очему Амундсен вышел так рано.  "Он,  наверное,
удрал от этой сцены накрывания на стол", - подумал я. И сейчас же я убедился
в добродушии всех, спавших здесь. Где бы в другом месте это ни  происходило,
но Линдстрем обязательно получил бы башмаком по черепу. Однако, здесь должно
быть, это миролюбивейшие люди на свете.
     Между тем, я успел немного оглядеться. У  самой  двери,  где  я  стоял,
зияло отверстие трубы у пола. Я сейчас  же  понял,  что  это  вентиляционная
труба. Я наклонился и приложил руку. Не чувствовалось  и  признака  движения
воздуха. Значит, вот где причина удушливой атмосферы!
     Первое, что мне потом попалось на глаза, были койки - девять  штук.  По
правой стороне три, по левой шесть. Большинство спящих, - если только  после
такого накрывания на стол можно было еще думать, что они спят,  -  лежали  в
спальных мешках. Им было в них, вероятно, тепло  и  приятно.  Все  остальное
место было занято столом и двумя  узкими  скамьями  по  бокам.  Все  было  в
порядке. Большая часть  одежды  была  развешена.  Некоторые  вещи  валялись,
правда, и на полу, но ведь здесь в потемках бродил  Линдстрем.  Может  быть,
это он и уронил их?
     На столе, ближе к окну, стоял граммофон и кроме того несколько  коробок
с табаком и пепельницы. Обстановка была небогатая и не в стиле  ни  Людовика
XV, ни Людовика XVI, но она выполняла свое назначение.  На  одной  из  стен,
поближе к окну, висело несколько картинок, а на другой  -  портреты  короля,
королевы и принца Улава, по-видимому, вырезанные из газет  и  наклеенные  на
синий картон. В углу, ближайшем к двери направо, где  не  было  коек,  место
было занято одеждой, висевшей частью на стене, частью на натянутых веревках.
Значит, это место для просушка - скромной  по  своей  простоте.  Под  столом
стояло несколько лакированных ящиков. Что там было, бог его знает!
     Но вот одна из коек проявила  признаки  жизни.  Это  был  Вистинг;  ему
надоел шум,  который  все  еще  продолжался.  Линдстрем  не  спешил,  гремел
ложками, злорадно улыбался и поглядывал на койки. Очевидно, он шумел не  без
определенного намерения. Вистинг был  первой  жертвой  и,  насколько  я  мог
заметить, кажется, единственной.
     Во всяком случае, ни на одной из коек не наблюдалось движения.
     - Здравствуй, толстяк! Я думал, ты будешь  валяться  до  обеда.  Таково
было утреннее приветствие Линдстрема.
     - Поглядывай, брат, сам за собой. Не растолкай я тебя, ты спал бы  себе
до сих пор.
     Расплата той  же  монетой!  Очевидно,  с  Вистингом  шутки  плохи.  Но,
впрочем, оба кивали друг другу и улыбались, -  значит,  все  это  говорилось
добродушно.
     Наконец, Линдстрем отставил от себя  последнюю  чашку,  выразительно  и
энергично уронив туда последнюю чайную ложку, словно поставив на этом точку.
     Я ждал, что теперь Линдстрем вернется обратно к своим  обязанностям  на
кухне. Но, видимо, у него на уме было еще что-то. И точно, он подтягивается,
вытягивает шею, закидывает голову, - он очень  живо  напомнил  мне  молодого
петушка, готового закукарекать, - и орет изо всей силы своих легких:
     - Все наверх, рифы брать, ребята!
     Теперь его утренняя служба закончена. Спальные мешки вдруг оживились, и
некоторые выражения в роде: "вот, дьявол!"-или "заткни глотку, болтун!" явно
свидетельствуют о том, что обитатели "Фрамхейма", наконец, проснулись.
     Сияя от удовольствия, нарушитель покоя исчезает на кухне...
     Спавшие один за другим начинают теперь высовывать из мешков свои головы
и прочее. Вот это, должно быть, Хельмер Хансен, участник плавания на  "Йоа".
Ему, должно быть, легко справляться с брасами. А вот, конечно, Улав  Улавсен
Бьолан.  Мой  старый  приятель  по  Уолменколлену  (Гора  возле  Осло.   где
происходят состязания в лыжных прыжках и беге  на  лыжах.  -  Прим.  перев),
помните, такой страшный стайер? Да и в  прыжках  молодец,-пятьдесят  метров,
кажется, не падая. Если у Амундсена много таких  ребят,  он  дойдет-таки  до
полюса!.. Вот  появляется  и  Стубберуд,  тот  самый,  про  которого  газета
"Афтенпостен" писала, что он такой знаток  двойной  бухгалтерии,  Сейчас  он
мало похож на счетовода - но как знать! А вот появляются и Хассель, Иохансен
и Преструд. Ну, вот,  теперь  они  все  встали,  и  скоро  начнется  дневная
работа..
