ветры Севера решительно вмешиваются не только  в жизнь растений
- достается от них и  разным насекомым. Опасаясь ветров, маленькие  северные
мухи  крыльями  своими  почти   не  пользуются:  добравшись  по  стеблю   до
наполненного нектаром цветка, назад из него они не вылетают, а камнем падают
в  траву,  в  лишайники  и  мох  и  понизу пробираются  к следующей  лакомой
кормушке.
     Ветер  вблизи  Полярного  Урала,  как  и  повсюду  на  Крайнем  Севере,
выполняет не только роль "садовника"  при помощи своих  "ножниц" - снежинок,
он  же  еще и  мелиоратор.  Надувая  за  зиму  в долины  ручьев  и понижения
многометровые пласты снега  (в глубоких оврагах это "забои", в  понижениях и
на подветренных склонах "перелетки" -от слова летовать, оставаться на лето),
ветер  защищает  таким  образом  растительность  от  зимних морозов и тех же
ветров, а летом обеспечивает постоянное орошение. Кроме того, ручьи, текущие
весной  и летом  от снежников, глубоко  протаивают  мерзлую  почву,  и по их
берегам особенно привольно кустарникам, цветам и травам.
     Цветение  в  тундре  начинается  на  проталинах  и  идет  вдогонку   за
снежниками,  когда они, стаивая, уменьшаются  в  размерах и  отступают. Весь
этот  путь цветов по следам  снега устлан  пестрым  и ярким ковром, название
которого  на научном языке звучит красиво,  но  туманно: "мозаика  структуры
растительных сообществ".
     Цветут растения, когда  их высота в несколько раз  меньше  той, которой
они  достигнут потом, в зрелую пору плодоношения. Но, несмотря на свой хилый
рост,  северные  цветы  не  неженки. Они  спокойно переносят и снегопады,  и
внезапные морозы градусов до десяти - чуть лишь пригреет и растает снег, они
продолжают цвести как ни в чем не бывало.
     Северные цветы, как правило,  не имеют запаха и в привлечении насекомых
для опыления "рассчитывают" только на свою неотразимую окраску.
     Насекомых, опыляющих цветы, на Полярном Урале  немного -  лишь огромные
арктические шмели. Зато хватает здесь других, маленьких крылатых кровопийц -
комаров  и  мошек. Здесь (не  только на Полярном Урале, а на Севере вообще),
как  кажется  многим,  их  даже  больше,  чем  нужно.  Но  нестерпимыми  они
становятся лишь летом и еще позже, ранней осенью, а весной комары безобидны.
     Комары и  мошки,  доставляя страдания животным  и  людям, как это часто
бывает в природе, одновременно  полезны. Больше того,  они просто необходимы
для существования животного мира Севера во всем его многообразии. Откладывая
в многочисленные водоемы свои яйца  (которые затем  превращаются в личинки),
мошки  и комары не только заботятся о своем потомстве, но и "снабжают" пищей
многих водоплавающих птиц. Питаются  северные птицы и взрослыми  насекомыми.
Особенно  много  они ловят  их в период  откармливания птенцов,  для которых
насекомые  что-то вроде птичьего молока. Словно выручая  птиц в  их заботе о
потомстве, мир насекомых в эту пору достигает наибольшего расцвета.
     Из   северных   насекомоядных   птиц,   обитающих  у   воды,   наиболее
распространены кулики. Их тут  множество видов - от суетливых плавунчиков до
важных кроншнепов. Кулики - самые бойкие и  любопытные птицы Севера. Без них
весенняя тундра, безусловно, многое потеряла бы.
     Прилетают кулики ранней весной, едва на реках и озерах появятся полоски
воды. И тогда в солнечную пору над всеми водоемами Севера стоит многоголосый
звон. Кулики порывисто бегают по  оттаявшим  галечным  косам,  по прибрежным
снежникам, устраивают  игрушечные  петушиные  бои  и  наполняют  все  вокруг
пискливой суетой.
     Весной на реках и озерах Полярного Урала много уток. Большинство из них
пролетные, совсем северные, но немало и местных. В числе их и  обитающие  на
озере Варчато  черные, как  угли, турпаны. Они кричат, как  будто стонут, и,
когда  летит большая стая  турпанов,  все  вокруг  заполняется тысячеголосым
звоном.
     Вблизи  Полярного Урала, особенно на Варчато  и Войкаре, много  гагар -
крупных водоплавающих птиц, питающихся исключительно рыбой.
     Гагара -  летающая  лодка. Птица,  никогда  не садящаяся на землю  и не
умеющая ходить. При взлете  гагары долго "бегут по воде, шумно хлопая по ней
крыльями,  и, лишь  набрав достаточную скорость, поднимаются  в  воздух.  На
узких,  маленьких  речках  гагары  не  водятся:  как  лайнерам  на  районных
аэродромах, им не  хватает там места для разбега. Гагара известна еще и тем,
что она единственная "меховая" птица. Из ее прочных пушистых шкурок, похожих
на мех, делали в старину дамские сумочки и воротники.
     По долинам рек, текущих с Полярного Урала- (особенно на восток, к Оби),
там,  где эти  реки  из горной тундры входят в зону лесов, часто встречаются
огромные гнезда. Они устроены обычно на  сухих разлапистых верхушках высоких
лиственниц.  Это  гнезда  орланов-белохвоетов -  самих крупных  птиц Севера.
Орланы прилетают очень рано,  в  марте.  Одновременно с самой большой птицей
прилетает на Север и самая маленькая- пуночка, "арктический воробей".
     Пуночка появляется в  тундре, когда она  еще покрыта снегом, когда  еще
нередки сильные морозы и пурга. Это ее не пугает; лишь бы было светло, чтобы
она могла  на  каменистых  россыпях найти себе  корм  -  прошлогодние семена
растений, мелкие почки, сухие листики.
     В зимнюю  темень  пуночки  не  улетают  в  теплые  страны, а  живут  по
соседству, в  лесотундре, где хоть и чуть-чуть, но светлее. Дайте ей  только
немного  света -  нет у  нее  больше  никаких претензий,  у этой  неутомимой
крылатой малютки, провозвестницы полярной весны.
     Так  же  недалеко, как  и  пуночки,  улетают на  темное зимнее время  и
наиболее распространенные птицы тундры  и  Полярного Урала  -  куропатки.  У
куропаток здесь,  на пустынных северных  просторах, мало укрытий,  но  много
врагов  - хищные тттицы, волки, песцы и даже олени, поедающие яйца и птенцов
куропаток,  поэтому  они  берут  числом.  Птенцов у куропатки обычно  больше
десятка. Как без писка куликов нельзя представить  себе северное лето вблизи
рек  и  озер, так  нельзя  представить  и здешнюю  весну без  клокочущего  и
скрипучего крика куропаток-самцов, то и дело взмывающих над тундрой.
     Злейший  враг  куропаток  и вообще  всех северных птиц -  от пуночек до
гусей  - сокол-сапсан. Он-то как раз странник,  прилетает на  Север из Южной
Америки, из  Австралии.  У  сапсана  свой способ охоты. Парить,  как  орлы и
коршуны, он не умеет, а набирает  высоту и,  высмотрев добычу своими зоркими
глазами, падает на нее, как пикирующий  бомбардировщик. У сапсана небольшое,
но  плотное  и  крепкое  тело,  ударом которого  он и  оглушает свою добычу.
Бросается  сапсан  на  птиц  обычно с  высоты  больше километра  и развивает
скорость до ста метров в секунду. В таком свободном падении сапсана почти не
видно, лишь, немного опережая его, доносится  свист крыльев. Гнезда  сапсаны
делают на высоких обрывистых берегах  или на скалах поблизости от  гнездовий
гусей.
     На Полярном  Урале, как и всюду на Севере, в реках и озерах много рыбы.
И  опять-таки  благодаря все  тем  же проклятым  комарам  и мошкам, которые,
размножаясь, непрерывно поставляют пищу во все  водоемы.  Яйцами и личинками
насекомых  питаются  мальки, мальками - крупная  рыба. (Можно и  продолжить:
рыбой - птицы, теми и другими - звери и люди, а ими, теплокровными, питаются
мошки  и  комары. Цепь,  таким образом, замыкается. Разумеется, она  не  так
проста, эта цепь, у нее много разветвлений, но это дела не меняет. На Севере
очень  четко  прослеживается  "круговорот  еды  в  природе",  вся сложная  и
равновесная связь одних живых существ с другими.)