     - Стубберуд!.- это Линдстрем просовывает голову в дверь, - если  хочешь
получить горячий блин, то позаботься пустить немного воздуху снизу.
     Стубберуд только улыбается в ответ. У него такой вид, будто  он  и  так
уверен в том, что все равно получит этот... как это  он  сказал?  -  горячий
блин! Это, должно быть, нечто такое, что стоит в связи с чудесным  тестом  и
заманчивым нежным запахом жареного,  проходящим  сюда  через  дверную  щель.
Стубберуд уходит, я следую за ним. Да, совершенно верно, Линдстрем стоит  во
всем своем  великолепии  перед  плитой  и  вертит  в  руках  свое  оружие  -
лопаточку. А на плите лежат три золотистых горячих блинчика, шипя и треща на
жарком огне. Ух, как мне захотелось есть! Я занимаю опять свое старое место,
чтобы никому не мешать, и наблюдаю за Линдстремом. Вот это молодец! Он печет
горячие блинчики с поразительным уменьем.
     Он напоминает мне жонглеров с  шарами,  -  так  точно  и  уверенно  это
делается. Манера, с какой он манипулирует  лопаточкой,  подцепляя  блинчики,
обнаруживает его  баснословную  ловкость.  Держа  в  одной  руке  ложку,  он
накладывает новое тесто на сковороду и, работая другой  рукой,  одновременно
снимает лопаточкой уже зажаренные. Ловко!
     Подходит  Вистинг,  отдает  честь  .и  протягивает   жестяную   кружку.
Польщенный почтительным приветствием, Линдстрем наливает ему  полную  кружку
кипятку, и Вистинг исчезает в пристройке. Но этот перерыв выводит Линдстрема
из ритма жонглирования горячими  блинчиками.  Один  из  них  скатывается  за
плиту. Малый соблюдает полнейшее равнодушие. Я никак не могу  уяснить  себе,
заметил ли он потерю блинчика или нет. Вздох, вырвавшийся  у  него,  выражал
приблизительно следующее: "И собакам ведь тоже что-нибудь нужно!"
     Тут все подходят по очереди, протягивают кружечки и получают свою  долю
кипятка. Я заинтересовываюсь всем этим, встаю и проскальзываю  за  одним  из
них в пристройку и дальше на барьер.  Едва  ли  вы  поверите  мне,  когда  я
расскажу вам, что я увидел.  Все  полярные  путешественники  заняты  чисткой
зубов! Оказывается, они вовсе уж не такие свиньи. Везде пахнет зубной пастой
- стоматолом. Подходит Амундсен. Очевидно, он выходил из дому  и  производил
метеорологические наблюдения, так как он держит в одной  руке  анемометр.  Я
иду за ним по снежному ходу. Я пользуюсь этим случаем, чтобы ударить его  по
плечу, когда, нас никто не видит, и  говорю:  "Черт,  что  за  молодцы!"  Он
только улыбнулся. Но часто улыбка  может  сказать  гораздо  больше  слов.  Я
понял, что он хотел сказать:
     "Я давно знал это, и даже гораздо больше!"
     Но вот восемь часов. Дверь из кухни в комнату открыта настежь, и  тепло
устремилось  туда,  смешиваясь  со  свежим   воздухом,   который   Стубберуд
заставил-таки пойти должным путем; везде теплый  свежий  воздух.  Происходит
весьма интересная  сцена.  Возвращаясь  обратно,  господа,  чистившие  зубы,
должны были по очереди угадывать  температуру  воздуха.  Это  дает  повод  к
шуткам и веселью, и под смех и  болтовню  начинается  первый  дневной  прием
пищи.
     Когда звенят стаканы и царит  приподнятое  настроение,  наших  полярных
путешественников часто сравнивают с  их  праотцами  -  отважными  викингами.
Такое сравнение ни разу не пришло мне в. голову, когда  я  увидел,  как  это
сборище обыкновенных, буднично выглядевших людей чистило  зубы.  Но  теперь,
когда они придвинули к себе тарелки, это сравнение родилось само собой.
     Даже наши праотцы - викинги - не могли бы сильнее  вгрызаться  в  пищу,
чем эти девять человек! Одна гора блинчиков исчезала за другой, как будто  в
них был воздух. А я-то в простоте своей думал, что каждый блин  представляет
порцию для одного. Пропитанные маслом, облитые вареньем, эти огромные блины,
- я чуть не сказал "омлеты",  -  проскальзывали  в  желудки  с  баснословной
скоростью. Я невольно подумал о фокуснике, который только что держал яйцо  в
руке, и его уже нет. Лучшая плата для повара, когда- его -кушанье  нравится!
В таком случае Линдстрем получал  огромное  жалованье.  "Омлеты"  запивались
большими чашками крепкого ароматного кофе.
     Можно проследить постепенное действие еды - разговор становится  общим.
Первой серьезной темой для разговора служит роман, видимо, очень популярный;
он называется: "Экспресс Рим - Париж". Мне удалось понять из разговора, -  к
сожалению, я сам так и не читал этого знаменитого произведения, - что в этом
.поезде произошло  какое-то  убийство.  Теперь  очень  оживленно  обсуждался
вопрос  о  том,  кто  же  совершил  его.  Кажется,  все  голоса  сошлись  на
самоубийстве.
     Я всегда придерживался того мнения, что в таких путешествиях, где  одни
и те же люди проводят время вместе день за днем годами, очень  трудно  найти
тему для разговора. Но не так это было здесь. Не  успел  экспресс  исчезнуть
вдали, как на всех парах подкатил вопрос о ландсмоле  (Ландсмол-национальный
литературный язык Норвегии, создаваемый  на  основе  народных  диалектов.  -
Прим. перев.).  Действительно,  пару  тут  было  довольно!  Очевидно,  здесь
собрались люди из обоих лагерей. Чтобы не обижать ни той, ни другой  партии,
я не буду повторять того, что я услышал. Но все же могу сказать, что  партия
ландсмола, в конце концов, объявила его  единственно  правильным,  и  то  же
самое заявление было сделано другой партией на своем языке.
     Постепенно появились трубки, и вскоре запах "крошеного листа" вступил в
жаркий бой за господство  со  свежим  воздухом.  Покуривая,  люди  обсуждали
намеченные на этот день работы.
     - Да, придется мне потрудиться, чтобы припасти к празднику  дровец  для
этого молодца, который их просто жрет, - сказал Хассель.
     Я внутренне потешался. Знай Хассель об утреннем  потреблении  керосина,
подумал я, так он прибавил бы, конечно-"и который просто пьет керосин"!
     На часах теперь половина девятого, и Стубберуд  и  Бьолан  встают.  Они
надевают на себя разную меховую одежду, из чего я могу  заключить,  что  они
собираются  выходить.  Не  говоря  ни  слова,  они  исчезают.  Тем  временем
остальные продолжают свое утреннее куренье, а некоторые даже принимаются  за
чтение. Но к девяти часам все начинают подниматься. Надевают на себя меховые
одежды и собираются выходить.
     Между тем, Бьолан и Стубберуд вернулись с  прогулки,  насколько  я  мог
понять по некоторым  выражениям  в  роде:  "пробирает  морозец",  "у  склада
здорово задувает" и т.п. Один Преструд не снаряжается для выхода.  Наоборот,
он подходит к открытому ящику под дальней койкой, в котором  стоит  коробка.
Открывает крышку, и появляются три хронометра. Одновременно трое  сидящих  в
комнате вынимают свои часы и  производят  сверку  их,  занося  результаты  в
протокол. После сверки часов владельцы их исчезают, каждый со своими часами.
Я  пользуюсь  случаем  и  незаметно  выскальзываю  за  последним  выходящим,
Преструд и сверка хронометров - вещь слишком серьезная для меня.
     Мне хотелось посмотреть, что  они  будут  делать.  Тут  царило  большое
оживление. Из палаток на все лады раздавался собачий вой. Я не видел  никого
из тех, кто вышел перед нами - все, вероятно, были уже в палатках.  Во  всех
палатках виднелся свет, значит, люди занимались спуском собак с привязи. Как
красиво выглядели освещенные палатки  на  темном,  усеянном  звездами  небе!
Правда, темным его уже нельзя  было  больше  назвать.  По  небу  разливалось
небольшое  зарево,  победоносно  затмевая  южное  сияние.  Оно   значительно
уменьшилось в своей интенсивности, с тех пор как я  его  видел  в  последний
раз. По-видимому, разыгрывался последний бой.
     И вот из  палаток  высыпала  четвероногая  армия.  Собаки  вылетали  из
палаток ракетами. Здесь были все оттенки - серые, черные, рыжие, коричневые,
белые и смесь всех цветов. Мня поразило, что собаки по  большей  части  были
маленькие. Но как они хорошо  выглядели!  Круглые  и  бочковатые,  чистые  и
холеные, полные жизни. Они сейчас же разбились на небольшие партии  от  двух
до пяти штук в каждой. Ясно  было,  что  эти  группы  состояли  из  интимных
друзей. Они буквально ласкали друг друга. В каждой  из  этих  групп  главным
образом одна собака пользовалась особенным вниманием товарищей.  Вокруг  нее
группировались все остальные. Они лизали  ее,  махали  перед  ней  хвостами,
вообще выражали ей всяческие знаки верности.  Все  они  бегали  кругом  друг
около друга, не обнаруживая никаких признаков вражды.