     В реках Полярного Урала водится рыба,  заходящая сюда на нерест: сырок,
муксун,  нельма,  семга,  голец, кумжа, сосьвинская сельдь  (тугун), и своя:
таймень, налим, окунь, щука.  Но ни те, ни другие не могли бы из своей среды
выделить представителя Полярного  Урала для  участия, например, во всемирной
выставке  рыб. Первые тут хоть  и не случайны,  но  все-таки  они  прохожие,
вторые - не диво и в других краях. К если бы устраивалась такая выставка, то
Полярный Урал послал бы на нее, конечно, хариусов.
     Хариусы  встречаются  во многих реках - в  Сибири,  на  Северо-Востоке,
повсюду на  Севере,  но  по сравнению  с хариусами Полярного Урала разве это
хариусы?  Здешний - великан  в килограмм,  в  два  весом и красавец. Спинной
плавник у  него, как хвост у  павлина -  огромный, лилово-красно-зеленый и в
пятнышках.
     Может быть, в этом виноваты солнце,, сверкающий лед и всеобщее северное
цветение, но у  нас на Полярном Урале появилось такое ощущение, что хариусы,
как и цветы, в полной краске бывают лишь весной.

     <i>Паруса над Уралом</i>

     - Взялись за фальшборта! - кричит Деев.- Ну, сразу!
     Подхватывая  все  вшестером  груженую  байдарку  и  стоя  в   воде,  мы
выталкиваем  ее носом на высокую кромку наледи.  Наледь начинается за рекой,
напротив лагеря. Тянется она метров на пятьсот,  а может быть, и еще дальше.
Мы обходим высокий край наледи и по ее обломкам вылезаем наверх. Оттаскиваем
байдарку от края. Деев входит в роль бригадира.
     - Пошли за другой. Быстро!
     Напарник  Анатолия по байдарке Юра  Фатеев  вернулся за  второй  раньше
всех, вцепился крепко  в фальшборт  и ждет нас,  поглядывая,  словно  из-под
козырьков, из-под своих мохнатых и выцветших на солнце бровей.
     - Взялись все сразу! - опять командует Деев.
     Мы  переносим через  речку  и  другую  байдарку.  И  третью. И  бросаем
рукавицы  на лед.Четыре утра.  Солнце  косо скользит по  наледи.  Еще  очень
прохладно, может быть,  даже небольшой мороз, но  чувствуется уже, что  днем
солнце себя еще покажет. Днем оно зальет и горы, и тундру.
     Накидываем на плечи лямки и бодро тащим байдарки по студеной, хрустящей
наледи.
     ...Растущее  солнце.  Светло-голубые  горы.  Цветы по  ручьям. Сверкают
лишайниками камни.
     Наледь с перерывами. Метров триста ослепительного свежего снега, ровным
слоем  покрывающего  всю  наледь,  и перехват  -  земля,  а на  ней высохшая
прошлогодняя трава.
     Мы тянем байдарки на поддонах прямо  по траве. Тяжело, но легче, чем на
плечах. Протащив три  перехвата,  мы  садимся отдыхать  у  начала  следующей
наледи. Ветра  нет. Мы  снимаем рубашки и сидим. Впитываем  своей  еще белой
кожей упругий и солнечный  воздух весны. И чтобы не скучно было,  толкуем. О
чем угодно, о чем вздумается.
     О эти разговоры на привалах... Безответственная болтовня, в которой все
перемешано - и стремление щегольнуть красным словцом,  и серьезные раздумья,
и  гнусное желание подразнить собеседника, и наивная жажда истины, и  просто
потребность почесать язык. Приятно, нежась на солнце или у костра,  купаться
в этих разговорах, не ввязываясь в них, лишь  изредка бросая одну-две фразы,
как ветки в пламя. Шальные разговоры на привалах...
     Мы  идем по  наледям, перетаскиваем байдарки через полосы земли. Устаем
и, отдыхая, затеваем споры. И  все это  у нас как пьеса. А  каждая остановка
как  действие  (вернее,  бездействие)  на  фоне  пышных декораций -  камней,
обломков  льдин, лиловых гор.  И  в  каждом  таком бездействии -  почти  все
актеры. Все, кто не дремлет, повернув лицо к солнцу и отвалившись на  рюкзак
в байдарке.  Потом  смена  декораций -  переход. И новое бездействие.  Новые
темы, новые слова и, может быть, новые роли...
     ...Байдарки  расставлены  рядком на траве.  Наледь  начинается от них в
трех  метрах. Солнце  низко справа. Все лежат, провалившись по двое в каждую
байдарку.  Как  лягушки, раскинули  ноги -  за фальшборта, на  деки. Лицом к
солнцу,  глаза   закрыты.  Ковыряя  в  зубах  сухой  травинкой   -  нетрудно
догадаться, что на завтрак были куропатки - Варламов говорит:
     - Леша, тебе уже тридцать с гаком, да? С хорошим гаком? А ты скажи нам,
когда ты  намерен кончить вот это -бродяжничество и самоистязание? И перейти
к нормальной дачной жизни?
     Рубинин настороженно оглядывает Гену:
     - Не каркай.
     -  До пятидесяти, да? Или даже  до шестидесяти? Дольше такого  ведь  не
выдержишь...
     - Арифметика твоя,  Гена - отвечает  Рубинин - требует  оговорок.  Надо
учитывать,  что, отправляясь  ежегодно в увеселительные экскурсии,  подобные
нашей, мы несколько  уменьшаем свои шансы дожить до шестидесяти. Очень может
быть,  что любого  из  нас еще  раньше прихлопнет льдиной или лавиной. Ну, а
если пронесет, то  когда-нибудь мы, конечно, состаримся. И  что же из  того,
что стариком я перестану ходить  в дальние походы? Когда чего-то не  можешь,
тогда и не обидно, что  ты этого не делаешь:  тебе  просто не  хочется.  Это
закон природы, милый...
     В разговор включается Лукоянов. В качестве вступительного  взноса всем,
кто не прикидывается, что спит, он кидает по куску сахара.
     -  Опыт  молодости  - пища для  воспоминаний  и рассказов  в  старости.
Представляешь, Гена, как приятно будет тебе, сидя лет через сорок с  удочкой
на тихой речке, вспомнить  Лагорту. Наши маленькие битвы с ней, поражения и,
главное,  победы.  Начнешь рассказывать приятелям-пенсионерам,  так они  рты
откроют. Если поверят, конечно.  А то может  случиться, как  в  той грустной
песне про  бродягу, знаешь?  Как  он,  бродяга, после долгих  лет странствий
возвратился  домой. Там такие  слова:  "Все равно  рассказам не поверят,  не
поверят старческим слезам..."
     -  Что  ж, выходит,  мы  путешествуем лишь для  того,  чтобы было о чем
порассказать в старости? - ехидно спрашивает
     Варламов.
     - Не  упрощай  - отвечает ему  Рубинин.- Отчасти  -  да, но  главное...
Знаешь, есть еще одна песня? Вот эта...
     -  Хватит   мне  про  песни.  Поют  их   в  основном  странствующие  по
Подмосковью. С гитарой, у  огромного костра, воображая при этом, что они уже
великие бродяги. Флибустьеры и авантюристы. Лаперузы.
     -   Не   упрощай,  Гена   -  повторяет  Рубинин.-  Гитара  -  это  лишь
артподготовка. А потом они идут в атаку. На Урал. На Саяны.
     Спустя час - бездействие второе.
     Но  вначале  происходит  смена  декораций.  Мы  преодолеваем  несколько
коротких наледей и,  увидев,  что правым берегом Лагорты дальше идти нельзя,
перебираемся  на другой. Речка стала совсем мелкой, лишь  местами воды в ней
до колен, но в русле много скользких  камней, через которые трудно перелезть
с  большим  грузом;  поэтому  приходится сначала  переносить  вещи, а затем,
вторым заходом, байдарки. Теперь мы сидим на снежнике. Рядом - нагромождение
скал. Где-то в  глубине  их  шуршит  и  булькает  вода.  Так как  за  время,
прошедшее с последнего отдыха,  солнце заметно  переместилось,  а  мы упорно
продолжаем загорать,  повернувшись к  нему  лицом, перед нами уже не лиловая
гора, а седловина. Снизу к седловине тянется тонкий снежный хвост.
     Варламов  лежит и в металлическое  зеркало, в  полированную алюминиевую
пластинку, рассматривает свои губы, опухшие и  покрытые белым налетом. Как и
большинство  из  нас, Гена  в  походе  не  бреется. Щетина  у  него жесткая,
торчком, на щеках огненно-рыжая, а на подбородке черная.