     Главный их  интерес,  по-видимому,  сосредоточивался  на  двух  больших
черных кучах, которые виднелись у края палаточного лагеря. Я не мог  решить,
что это такое, так как все еще не было достаточно светло. Но думаю, что я не
ошибусь, если предположу, что это были тюлени. Что-то жесткое и съедобное, -
ибо я слышу, как оно хрустит у собак на зубах. Здесь мир иногда  нарушается.
За едой собаки, видимо, плохо уживаются друг с другом.
     Но настоящей битвы не происходит. Здесь присутствует сторож  с  палкой,
и,  как  только  он  показывается  и  раздается  его  голос,  собаки  быстро
разбегаются.  По-видимому,  собаки  очень   послушны.   Больше   всего   мне
понравилась молодежь и щенки. Молодежи можно дать на вид месяцев десять. Они
совершенны со всех точек зрения. Заметно, что за  ними  хорошо  ухаживали  с
самого рождения. Их шерсть была поразительно богата и густотой своей  далеко
превосходила шерсть старшего поколения. Они были  поразительно  смелы  и  не
останавливались ни перед чем. А вот и самые маленькие щенки. Они  похожи  на
клубочки шерсти, катаются себе по снегу и веселятся вовсю. Я поражаюсь,  как
эти крошки могут переносить трескучий мороз. Я думал,  что  такие  маленькие
животные не смогут пережить зиму. Позднее я услышал,  что  щенки  не  только
выносили мороз, но и были гораздо выносливее взрослых собак. Взрослые собаки
любили забираться по вечерам в палатку, крошки же отказывались входить туда.
Им хотелось спать на воздухе. И так поступали они большую часть зимы. Но вот
все люди справились с работой и выпустили своих собак; теперь с  фонарями  в
руках  идут  они  в  разных  направлениях  и  исчезают  -  по-видимому,  под
поверхностью барьера. Я понимаю теперь, что  здесь  за  день  можно  увидеть
много интересного. Куда же, скажите на милость, все они девались?
     Но вот Амундсен. Он остался снова один. Он, вероятно,  несет  дежурство
при собаках. Я подхожу к нему и появляюсь перед ним.
     - Вот и хорошо, что вы  пришли,-говорит  он,-я  смогу  представить  вам
некоторых из наших знаменитостей. Вот  прежде  всего  "трилистник":  "Фикс",
"Лассе" и "Снуппесен". Они всегда ведут себя так, когда  :  выхожу.  Они  не
могут оставить меня в покое ни  на  минуту.  У  "Фикса",  большого,  серого,
похожего на волка пса, на  совести  много  укусов.  Свой  первый  подвиг  он
совершил на Флеккеро. Он здорово вцепился Линдстрему в зад. Что вы  скажете,
если вас хватит вот этакая пасть?
     "Фикс" теперь ручной, и он  без  ворчанья  позволяет  своему  господину
взяться одной рукой за верхнюю челюсть, другой за нижнюю  и  широко  открыть
пасть. Ну и ну, что за зубищи! Я радуюсь в глубине души, что в тот день не я
был в штанах Линдстрема!
     - Если вы обратите внимание, -  продолжает  Амундсен,  улыбаясь,  -  то
увидите, что и по сей час Линдстрем все еще садится с осторожностью! У  меня
самого на левой ноге тоже остался знак, да и у  многих  из  нас  есть  такие
знаки. Здесь все еще многие питают к этому псу почтение.
     - А вот это, - продолжал Амундсен, -  "Лассесен"-это  его  ласкательное
имя, а окрещен он "Лассе" - почти совсем черный, как  видите.  Он,  кажется,
был самым злющим из всех собак, когда их приняли на судно.  Я  привязал  его
наверху на мостике вместе с другими своими собаками рядом  с  "Фиксом".  Оба
они были друзьями еще с Гренландии. Но когда мне приходилось проходить  мимо
"Лассе", я всегда сначала прикидывал на глаз расстояние. По большей части он
стоял и  смотрел  вниз  на  палубу,  совсем  как  бешеный.  Если  я  пытался
приблизиться, он не двигался и продолжал стоять смирно. Но я  видел,  как  у
собаки поднималась верхняя губа, обнажая  ряд  таких  зубов,  с  которыми  я
совершенно не  хотел  заводить  знакомства!  Так  продолжалось  две  недели.
Наконец, верхняя губа перестала подниматься, и  пес  стал  слегка  поднимать
голову, как будто возымев желание посмотреть на того, кто ежедневно приносил
ему пищу и воду. Но путь до дружбы был еще долог и извилист.  В  последующий
затем период я чесал собаке спину палкой. Первое время пес  бросался,  кусал
палку и грыз ее зубами. Я поздравлял себя с тем, что это была не  моя  рука.
День изо дня я подходил все ближе  и  ближе,  пока,  наконец,  не  отважился
дотронуться до собаки рукой. Собака страшно оскалилась, но  не  сделала  мне
ничего плохого. А потом наступило время, когда и дружба завязалась. День ото
дня мы становились все лучшими друзьями, а теперь вы сами видите, как у  нас
обстоит дело.
     - Третья - "Снуппесен", темно-рыжая дама. Она поклялась в дружбе  обоим
псам и никогда их не покидает. Это самая легкая и самая гибкая из всех наших
животных. Вы, наверное, заметили, что она меня любит. Она больше всего любит
становиться на задние лапы и старается достать  до  моего  лица.  Я  пытался
отучить ее от этого, но тщетно. Она желает  поступать  по-своему.  В  данный
момент я лично не могу  показать  вам  больше  ни  одной  собаки,  достойной
внимания.
     Есть еще одна, если вам хочется послушать красивое пение, У  меня  есть
"Уранус", профессиональный певец. Возьмем с собой "трилистник", и  тогда  вы
услышите пение.
     Мы направились к двум собакам,  черным  с  белым,  лежавшим  неподалеку
отдельно на снегу. "Трилистник"  прыгал  и  танцевал  около  нас.  Когда  мы
подошли к двум собакам и те увидели  приближающийся  "трилистник",  они  обе
вскочили, как по команде, и я догадался сейчас же, что мы  дошли  до  певца.
Боже, что за ужасный голос! Было ясно, что концерт этот давался  "Лаосе",  и
пока мы стояли там, а "трилистник" находился поблизости, "Уранус"  продолжал
свой концерт. Но вот мое внимание вдруг привлек к себе другой  "трилистник".
Он производил необычайно хорошее впечатление. Я спросил своего спутника, кто
это такие?
     - Ax, да,-сказал он,-это тройка  из  упряжки  Хансена,  одни  из  наших
лучших животных. Большая черная с белым называется  "Цанко".  Она,  кажется,
немного стара. Две других, похожих на сардельки на  спичках,  это  "Ринг"  и
"Милиус". Как видите, они небольшие,  скорее  даже  маленькие,  но,  тем  не
менее, это наши самые выносливые животные.  Мы  пришли  к  заключению,  что,
наверное, они братья. Они похожи друг на друга, как две капли  воды.  Теперь
мы пройдем через всю свору и посмотрим, не встретим ли мы  еще  какой-нибудь
знаменитости. Вот "Карениус", "Сэуен", "Шварц" и  "Лусси".  Они  принадлежат
Стубберуду и в лагере являются силой. Палатка Бьолана здесь рядом. Вот лежат
его любимцы - "Квен", "Лапп", "Пан",  и  "Йола".  Они,  в  общем,  малы,  но
прекрасные животные. Здесь в юго-восточном углу стоит  палатка  Хасселя.  Но
сейчас здесь нет ни одной из его собак. Они все лежат у спуска в керосиновый
склад, где Хассель бывает чаще  всего.  Следующая  палатка  -  Вистинга,  Мы
пройдем туда и посмотрим, не удастся .ли нам увидеть его "гордость". А вот и
они - те четыре, что там играют и  валяются.  Большая  рыже-бурая,  вот  там
направо, это "Полковник" - наше самое красивое животное. У него  три  друга:
"Сугген", "Арне" и "Брун".
     - Я должен рассказать вам небольшую историю о  "Полковнике",  когда  он
находился на Флеккерб. В ту  пору  он  был  еще  совсем  дикий.  Однажды  он
сорвался с привязи и бросился в море. Его заметили только  тогда,  когда  он
уже был на половине пути между Флеккерб  и  берегом,  куда  он,  невидимому,
направлялся,  чтобы  заполучить  баранье  жаркое.   Вистинг   и   Линдстрем,
смотревшие в то время за собаками, поспешили сесть в  лодку.  Им  удалось  в
конце концов догнать собаку, но, прежде чем втащить ее в лодку, им  пришлось
вступить с "Полковником" в настоящую схватку. Позднее как-то  у  Вистинга  с
"Полковником" было состязание в плавании; я не помню хорошенько, кто из  них
победил. На этих собак мы возлагаем большие. надежды.