     - Петр, вот скажи... Ты,  я вижу,  квалифицированный  спортсмен. Мастер
своего дела. Благодаря чему ты стал таким?
     Что ты считаешь основным  - воспитание в  детстве, армейская и  военная
школа, опыт походов? Или это у тебя от природы?
     - Интервью  номер  семь  -  тоном  спортивного  комментатора  вставляет
Рубинин.- Записывай, Гена, а то ведь потом откажется от своих слов.
     - Кто его  знает - задумчиво говорит Петр, не обращая внимания на выпад
Рубинина.-  Думаю, что важно все. Но основное,  конечно,  опыт. А природа...
Какая у меня природа? Родился в городе. Рос тоже в городе. На войне научился
в  основном  терпеть и ждать, А всяким путевым  премудростям  уже  потом,  в
походах.
     Деев  поворачивается к  солнцу голой  спиной  и,  зажмурившись,  широко
зевает.
     - В  Москве есть такой водник - говорит он.- Точнее, плотовик. Юшманов.
Известный плотовик. Так вот он настойчиво утверждает: главное - опыт. Причем
опыт особый, спортивный.  Благодаря тому,  что опыт сложных водных походов в
последние годы был большим и серьезным, говорит Юшманов, теперь  водники уже
ходят   на   плотах  по   таким   рекам,   на   которые   местные   лоцманы,
плотогоны-профессионалы, не решаются и соваться. Я  с ним согласен - это так
и есть. Вот, например, Каа-Хем. Водники по нему табунами идут с верховьев, а
местные гоняют плоты только от Байбальского порога.
     Надо признаться, что  в  подобных спорах я обычно  примыкаю  к лентяям,
придерживающимся удобной формулы "все от бога", и поэтому молчать больше  не
могу:
     - По-твоему, приезжают на серьезную  горную  реку  мальчики  с Арбата и
начинают учить профессиональных, больше того, потомственных плотогонов? Так?
     Деев опять поворачивается животом к солнцу.
     - И  учат. На тот же  Байбальский  порог специально приходят каахемские
лоцманы, чтобы  посмотреть,  как его  проплывают на плотах спортсмены. Среди
которых,   вполне  возможно,  есть  и  жители  Арбата,  Не  имеющие  речного
воспитания  в  детстве и  не получившие  по  этой  части  ничего  путного по
наследству.
     Но я продолжаю упрямо гнуть свое:
     -  Арбатские мальчики могут  научить  плотогонов  игре в бадминтон. Или
подводной  охоте  с  аквалангами.  На воде  же,  на которой  люди всю  жизнь
трудятся, возле которой живут... Да они эту воду нутром чуют!
     -  Для того чтобы проплыть по горной реке - прерывает меня Деев - кроме
"этой воды"должен быть еще и плот.
     А твои потомственные профессионалы на  маленьких  спортивных  плотах не
плавают.  Они  гоняют  плоты-громилы,  по  нескольку сотен  кубометров  и по
два-три  става,  И не  по  спортивным, узким и забитым камнями, рекам, а  по
большим,  широким,  С  порогами, но по  широким.  Кроме  того,  они  плотами
рисковать не могут. Поэтому и реки, по которым плавают, не те.
     -  Почему не  могут  рисковать?  Спортсмены-водники  рискуют  же  своей
шкурой, не то что какими-то бревнами...
     - Шкуры их в спасжилетах. И потом это их частное дело.
     Никто не просит, не заставляет. А плотогоны на работе, и плоты их - это
лес, а то  еще  и  груз. То  есть государственное имущество.  Ты слыхал, что
раньше по Енисею с верхних приисков пудами сплавляли золото?
     На помощь мне приходит Рубинин.
     - Некоторые  считают, товарищ  Деев, что вы напрасно противопоставляете
друг     другу     скромных     тружеников     периферии     и     столичных
бездельников-спортсменов. Послушать вас, гражданин Деев, то получается,  что
арбатская интеллигенция  превосходит плотогонов. То есть народ. Это снобизм,
а может быть...
     Петр, видимо, о чем-то задумался и не уловил  тона Рубинина, и  поэтому
он принимает его всерьез.
     - Бросьте вы - говорит Петр.- По-моему, все ясно. Горожане, совершающие
сложные водные походы, в  искусстве вождения маленьких  плотов действительно
добились большего,  чем профессионалы-плотогоны.  Но их искусство растет  на
зыбкой почве редкого и нерегулярного опыта. Ну сколько времени они плавают -
двадцать дней  в  году? А начинают ходить по серьезным рекам когда - лишь  в
двадцать пять лет? Парень, родившийся и выросший у горной реки, сын лоцмана,
проплыв пару хороших рек  на спортивном плоту, станет им управлять увереннее
и лучше,  чем  любой ас-водник из города.  В общем та же  проблема, что  и в
горнолыжном  спорте: из кого делать слаломистов на уровне мировых стандартов
- преимущественно  из мальчишек, живущих в горах, или  из тех, что приличный
склон впервые видят в двадцать лет.
     - Ясно, товарищ Деев? - с угрозой в голосе спрашивает Рубинин,
     Большой  антракт. Он  вызван  тем, что мы подходим к длинному разрыву в
цепи  снежников и  наледей, километра  в полтора. Мы  дошли  почти  до самых
верховьев Лагорты, почти  добрались до Урала,  и на  тебе - снега нет. Через
разрыв этот груз и байдарки придется переносить в несколько приемов.
     ...Опытный и рассудительный Петр аккуратно складывает рюкзак, кладет на
него печку, хорошо увязанную вместе  с  паяльными лампами, и идет туда,  где
под крутой осыпью  видна полоса снега.  Петр не  перегружен, он предпочитает
вернуться  лишний  раз и поэтому без отдыха быстро шагает  по крепкой  почве
горной тундры.
     А Деев набрал всего. Нацепил на плечи кособокий рюкзак, закинул на него
комом  палатку, в одну руку мешок с  продуктами, в другую - канистру. Поверх
палатки  закинул  еще  свой  замасленный овчинный  полушубок. Руки  у  Деева
заняты, палатка соскальзывает, он пытается на ходу ее поправить и все  время
взбрыкивает. Из рук падает то мешок, то канистра.
     Они  идут вдвоем по тундре, Петр и Деев.  Для нас, еще подготавливающих
себе груз, чтобы тащить его к снежнику, они словно иллюстрация: "Как нужно и
как не следует".
     И еще у  нас  развлечение  - соревнование с  солнцем. Кто  быстрее: оно
завалится  за высокую  гору на юго-западе  или мы  перетащимся со всем своим
барахлом.   Рюкзаки,  продукты,   палатки  -  это  все  не  груз.  Байдарки,
утяжеленные  поддонами  и  разной  "мелочью" (топорами, веслами, банками  со
сгущенкой) - вот это  груз. Когда мы  их  волочим на плечах, по двое  каждую
байдарку, тундра из крепкой и ровной превращается в кочковатую и болотистую.
И  мы, препираясь друг  с  другом  и  толкаясь, перекладываем их  с плеча на
плечо, но  наконец, не выдержав,  опускаем, почти  бросаем  на землю и  сами
валимся рядом. И лежим на просохших уже кочках, вытираем рукавом пот с  лица
и, повернувшись к  солнцу, набираемся  от  него сил, чтобы  тащить  байдарки
дальше, туда, где можно снова передвигаться по снежнику.
     И все-таки мы обгоняем солнце.  Оно еще греет нас, когда, перетащившись
со всем грузом, мы распластываемся на белом хрустящем  ягеле, спрятавшись от
свежего северного ветерка за бугор.
     Наконец солнце закатывается за острую вершину. Мы в тени, впереди нас и
позади  все  освещено.  Залит  красноватым светом  и  противоположный  склон
ущелья.  Матовый свет вокруг - отблеск солнца от  наледей, от оставшихся еще
снежных полей. Над  хребтом -  узкие и отчетливые облака. Мы  накидываем  на
плечи лямки и тянем  байдарки по  снежнику, завалившему  доверху  неглубокий
каньон, который прогрызла в скалах  в самых своих верховьях Лагорта. Снежник
с  наклоном  в  сторону речки,  и байдарки все время надо направлять немного
вверх,  чтобы  не  соскользнуть  с трехметрового обрыва  в каменистое  русло
Лагорты. Мы  посматриваем на речку  и молча тянем  байдарки вкось по склону;
наконец в заключение траверса наклонного снежника общий вздох:
     - Озеро!
     ...Краски Севера считают  скромными, приглушенными, серыми. Может быть,
это  и так в пургу или в  дождливые осенние  сумерки, но  только не  весной.
Весной здесь - половодье красок. Они внезапны и различны, их множество, но в
яркости северной весны  ничто  не выпирает.  Очевидно,  это  потому, что нет
чистых красок -  все в смеси, все в оттенках, все в согласованном сочетании.
И все в цветении.
     Мы  остановились  в  безлесном ущелье вблизи  хребта. Рядом  сбегает по
камням  ручей. На  бурой подушке тундры вокруг ручья - мелкие цветы. Они еще
как следует не распустились, но ручей уже весь в розовых берегах. На  бугре,
вблизи  покрытых  лишайниками  скал,  колышутся  на  ветру   желтые  головки
сиверсии. Сиверсия  - выскочка, зацветающая  раньше  других, но  в  ту пору,
когда она  в полной силе, и остальные ранние цветы уже высовываются из своих
бутонов, и так их много, что рябит в глазах от яркого весеннего разноцветья.
     Весной в горных тундрах Севера  цветут не только растения. Торжественно
и всякий раз внезапно расцветают горы. Особенно если вдруг похолодает  и уже
оттаявшие их  бока слегка  присыплет снегом.  Тогда  весь  день острые зубцы
хребтов  сверкают  серебристой белизной.  К  вечеру  они  тускнеют  и  вдруг
вспыхивают,  когда  густые  солнечные лучи вырвутся в щель между  облаками и
дальними увалами.
     В тихие  дни облака висят  неподвижно и очень высоко и не мешают солнцу
господствовать над тундрой и горами. К полуночи солнце приближается к земле.
Оно подходит к ней не круто, вскользь, будто самолет при  посадке, и кажется
порой, что остывающий и краснеющий кругляш, коснувшись  горизонта, покатится
по нему, подпрыгивая, как на кочках, на далеких лиловых буграх. А то и вовсе
отскочит  от  них  -  и  снова  вверх.  Но  солнце, прокатываясь  где-то  за
горизонтом, медленно убывает, тонет  и  наконец скрывается  совсем. И  тогда
облака, собравшись  вместе, спускаются к светлому краю земли и замирают, как
лодки у причала, уткнувшись носами в ту точку, где спряталось солнце. И  всю
недолгую   прозрачную   ночь   меняется   цвет   облаков  -   они   голубые,
зеленовато-желтые,  потом  вишневые и  вдруг начинают плавиться по  кромкам.
Лепестки гигантского цветка, наполовину скрывшегося за горизонтом.
     Живые  полярные  цветы  -  куропатки.  Самцы.  Самки  в  разгар  весны,
притаившись  на гнездах под кустами, сливаются с бесснежной тундрой, а самцы
еще  кичатся  своей  избыточной красотой.  Оглашая окрестность криками,  они
вертикально, как вертолеты, взлетают над зарослями ив и сверкают голубоватой
белизной крыльев, оранжевым ошейником и красными, в кровь, бровями.
     Весенние  северные тени. Тени от скал, из-за  которых выползает солнце.
Фиолетовые  тени на покрытых снегом наледях. Ранним утром, тонкие и длинные,
скользят они, замедляя свое движение и расходясь по снегу зубчатым цветком.
     Из-под тающего льда горных озер в закраины у берегов выплывают хариусы.
У них  тугие красноватые  бока  и  темные ленивые хвосты.  Огромные  спинные
плавники, разноцветные и радужные, колышутся,  как крылья. Выплывая один  за
другим, хариусы парят  над обломками скал,  неторопливо кружат  в  солнечном
пятне и так же не спеша, как появились, исчезают во мгле под льдинами.
     Хариусы  занимают  заметное  место  в  нашей  походной  жизни.  Мы  ими
любуемся, они нас развлекают, мы  их едим. Такова неблагодарность, но ничего
не поделаешь - не мы придумали подобные взаимоотношения с природой...
     Развлекать   нас  хариусы  начали  еще  у  подножия  Урала,   когда  мы
поднимались по крутому истоку Лагорты. И вот там Анатолий, отойдя однажды во
время  остановки в сторону  от байдарок, обнаружил рядом с  рекой неглубокое
проточное озерко, а в нем - стаю хариусов. Заметив человека, они спрятались,
как страусы головой в песок, носами в углубление под берегом, а хвосты их да
и сами они чуть ли не наполовину соблазнительно торчали из укрытий.
     Деев   вернулся  к  байдаркам  и,  пригласив  нас  к  озерку,   устроил
представление. Засучив рукав  рубашки до плеча и свесившись с края земляного
берега, стал осторожно подводить ладонь  к хариусу.  Хоп! Рыбина полетела на
берег, А другие, в метре от нее, стояли спокойно, уткнувшись носами, и ждали
своей очереди...
     На Лагорте мы были только зрителями, здесь же, на большом горном озере,
резвились все.
     Озеро  покрыто льдом. Вернее, одной  оттаявшей у  берегов  и  плавающей
льдиной.  На поверхности льдины крупные кристаллы льда.  Когда  мы, почти не
затрачивая  сил,  тащили по льдине  свои байдарки, еще  подсвечивало  низкое
солнце и было видно, как кристаллы смерзлись цветами и букетами. Они звенели
под байдарками, и звон их гулко отдавался среди сжимающих озеро вершин.
     В озеро вдается горбатый мыс с крупными камнями  у  воды и ярко-зеленой
лужайкой на макушке. Там, на лужайке, как копны сена, две палатки. У палаток
никого, все ловят хариусов у береговых закраин.
     Чернеют на льду фигурки. Все врозь.  Каждый выбрал себе место по вкусу.
Все подались вперед, согнулись над водой. Вздрагивают над фигурками короткие
удилища,  и вылетают  из  воды и падают  на лед бьющиеся блестки. Хариусы. У
каждого под ногами растет горка рыбы, и, вглядываясь в прозрачную  воду, где
дергается  и дразнит хариусов  маленькая блесна или  искусственная  мушка  с
красной тряпочкой, каждый косит глазами в сторону соседей. Как там у них? Не
лучше ли?
     Насытившись ловлей, мы собираемся вместе у палаток, и каждый вываливает
из мешка свой улов. Хариусы  бьются на снегу, слабеют и, распустив плавники,
замирают.
     Проходят   минуты   первобытной  жадности,  и   возникают  практические
проблемы. Что делать с рыбой? Тащить  с собой на перевал? А вдруг на верхнем
озере хариусов еще больше? И в речках, там, за перевалом?
     Но эта проблема дальняя, а срочная - как их чистить. В ледяной воде, на
северном   ветру.    Вдобавок   начинает    подмораживать...   Все   смотрят
многозначительно на дежурных. Но Рубинин и Петр не хариусы. Их голыми руками
не возьмешь.
     -  Ну-ну -  говорит  Рубинин.-  Ловить - так  наперегонки, а  чистить в
очередь? Пойдем-ка к озеру. Каждый со своим уловом.
     - Командор, поднимем паруса? - предлагает Петр,
     Это  мы вместе  надумали  еще в прошлом  году,  когда  шли  по тундре с
нартами. Тогда  нам дул  в  спину ветер, и мы  попытались поставить на нарты
парус из палатки. Но у нас ничего не вышло -  ветер то и дело  рвал веревки,
которыми мы привязывали  к нартам мачту  из  лыжных  палок. Тогда мы бросили
возиться  с парусом и  решили, что  соорудим его когда-нибудь потом. Сделаем
мачты  с  хорошими растяжками, крепкие  реи  и прямоугольный парус. На снегу
можно  и  прямоугольный  - перевернуться и  трудно,  и не страшно. Когда  же
собрались идти на байдарках с поддонами, вопрос о парусе  уже не обсуждался.
Прикинули, что для этого надо, и сделали.
     И вышли паруса -  под ними не  ходить, ими любоваться. Вишнево-красный,
желтый и голубой. Друг другу мы говорили, когда шили такие паруса, что яркие
и разные цвета - для дела. Чтобы байдарки на белом фоне, на снегу можно было
заметить  издалека. Чтобы их нетрудно было отличать друг от друга.  И вообще
так приятнее, когда  на белом три больших пятна - желтое, вишнево-красное  и
голубое. Как цветы. Эстетика труда.
     Думали, конечно, и о том, что желтое, вишневое и голубое должно неплохо
смотреться  на цветной кинопленке. На диапозитивах.  Об этом мы не говорили,
но это, видимо, явилось главным, что заставило нас подобрать такой букет.