     - Вот там в углу расположена палатка Иохансена. Об его собаках  я  мало
что  могу  сказать.  Больше  всего  отличается  от  других  "Камилла".   Она
прекрасная мать, хорошо воспитывает своих детей и обыкновенно их у нее целая
куча.
     - Теперь, мне кажется, вы уже достаточно насмотрелись на псов, и,  если
не возражаете, я покажу вам подземный "Фрамхейм" и то, что  там  происходит.
Добавлю еще, что мы гордимся этой работой; я думаю, что вы  сами  придете  к
заключению, что на это мы имеем право. Мы начнем  с  Хасселя,  так  как  его
департамент находится ближе всего.
     Мы пошли по направлению к дому, прошли его  западную  сторону  и  скоро
очутились у каких-то козел. Под козлами  лежал  большой  деревянный  щит.  К
козлам в том месте, где соединяются все три ножки,  был  приделан  маленький
блок. Через блок проходила тонкая веревка, привязанная к одному концу  щита.
На другом конце ее висел груз на метр выше поверхности снега.
     - Ну, вот мы и у Хасселя, - сказал мой проводник. Хорошо, что  он  меня
не видел, так как у меня, должно быть, был довольно глупый вид. "У  Хасселя?
- подумал я. - Что этот человек хочет сказать? Ведь мы  стоим  на  пустынном
барьере".
     - Слышите этот визг? Это Хассель пилит дрова.
     Но вот Амундсен нагнулся и  легким  движением  поднял  кверху  довольно
тяжелый щит. Груз подействовал. Вниз, глубоко вниз  в  барьер  вели  широкие
снежные ступеньки. Мы оставили щит поднятым, чтобы тот слабый дневной  свет,
который был в  это  время,  помогал  нам.  Мой  хозяин  пошел  вперед,  а  я
последовал за ним.
     Спустившись  на  четыре-пять  ступенек,  мы  очутились  перед   дверным
отверстием, завешенным шерстяным одеялом. Мы откинули его в  сторону.  Звук,
доходивший до меня раньше в виде жужжания, стал теперь громче, и я отчетливо
различил, что он происходит от пилки. Мы вошли.
     Помещение, в которое мы вошли, было  длинное  и  узкое,  вырубленное  в
ледяном барьере. На крепкой снежной полке лежали один  за  другим  бочата  в
образцовом  порядке.  Если  все  это   керосин,   то   мне   стала   понятна
расточительность Линдстрема во время утренней топки. Здесь  керосина  хватит
на несколько лет. Посреди помещения висел обыкновенный фонарь  с  крышкой  и
стальной сеткой вокруг. В темном помещении он,  конечно,  давал  бы  немного
света, но  здесь,  в  этом  белом  окружении,  казалось,  что  он  проливает
солнечный  свет.  На  полу  стоял  горевший  примус.   Термометр,   висевший
неподалеку от примуса, показывал -20<sup>o</sup> С. Таким образом, Хассель не обременял
себя жарой. Ног если пилишь дрова, то это ничего! Мы подошли  к  Хасселю.  У
него был такой вид, будто он очень  торопится;  он  пилил  так,  что  только
опилки летели.
     - Здраст-те!
     - Здрасте!
     Опилки полетели еще сильнее.
     - Вы сегодня что-то очень заняты!
     - Ну, да, -  пила  заработала  с  опасной  быстротой,-чтобы  кончить  к
празднику, приходится поторапливаться.
     - Как обстоит дело с расходом угля?
     Это, по-видимому, подействовало. Пила сразу была остановлена, поднята и
поставлена к стенке. Я удивился и с  нетерпением  стал  ждать,  как  Хассель
поступит дальше. Сейчас, наверное, должно  произойти  нечто  непредвиденное.
Хассель  огляделся  по  сторонам,  -  осторожность  никогда  не  мешает,   -
приблизился  к  моему  хозяину   и   обнаружил   все   признаки   величайшей
осторожности.
     - За прошлую неделю мне удалось надуть его на 25 килограммов.
     Я опять облегченно вздохнул - я ждал чего-нибудь  похуже!  С  довольной
улыбкой Хассель снова принялся за прерванную работу.  Теперь  уж,  я  думаю,
ничто на свете не  в  состоянии  будет  остановить  его.  Последнее,  что  я
заметил, когда мы исчезали за занавеской, был Хассель в ореоле опилок.
     Мы снова вышли на поверхность барьера; легкое прикосновение  пальца,  и
щит повернулся и бесшумно упал. Я понял, что Хассель умеет не только  пилить
березовые  дрова.  Неподалеку  лежала  на  снегу  его  свора,  следившая  за
малейшими движениями своего хозяина. Здесь были "Миккель", "Рвен",  "Масмас"
и "Эльсе". Все они выглядели хорошо Теперь идем  посмотреть  на  других.  Мы
подошли к спуску в хижину и подняли щит. В глаза  мне  ударил  ослепительный
свет. В стенку лестницы, ведущей вниз с барьера, был вделан деревянный ящик,
обитый блестящей жестью. В  нем  стояла  и  светила  лампочка,  и  она-то  и
распространяла такой сильный свет. Но причина крылась во всем  окружении,  -
повсюду ведь здесь лед и снег. Впервые я  мог  оглядеться.  Утром,  когда  я
пришел сюда, здесь было темно. Снежный  туннель  вел  в  пристройку.  Это  я
заметил теперь по порогу, усмехавшемуся мне навстречу. Но что это такое там,
в противоположном направлении?  Я  видел,  что  ход  продолжается  и  в  эту
сторону, но куда он ведет? Здесь на  свету  мне  показалось,  что  дальше  в
коридоре совсем темно.
     - Теперь мы прежде всего пойдем к Бьолану, - с этими словами  проводник
наклонился и направился по темному ходу. - Посмотрите, там в снежной стенке,
как раз у нас под ногами, вы видите свет?
     Мало-помалу мои глаза стали привыкать к  темноте  хода.  И,  правда,  в
указанном направлении сквозь снежную  стенку  пробивался  зеленоватый  свет.
Здесь я  снова  обратил  внимание  на  какой-то  шум  -  однообразный  звук,
доносившийся снизу.
     - Осторожней, ступенька!
     Мы спустились снова вниз, вглубь барьера, по крепким широким  ступеням,
покрытым досками.
     Вдруг открылась дверь - дверь на петлях в снежной стенке - и я очутился
в комнате Бьолана и Стубберуда. Она, должно быть, была метра два  в  высоту,
пять метров в длину и два метра в ширину. На полу лежала масса стружек,  что
давало уют и тепло, В одном конце на примусе стоял большой жестяной ящик,  и
из него валил пар.
     - Как дела?
     - Хорошо. Принимаемся за сгибание полозьев. Я прикинул, примерно, вес и
вижу, что могу уменьшить его до двадцати двух кило.
     Это показалось мне почти невероятным. Амундсен  только  что,  когда  мы
поднимались сюда утром, рассказывал мне по дороге  о  своих  тяжелых  санях.
Семьдесят пять кило весили каждые! А  теперь  Бьолан  хотел  довести  их  до
двадцати двух кило. Это меньше чем третья часть первоначального веса.
     Кругом в снежные стенки были  воткнуты  крючки  и  вделаны  полки,  где
лежали инструменты. Верстак у Бьолана был  довольно  массивный,  вырублен  в
снегу и покрыт  досками.  По  другой  стенке  тоже  был  верстак,  такой  же
массивный, но только немного короче. Очевидно, это  было  место  Стубберуда.
Сегодня его  здесь  не  было.  Однако,  можно  было  видеть,  что  он  занят
обстругиванием ящиков для саней, чтобы  они  были  более  легкими.  Один  из
ящиков стоял тут уже готовым. Я нагнулся и осмотрел его. На верхней стороне,
там, где была прилажена маленькая круглая алюминиевая крышка, было помечено:
первоначальный вес девять килограммов, уменьшенный -  шесть  килограммов.  Я
понял, как велико  значение  такого  большого  уменьшения  веса  для  людей,
готовящихся к задуманному ими походу.  Источником  освещения  служила  всего
лишь одна лампа, но она давала  прекрасный  свет.  Мы  оставили  Бьолана.  Я
увидел, что санное снаряжение находится в наилучших руках.
     Мы вошли теперь в пристройку. Здесь мы встретили Стубберуда. Он наводил
порядок и готовил все к празднику. Весь выходящий из кухни пар, когда  двери
отворялись, плотно  оседал  здесь  на  потолке  и  стенах,  образуя  иней  в
несколько сантиметров толщиной. Теперь Стубберуд был занят его удалением при
помощи длинной метлы. "Все ведь  должно  быть  в  полном  блеске  и  Иванову
дню",-подумал я.
     Отсюда мы вошли в дом. Обед готовился, шипя и кипя.  Кухонный  пол  был
чисто вымыт, и линолеум, которым он был  застлан,  сверкал  по-праздничному.
Так же и в комнате. Все было убрано. На полу блестел линолеум,  а  стол  был
покрыт праздничной белой клеенкой. Воздух был чист  -  абсолютно  чист.  Все
койки прибраны, и лавки поставлены по местам. Сейчас здесь никого не было.