     И  вот момент  настал. Мы  только что  прошли верхнее озеро.  Впереди -
пологий подъем на перевал. На подъеме - снег. Паруса  в байдарках, наготове.
И все оснащение тоже там. Нет только мелочи - ветра.
     - Ну, как - повторяет Петр.- Поставим мачты?
     Он слюнявит палец и поднимает его над головой.
     - К перевалу тянет. Может, разойдется...
     Дней пять  до этого дул северный и северо-западный  ветер,  сегодня  же
ветра  нет  совсем.  И все задержки из-за поломок байдарок, из-за  возни при
сборах  перед выходом.  Вчера  бы...  Ох  и взлетели бы  мы под  парусами на
перевал! Как раз подмораживало...
     - Ладно, пока забросим на перевал  рюкзаки. Глядишь, к этому времени  и
дунет.
     Мы  набиваем рюкзаки  и по  привычке  направляемся  к перевалу без лыж.
Просто в сапогах. Лыжи, как и паруса - одна насмешка над  нашими задуманными
кино- и фотосюжетами. Они топорщатся на деках  байдарок ненужным грузом. Кто
же мог знать, что будет мало снега? Что станет так тепло? Мы что, пророки?
     Деев  идет первым и метрах в тридцати от байдарок проваливается  в снег
по пояс. За ним - Фатеев. И Гена.
     Мы сбрасываем  рюкзаки на снег и возвращаемся к байдаркам за лыжами. На
лыжах  - другое дело. Хотя солнечно, снег влажный и нет скольжения,  но зато
мы не проваливаемся.
     К  перевалу идем гуськом.  Склоны  вокруг  все  в снегу,  снегом забиты
ложбины, но  на  перевале  голо. Так и должно  быть  - на перевале всю  зиму
ветром сдувает снег, он лежит  там тонким слоем, весной пригреет солнце -  и
нет его. Здесь, на Полярном Урале, снегом распоряжается не высота, а ветер.
     На восток  с перевала спускается большой снежник. Конца  его не  видно.
Конец  там,  в  долине Большой Лагорты. И  вообще на восток от  хребта всюду
снег.  Намного больше, чем  с западной  стороны.  Это  работа  преобладающих
северо-западных  ветров,  перетащивших сюда  через  Урал снег из  тундры, из
чахлой  тайги  вблизи  хребта.  Преобладающие... Почему же  сегодня  они  не
преобладают?
     Мы возвращаемся к байдаркам, а Петр с камерой лезет  выше.  У него  так
задумано - далеко внизу  по снегу  ползут три маленькие  черточки. А впереди
каждой  из  них  -  мелкие, как  запятые,  согнутые фигурки. Это мы  волочим
байдарки. 'А если будет ветер, совсем хорошо - над черточками тогда появятся
разноцветные  прямоугольники  - паруса. Не будет ветра-  тоже неплохо:  лишь
черточки и запятые - загадочные насекомые на снегу.
     Недурно задумано, но  для этого  надо лезть в гору. Сначала на лыжах по
снежнику,  а  потом,  оставив  лыжи у  скалы, по  крупнокаменистой  осыпи. А
вечером, в  палатке,  когда  все  уже  заснут, сидеть  над черным  мешком  и
перематывать и упаковывать отснятые  пленки. И готовить кассеты на следующий
день.  А потом, глядишь, еще ничего из этого и  не выйдет  - "недодер",  или
"передер", или вообще не так снимал - и выбросишь полпленки,  а с ней вместе
и километры, нахоженные  по  крутым склонам,  недосланные часы и  неизвестно
какими единицами измеряемые  сладкие муки хоть и любительского, но истинного
творчества.
     Петр кричит и машет своей белой  шапочкой со склона: мол, пошли.  Потом
кричит  что-то  еще.  Не туда,  оказывается,  идем.  Фон не тот.  Мы  меняем
направление  и,  картинно  упираясь  палками,  снова  ползем  по снежнику  к
перевалу и тянем за собой байдарки. Петр опять кричит. Мы останавливаемся и,
сняв рубашки, загораем. Ждем, когда он спустится по осыпи к лыжам и на лыжах
по снежнику к нам. Едва отдышавшись, Петр снова начинает нас снимать. Теперь
крупным планом. Окованный металлом нос байдарки, как воду, рассекающий снег.
Болтающийся узел  веревки. Петр залезает  в байдарку и  с  нее, в  движении,
опять   снимает  тот  же  нос   байдарки,  уходящую   от  камеры  веревку  и
переломившуюся пополам от тяжести спину Варламова.
     - Ты что, до перевала поедешь? - спрашивает Гена.
     Петр, не отвечая, спрыгивает,  проваливаясь,  бежит вперед  и плюхается
животом на снег  у нас  на пути. Крупный план снизу.  Мы движемся на камеру,
входим в нее и заполняем весь кадр байдарками.
     Но на этом  киносъемки не  кончаются.  Киношный  зуд  совсем  распаляет
Петра. На перевале  он заставляет  всех  взять лыжи на  плечи, и мы идем  по
камням, по хлюпающим кочкам туда, где снежник круто спускается в долину. Там
мы опять снимаем рубашки и, обвязавшись ими  вокруг пояса, носимся по склону
на лыжах, изображая  "лучший отдых в выходной день". Нам вообще-то  нравится
кататься, и мы пришли бы сюда сами, без Петра, но кинокамера все портит, вот
эти  "левее", "правее", "стоп",  "пошли все  сразу" (или "друг за  другом"),
"Деев, падай!".
     Зачем  подсказывать Дееву, он и  так  упадет, но  только  там,  где ему
самому захочется...
     ...Вечером в лагере Рубинин, отбросив лыжи в сторону, садится на камень
и сокрушенно спрашивает:
     - Кто первый предложил взять с собой кинокамеру?

     <i>Снежное болото</i>

     Перевал  для  нас  двойной  рубеж.  И  географический - именно  на  нем
произошло  магическое  превращение  снежника  Европы  в  снежник  Азии  -  и
моральный. Теперь  вниз, только вниз. Вначале по снегу  с байдарками-саиями,
затем по воде на байдарках-лодках.
     Спускаясь  с  перевала по длинному снежнику, мы  считали,  что  к своим
нормальным, лодочным функциям байдарки вернутся очень скоро. И вдруг...
     -  Не тяни ты... Стой! - кричит Деев  и зло смотрит на Юру.- Не видишь,
что ли? Засосало лыжу.
     Фатеев бросает на снег веревку и подходит к байдарке.
     - Руку.
     Деев  поднимается,  вцепившись  в руку  Юры, но совсем  выпрямиться  не
может. Правый сапог держит провалившаяся в водянистый снег лыжа.
     - По-другому давай - говорит Деев.- Тяни меня к себе за пояс. Ну!..
     Юра тянет Деева, но опять ничего  не получается. Крепко засосало. Тогда
Деев опирается на лыжные  палки и, сморщив лицо от  напряжения,  выдергивает
ногу. Без сапога и без носка. И ставит,  ежась,  ее, голую, на  другую лыжу.
Некоторое  время  стоит  так  и, чтобы не упасть,  держится за  палку, потом
решительно шагает голой ногой в снег и роется в нем. Разгребает руками, ищет
лыжу. Находит и,  отстегнув крепления,  вытаскивает сапог, а за ним  и лыжу.
Потом он  осторожно  отходит  от  того  места,  где  провалился,  обувается,
поднимает со снега веревку и перекидывает ее через плечо.
     - Поволокли.
     Деев и  Юра  рывком  сдергивают  байдарку  и  подтягивают  ее  к  себе,
погружаясь при этом почти до колен в топкий, водянистый снег. Выдирают ноги,
хлюпая  лыжами,  отходят метров на пять и снова подтягивают байдарку к себе.
Наконец Деев  садится  на  байдарку  и, сняв с  головы темно-синюю шерстяную
шапочку, вытирает ею пот с лица. Рядом барахтаются в снегу остальные -  Петр
с Рубининым и я с Геной. Все мокрые и злые.
     - Попали... Хоть "ура" кричи, хоть "караул"  -  говорит Деев и, напялив
на сбившиеся волосы  мокрую  шапочку, идет  помогать Петру. Л  Юра  - мне  с
Геной.
     Влипли  мы  действительно крепко. До  реки метров  семьсот. И  все они,
наверное, такие. Глубокий снег, пропитанный водой.
     А  как  все хорошо  началось  с  перевала...  По отлогому  снежнику  мы
спускались километров  семь, вдоль ручья.  Потом снежник  оборвался,  но  мы
провели байдарки  по  ручью,  протащили  между камнями  и снова выбрались на
снег.  С пригорка увидели  реку. Чистую воду. Обрадовались - вот, мол,  она,
река. Сейчас  доскребемся до нее и поплывем. Чтобы не пробираться к  реке по
кустам, решили чуть  срезать и взяли  влево. И влетели  - в  низину, где под
снегом  скопилась вода. Поворачивать назад?  Может быть,  так и  нужно  было
сделать, но только сразу.  А  не теперь,  когда  мы проползли через  снежное
болото метров двести и переправились через глубокий ручей. Только вперед. Но
как - напрямик к реке или еще взять влево? Там, кажется, повыше и под снегом
должно быть меньше воды.
     ...Густая  стена кустов в желтых сережках.  Старые льдины, умирающие на
гальке. Байдарки наши тоже на  камнях. Мы сидим на них, как на скамейках,  и
смотрим туда, где  кусты и льдины. Моросит.  Но мы  не спешим. Вырвавшись из
снежко-го болота, мы наслаждаемся твердостью галечной косы. Между байдарками
и кустами быстрая и глубокая вода.
     Теперь нам с ней по пути.
     - Левым, Левым сильней! Хватит. Проносит... Правым теперь. Правым!
     Позади нас с Геной тоже кричат. Слышен лязг восел, задевающих  о льдины
на берегах, о камни на дне реки. Вот оно наконец! Плывем. По течению.
     - В воду! Мель!
     Из-под  байдарки в  прозрачной воде выплывает пестрое  каменистое  дно,
раздается оглушительный скрежет. Мы налетели с ходу на отмель. Металлическое
днище байдарки тащится по  камням. Выпрыгиваем с разных бортов  в реку и, не
давая  байдарке  развернуться   на  потоке,  подхватываем  ее  за   борта  и
продергиваем на глубину.
     Справа с берега нависает льдина, слева  -  кусты.  Нас зажимает тисками
узкого прохода, веслами  уже ничего  не  сделаешь.  Мы  поднимаем  их левыми
руками над  головой,  а правыми отталкиваемся  от  льдины.  Но справиться  с
потоком не можем. Нас затягивает  под нависающий край. Опасности большой нет
- слева  видно дно, а  впереди близок конец льдины, но  кому охота купаться?
Байдарка прижалась бортом к льдине и остановилась. Мы еле  ее  удерживаем. А
других  байдарок  за нами почему-то нет, застряли где-то там сзади.  Сколько
времени мы так можем держаться?  Пять минут? Полчаса? Что-то  надо делать...
Пока я думаю, не позвать  ли на помощь, Гена находит выход.  Он бросает свое
весло  на  льдину и, упираясь в нее уже двумя руками, отводит нос байдарки в
середину  потока. Потом  хватается  за куст,  нависший с  левого  берега,  и
полностью  вытягивает  байдарку  на струю. Продавив  сквозь  кусты,  течение
выкидывает нас на спокойный отрезок реки. Весло лежит на льдине. Но для того
чтобы причалить к берегу, нам достаточно и одного.
     Гена  выпрыгивает из байдарки,  задергивает  ее  нос на  камни  и бежит
назад, за веслом. А там уже подплывают байдарки Петра и Деева.
     - Левее! Вдоль кустов! - кричит Варламов.
     Ему, видимо, кажется,  что подплывающие байдарки  все равно набросит на
льдину -  он  подбегает к ее краю и  веслом, как шестом, отталкивает одну  и
другую к левому  берегу,  в  кусты. Я  наблюдаю за  Геной  с  интересом  и с
тревогой.  Обломится  льдина,  на  которую он забрался,  или  нет?  Варламов
поворачивается и осторожно,  стараясь не поскользнуться, идет  по  льдине  к
берегу.  Вдруг  раздается  сочный  звук, словно  трескается арбуз, и  льдина
вместе с Геной опускается в реку. Но там мелко, она так и остается лежать на
месте, а  Гена, как муравей, карабкается по ней на четвереньках. Не выпуская
из рук весла,  он подбирается  к  берегу, перелезает через  свежую трещину и
бежит по  камням к нашей байдарке.  Сталкивает ее с берега, разворачивает и,
впрыгнув  внутрь,  сразу  начинает  молотить  по  воде  веслами. Я  невольно
увлекаюсь его порывом и тоже торопливо гребу. И думаю,  почему он так спешит
-  рвется в  бой  с рекой, или  ему хочется плыть первым,  пока  не обогнали
другие?
     - К левому берегу - повернувшись ко мне, говорит Гена.-
     Справа опять льдина.
     Мы скребемся левым  бортом  по кустам  и  сползаем по течению.  Что там
впереди? Гена что-то увидел, он кричит:
     - К берегу! Ледовый затор!
     Прижимаемся вплотную к кустам  и, табаня веслами, стоим  на месте.  Нет
там  затора. Просто так  кажется -  изгиб  реки, и  поэтому ледовая кромка с
правого берега сливается со снежником на левом.
     - Фу ты, дьявол - ругает себя Гена и отталкивается на глубину, упираясь
лопаткой весла в крепкий куст.  Поток снова тянет нас вдоль кустов и осевших
на камнях  льдин.  Позади  слышны  голоса, лязг весел. Наши рядом. Вот  оно,
долгожданное. Плывем. По течению, Дождь. Тучи, тяжелые и грязные, как льдины
в мутной реке, давят нам на плечи. Гор нет. Горы пропали в тучах. Извилистая
река с  травянистыми высокими берегами. Будто  все  это не вблизи  Урала,  а
где-нибудь в равнинной  архангельской  тундре.  Или даже в  Подмосковье,  на
реке, текущей среди полей, среди осушенных болот. Например, на Ламе. Или  на
Яхроме у Дмитрова.
     И все-таки река другая, не подмосковная. Какая-то разностильная. Полоса
воды - ледовая перемычка. Полоса воды - перемычка.  Льдины метровой толщины,
как моржи, выползшие на берег. Слышны  крики  куропаток. Над рекой пролетают
утки и скрываются в завесах дождя.
     Мы стоим на берегу, прикрыв плечи полиэтиленовыми пленками, и наблюдаем
за Петром. Не обращая внимания на дождь,  он ползет  по влажной прошлогодней
траве.  В  правой  руке  у  него,  как автомат,  кинокамера. За  бугром,  на
снежнике,  квохчет  куропатка.  Еще  белая,  не   полинявшая  самочка.  Петр
выползает на бугор  и, прицелившись, снимает. Потом, не отрываясь от камеры,
взмахивает  левой  рукой, чтобы куропатка взлетела.  Но  она сидит,  ощущая,
наверное, себя на снегу невидимкой. Тогда  Петр  поднимается во весь рост и,
вспугнув куропатку, провожает  ее объективом. Потом он идет к реке и крупным
планом снимает  переливающиеся  края  льдин,  капли  дождя, разбивающиеся  о
поверхность  воды  и  рассыпающиеся  по  ней мелкими  серебристыми шариками,
мутные ручейки на льдинах.
     - Обратите внимание на Петра - негромко комментирует Рубинин.- Пленка у
него  давно  кончилась,  но  он и  не подозревает.  Впрочем,  скоро  он  это
обнаружит  и,  расстроенный,  сядет   где-нибудь  задом  в  грязь   и  будет
перезаряжать. А затем - для верности - начнет все снимать по второму разу. А
точнее -  по четвертому. И высохшие былинки на фоне реки. И тающие льдины. И
реку - вдоль, с обрыва. А потом еще раз перезарядит камеру, залезет по грудь
в воду и будет оттуда  кричать нам, чтобы мы плыли  прямо на  него. По ходу,
чуть-чуть правее. И  чтобы  быстро плыли. Пока  не  появится белый бурун под
носом байдарки... И  мы  будем  раз по пять возвращаться и  снова проплывать
мимо  Петра. Чуть-чуть правее.  А вечером он обнаружит,  что уложил пленки в
дырявый мешок и все,  естественно,  промокло. Или  вспомнит,  что  по ошибке
снимал на те пленки, которые уже  один раз отснял. Неделю назад. Со  снежной
пещерой при идеальном  освещении. Еще  по  ту  сторону  Урала. Знаем мы этих
кинолюбителей.
     - Сам был им - закидывает удочку Деев.- Приходилось,.,
     Рубинин  все угадал.  Петр садится  на чахлый куст полярной березки  и,
заслонив от дождя телом своим камеру, меняет кассету. Потом он ходит, что-то
высматривая, вдоль берега и  вдруг, разбежавшись, прыгает ка льдину в  реке.
Кричит оттуда,  чтоб мы плыли.  Сначала прямо  на него, а  потом чуть левее.
Мимо льдины. Чтобы быстро плыли и с небольшими интервалами между байдарками.
Мы посмеиваемся  и,  стряхивая  воду с полиэтиленовых накидок, спускаемся  к
байдаркам. Рубинин  плывет один. Дека его  байдарки темно-синяя, а на корме,
там, где раньше  была привязана  печка, теперь большой желтый сверток. Это в
парус  завернуты  хариусы,  которых  мы  наловили  на озере  за перевалом  и
приволокли сюда через горы. Один парус уже пригодился.
     - Пошел! - дает отмашку Петр.
     Мы  берем курс на  него и  разгоняемся до бурунов под носами  байдарок.
Начинаются голливудские штучки.
     А потом пошла работа. Это только вначале, первые два часа среди ледовых
перемычек,  мы  играли  с  рекой,  Нас  увлекла  и  необычность  плавания, и
вездеходность наших  байдарок.  Ледоколы,  точь-в-точь ледоколы, думали мы о
них, залетая с  разгона на льдины, ломая и продавливая самые  слабые из них.
Чистая полоса воды - ледовая перемычка. Разводье - затор. Даже Петр в азарте
забыл про  кинокамеру и  спохватился  только тогда,  когда  мы  остановились
перевести дыхание.
     Отдых этот стал рубежом, отделяющим игру от работы.  Все  то же самое -
разводья,  перемычки, заторы. Все то же самое, но  мы уже другие. Спокойные,
привыкшие к реке,  сосредоточенные.  Слышатся лишь  всплески весел  и шелест
металлических поддонов.
     - Так. Еще левее. Пошли. Резче.
     Байдарка выскочила носом на льдину. Кромка  льдины лопнула и отвалилась
в воду, но дальше лед крепкий.
     - Вылезай.
     Тот,  кто  сидит  впереди,  выбирается  на льдину и вытаскивает  на нее
байдарку  еще  на метр.  Задний переходит  внутри байдарки к носу. Нос мягко
опускается на лед, корма висит над водой. Теперь оба стоят на льдине. Каждый
берет в одну руку конец веревки, в другую - весло.
     - Потащили. Туда, в заливчик.
     Не выпуская из рук  ни весла,  ни веревки, оба  идут по ледовому  полю,
перепрыгивают через трещины, обходят черные промоины.  Теперь надо столкнуть
байдарку обратно в воду.
     - Лезь.
     Передний   залезает   в  байдарку   и,   придерживаясь  за  фальшборта,
пробирается  на свое место. Задний проталкивает байдарку на  поддоне вперед,
она клюет носом и, надломив кромку льдины, соскальзывает с нее совсем.
     - Держи весло.
     Сидящий  в  байдарке протягивает  весло тому,  кто остался на льдине, и
они, уцепившись вдвоем  за  одно весло, разворачивают  байдарку и  ставят ее
бортом  вдоль  ледовой  кромки.  Теперь  самое трудное  и  опасное -  влезть
второму.  Он кладет весла одним концом на льдину, другим на борт байдарки и,
вытянувшись, почти  ползком,  добирается руками  до  фальшбортов. Главное  -
взяться крепко за оба фальшборта. Это  все равно  что за холку лошади. Пусть
теперь ломается льдина: рывок, и ты в "седле".
     - Влево. Там дальше заходит клин чистой воды.
     Плывем метров пятьдесят, а если повезет, то и все сто по чистой воде. И
снова перемычка.
     Работа  как работа. Наверное, потом, когда все это кончится, мы будем с
умилением  вспоминать  свои байдарки,  так ловко штурмовавшие  забитую льдом
реку. А теперь для нас все обычно. Работа.
     Семь вечера. Идем с трех ночи. Все  нормы выбраны, пора  становиться на
ночлег,  но  цель, которой мы  решили  достичь  сегодня,  еще впереди. Это -
слияние двух истоков  Большой Лагорты.  Напрямик  до  него  полкилометра.  А
четыре часа назад был километр. Поди угадай, что река будет выписывать такие
коленца,  что после целого часа сражения с  льдинами мы  будем  возвращаться
почти в то же место.
     Одну  большую  петлю  мы  все-таки  срезали. Перенесли  байдарки  через
перешеек шириной метров сорок. Времени мы  затратили на это меньше, чем если
бы прошли  всю петлю на байдарках по реке,  но очень уж накладно получается:
влезть  с  грузом наверх, на бугор,  протащиться по нему, а потом с крутого,
как  обрыв, снежника  спуститься  к  реке. Лучше уж как раньше: с разгона на
льдину, веревку в руки - и до следующего разводья.
     И  все же сегодня  мы идем неплохо.  Прошли километров двадцать пять. И
пройдем, наверное, еще три.  Будет рекорд за поход. Несмотря  на то что часа
четыре  бултыхались в  снежном  болоте  и два часа, не меньше,  потратили на
киносъемки. И хотя по  реке не плывем,  а то и дело карабкаемся  по льдинам.
Просто мы вошли в форму.  И  не только  втянулись физически,  но и научились
наконец  меньше тратить времени на всякие  "непроизводственные операции". На
сборы утром, на приготовление пищи днем, на разведку.
     Один мой знакомый, поклонник очень сложных походов, говорил как-то, что
в зимних спортивных путешествиях по существу уже достигнут предел.  Теперь с
большим  грузом  в  гористой  северной  местности  за  две  недели  проходят
километров триста. Чтобы заметно повысить  скорость, надо, говорил он,  идти
на  крайние меры.  Например,  брать  с  собой значительно  меньше продуктов,
облегчая тем самым свой походный груз.
     Мой   знакомый  -  опытный  спортсмен,  но  тут  он,  по-моему,  сильно
перегибает. Уменьшать походный груз за счет продуктов... Очевидно, это то же
самое, что  марафонцу  перед  ответственным стартом или  велосипедисту перед
многодневной  гонкой стараться сильно похудеть. Причем дополнительно, против
своего  нормального  веса.  Поначалу,  может  быть,  и тот  и  другой смогут
двигаться быстрее, но в середине дистанции... И потом, если бы действительно
мы подошли к  пределу  возможностей  в путешествиях,  а то ведь  к нему  еще
приближаться и приближаться.  Наверное,  ни  в  одном  виде спорта нет таких
резервов. Если, например, в прыжках или в беге на короткие дистанции человек
использовал  свои  возможности  процентов на  восемьдесят,  а то  и  на  все
девяносто, то в  спортивных путешествиях  вряд ли он  перевалил за половину.
Резервы прежде всего в тренировках (если  бы  мы  тренировались хотя  бы как
прыгуны!).  В  продуманной до  мелочей  организации движения: никакой лишней
возни. Резервы в снаряжении, в уменьшении его веса, в создании принципиально
новых конструкций.  Резервы в  таком  подборе  группы, когда каждый обладает
хотя  бы одним полезным  для  похода талантом,  а все вместе дополняют  друг
друга.  То  есть  когда  в  группе  есть  и  толковый охотник,  между  делом
снабжающий всех  мясом и  рыбой, и "костровик", умеющий  в дождь и при сырых
дровах  обойтись одной спичкой, и ориентировщик, быстро  выбирающий наиболее
экономичный и правильный путь движения.
     Смешно говорить о пределе.  Другое  дело  -  стоит  ли  стремиться  его
достигнуть. Стоит ли превращать свой отпуск в многодневное соревнование?  Но
этот  вопрос, видимо, не имеет смысла.  Что значит стоит или  не стоит, если
сложное   спортивное   путешествие   в   современном   довольно   уютном   и
благоустроенном  мире  удовлетворяет потребность,  которую ощущает  не  одна
тысяча людей, особенно  молодых. Что значит стоит или не стоит, если это уже
делается.  А если что  рожденное жизнью  упорно и по  доброй  воле делается,
значит, оно необходимо. Пусть же в таком случае оно делается как можно лучше
- тогда даже  самые сложные  путешествия  будут  не столько  изнурительными,
сколько  эмоциональными. И  еще: разве не приятно сознавать  даже  тем,  кто
смотрит на все эти "предельные усилия" со  стороны, что современный  человек
достиг  такого  уровня  моральной  и  физической  подготовленности,   что  в
состоянии,  например,  пройти со  средствами Амундсена  до  Южного полюса  и
обратно  вдвое  быстрее?  Правда, пока он  такого  или подобного  подвига не
совершил, но...
     Впрочем, позвольте. А тот же шестидесятипятилетний Френсис Чичестер?
     К  вечеру стало светлее. Поднялись тучи. Кое-где в  них появились синие
дыры. Задул ветер и начал рвать и растаскивать тучи по небу. Мы продвинулись
к цели километра  на полтора. На берегах высоко над водой  лежали и сочились
мутными  каплями  льдины. Видимо, недавно где-то ниже по течению был большой
затор  и вода  тут  держалась  метра на три выше, чем сейчас, а потом  затор
прорвало...
     Около  льдин  в  земле виднелись глубокие  борозды  - это  льдины,  как
плугами, острыми краями ковыряли землю, сдерживая другие, напирающие сверху.
     Прошедший тут ледоход не только  пахал, но и косил - на льдинах  висели
пучки  жухлой  прошлогодней  травы.  В  старых   льдинах  виднелись  круглые
раковины:  ясными солнечными  днями пучки  эти  нагревались  и лед под  ними
протаивал.
     Попадались и ледяные  грибы - льдины со шляпками и  на  тонких  ножках,
обвитых "сеном".
     Снежные обрывы по  берегам стали  выше. Но не везде -  местами снега не
было  совсем.  Мы  заметили,  что  снегозадержание  происходит  лишь  на тех
участках  реки, которые  параллельны хребту и расположены напротив глубокого
ущелья,  прорезающего  здесь  хребет.  Зимой  ущелье  работает,  как  труба:
усиливает ветры и направляет их в долину Большой Лагорты.
     От того, что  появились  снежные забои, льдин на реке  не стало меньше.
Наоборот, разводья сделались  совсем короткими, и нам приходилось то и  дело
перелезать с байдарками через льдины. Наконец мы уперлись в сплошное ледовое
поле.  Лед  был  весь  в  трещинах,  забитых  мелкими  осколками.  Мы  долго
разглядывали ледовое поле, надеясь найти в нем удобный проход, но все же нам
пришлось вылезать со всем своим грузом, с байдарками на берег и двигаться по
верхнему краю снежника.
     На снежнике  попадались глубокие трещины  шириной  до метра. Это делало
его похожим на засыпанный  снегом горный  ледник. Но все  же поверху  мы шли
быстрее.
     Перед слиянием двух истоков Большой Лагорты лед  на реке опять поредел,
и, разглядев  сверху извилистую и  узкую полосу чистой воды,  мы на веревках
спустили  байдарки со  снежного  обрыва  в реку и опять поплыли, расталкивая
веслами льдины.
     Чистой  воды становилось больше,  и наконец мы подошли к  участку реки,
полностью  свободному ото  льда.  Нам очень хотелось порезвиться  на  чистой
воде, но ветер был уже такой сильный, что мы не  рискнули даже высунуться на
плес,  и, не доплывая  до него,  вытащили  байдарки на крепкую выползшую  на
берег льдину и по ней отволокли их подальше от воды.
     Кругом  было  голо,  ни куста, ни деревца,  но  мы  еще  издали увидели
большой,  метра в  полтора, кусок  скалы и решили остановиться  возле  него,
рассчитывая  укрыть  за  скалой  от ветра хотя бы костер. Валявшиеся  вокруг
крупные  камни  можно использовать  для того,  чтобы  как  следует  укрепить
палатки:  мы  знали по  прошлому году, что с ветром на  Полярном Урале шутки
плохи.
     Когда поставили палатки, прошли ровно сутки с тех пор, как мы сняли  их
в предыдущем лагере, и половина суток после того, как мы в последний раз ели
что-то  горячее. От голода мы еле держались на ногах и все  же  сочли  более
благоразумным ограничить  свой ужин  сухарями и  забраться в спальные мешки,
чем варить на ветру ужин. Тем более что опять наползли тучи и пошел дождь.
     ...Я  проснулся  в  десять. Наверное,  все-таки  в  десять  утра. Ветер
свирепо  дергал  веревки, и конек  палатки совсем  провис -  выходит, камни,
которые мы навалили на веревки, сильно сдвинуло. В палатке кто-то завозился,
тот, кто лежал у правой стенки. Я вспомнил, что там обычно спит  Рубинин. Он
затих, затем опять стал  возиться, и сквозь свист ветра послышалось хлюпанье
воды. Все-таки натекло со стенок на пол. Хорошо, что у нас надувные матрацы,
а то бы плавали сейчас в спальных мешках...
     - Гена - позвал Рубинин.
     Варламов наполовину выбрался  из  мешка и сел в нем, упираясь головой в
отвисший конек. Он как был вечером в мокрой штормовке, так и забрался в  ней
в  спальный мешок. Интересно,  подсохла ли она хоть немного? Я ощупал себя в
спальном мешке и убедился, что тоже лежу в  брезентовом костюме. Хорошо еще,
что не в сапогах.
     - Кто первый вылезает из палатки? - спросил Рубинин.
     - Ты - ответил Гена.
     - Брось.  Разыграем  на пальцах.  С тебя считать. Выкидываем  на  одной
руке. Готовы?..
     Выпало Рубинину. Он горестно вздохнул, вылез из спального мешка  и стал
в  ворохе  вещей  искать  носки  и сапоги. Вспомнив, наконец, что  сапоги он
оставил снаружи, засунув  их под  палатку,  Рубинин  проворчал,  что все это
несправедливо и надо  было  сначала вылезать тому, кто спит в  середине,  то
есть Варламову. Потому что ему просторнее и удобнее одеваться.
     Поправив свою  голубую шапочку с белым  шариком на макушке, Рубинин еще
раз шумно вздохнул и, выбросив  из палатки  пустой мешок из красной клеенки,
вылез  и  встал на него в носках, чтобы там  же,  снаружи, натянуть  на ноги
сапоги.
     В соседней  палатке,  видимо, поняли, что из нашей кто-то вылез.  Может
быть, там этого даже ждали.
     - Ну как? - крикнул кто-то звонко и бодро. Нетрудно ыло догадаться, что
это Деев.
     - Отличная погода -  весело, в тон  Дееву  ответил Рубинин.-  Не  очень
сильный, теплый ветер. Прекрасный вид на Урал.
     Мы  с Геной  понимающе переглянулись.  Ясно было, что  Рубинин врет, но
стало  как-то радостнее. Толкая  друг друга,  мы  начали возиться в палатке,
решившись все-таки вылезать. Гена меня обогнал и, выбравшись наружу, сначала
что-то  пробубнил, а потом громко  возвестил, что давно уже не  было  такого
хорошего дня.
     Едва я высунул  голову из палатки, чтобы взглянуть в сторону Урала, как
в лицо мне ударил плотный заряд снега. Кругом все тонуло  в  белом. Не видно
было никакого  Урала,  лишь  река  чернела в этом снежном  месиве, но и  она
закипала белыми  гребнями волн.  Обломок  скалы, за  которым  мы  собирались
спрятать костер,  высился  над  тундрой, как одинокий сугроб.  Сгибаясь  под
напором ветра, Рубинин таскал камни и укреплял ими растяжки палатки.
     Завалив камнями  все  веревки,  мы  нырнули  обратно в.палатку.  Там мы
мгновенно  залезли  в   мешки   и,  согревшись,  стали  ждать,  когда  будут
восхищаться погодой соседи.
     Первым из соседней палатки вылез Петр и, к нашему удивлению, тоже нашел
погоду неплохой, но восторгался ею почему-то недолго.  Мы решили, что он уже
забрался  назад в  свою палатку, и  вдруг  услышали, как  Петр дает указания
Дееву:  "Стой  здесь, неси  камень сюда, клади его на веревку, снова возьми,
опять клади, повтори все  на этом  фоне". Мы поняли, что  Петр занялся своим
обычным делом - документальными киносъемками...
     Скоро все  затихли. О  том, плыть  нам  или не плыть, никто даже  и  не
заговорил. Еще не хватает в такой ветер ковырнуться кому-нибудь в реку...
     Мы еще  немного полежали, и  вдруг я вспомнил... Гена  лежал  рядом  со
мной, но  его не было слышно. Он тоже, наверное, вспомнил и теперь от страха
затаил дыхание. Так мы лежали и ждали исполнения приговора в слабой надежде,
что палачи уснут и казнь немного оттянется. Но из соседней палатки крикнули:
     - Эй! Кто сегодня дежу