     - Вы видели только незначительную  часть  наших  подземных  дворцов,  -
сказал мой проводник, - но я  думаю  сначала  пройти  с  вами  на  чердак  и
посмотреть, как обстоят дела там. Идите за мной.
     Мы пошли в кухню и  поднялись  по  нескольким  ступенькам,  прибитым  к
стенке, до чердачного люка, Амундсен зажег  электрический  фонарь,  заливший
помещение ярким светом.  Первым,  на  что  я  обратил  свое  внимание,  была
библиотека. Библиотека "Фрамхейма" выглядела очень нарядно. Книги по номерам
от 1 до 80 стояли на трех полках. Тут же рядом лежал каталог, и я заглянул в
него. Книг было немного, но зато на всякий вкус. На каталоге была надпись  в
углу: "Библиотекарь  Адольф  Хенрик  Линдстрем".  Разве  он  и  библиотекарь
тоже?-вот уж поистине разносторонний человек!
     Длинными рядами стояли ящики с брусничным вареньем, морошкой, фруктовым
соком, сливками, сахаром и пикулями. В одном из углов я, по всем  признакам,
узнал темную фотолабораторию. Слуховое окно было завешено, чтобы через него,
не проходил свет, и там стояли бутылки с проявителями, мензурки и пр. Чердак
был отлично использован!
     Теперь мы уже все видели здесь и потому спустились вниз продолжать свой
дальнейший обход. В тот момент, когда мы выходили в пристройку, нам  попался
навстречу Линдстрем с большим подносом, на  котором  лежали  куски  льда.  Я
понял, что они предназначались для получения воды.
     Спутник мой вооружился большим сильным фонарем, и я понял,  что  сейчас
начнется наше подземное странствование. От северной  стены  пристройки  вела
дверь. Через нее-то и началось наше путешествие. Мы вошли в крытый  коридор.
Здесь было темно, как  в  могиле.  Фонарь  утратил  все  свои  осветительные
способности. Он горел тускло и слабо и, казалось, освещал только самый купол
помещения. Я старался придерживаться руками. Мой хозяин остановился и сделал
мне доклад о том блестящем порядке,  который  им  удалось  установить  здесь
общими усилиями, Я был  внимательным  слушателем.  К  этому  времени  я  уже
столько видел, что готов был без всяких разговоров выдать  им  аттестат.  Но
здесь на том участке, где мы сейчас про двигались, я должен был принимать на
веру все то, о чем только слышал, ибо тут ни зги не было видно!
     Мы двинулись дальше, и  я  после  только  что  выслушанного  доклада  о
порядке почувствовал себя настолько уверенно,  что  выпустил  анорак  своего
спутника, за который до сих пор держался. Но поступил глупо.
     Я вдруг растянулся во весь свой рост. Я наступил на  что-то  круглое  и
упал. Падая, я ухватился за что-то, тоже нечто  круглое,  и  лежа  судорожно
сжимал его в руках. Мне  хотелось  непременно  увидеть,  что  же  это  может
валяться на полу в столь  аккуратном  доме?  При  слабом  свете  фонаря  мне
удалось узнать, что я держал в руках: это был эдамский сыр! Я  отложил  его,
оставив лежать на том же месте, порядка ради, сел и взглянул себе  на  ноги.
На что же это такое я наступил? Тоже на эдамский сыр! А вот еще  лежит  один
из того же семейства. У меня начало создаваться теперь свое особое мнение  о
порядке, но я ничего не  сказал.  Ведь  почему-то  он,  шедший  впереди,  не
наступил ни на один сыр?.. "Ах, да, - произнес я про себя, - ведь  он  знает
хорошо порядки этого дома".
     С восточной, стороны дома  ход  хорошо  освещался  через  единственное,
выходившее сюда, окно. Я мог теперь лучше осмотреться. Прямо против окна,  в
той части барьера, которая образовывала  противоположную  стену  хода,  была
вырублена большущая пещера. Из глубины ее глянула на нас темнота.
     Спутник мой знал местность, а потому я мог положиться на него. Один  я,
конечно, призадумался бы, прежде чем пойти туда. Пещера  эта  расширялась  в
барьере, и  образовывала  в  конце  концов  довольно  большое  помещение  со
сводчатым потолком. На полу я видел только лопату и топор.
     - Для чего же, скажите пожалуйста, служит этот зал?
     - А видите ли, этот снег и ледяные глыбы до сих пор  шли  на  снабжение
нас водой!
     Значит, это и был тот источник, откуда Линдстрем и  течение  всех  этих
месяцев вырубал снег  и  лед,  необходимые  для  приготовления  пищи  и  для
получения воды-питьевой и для мытья. В одной из стен, внизу у  самого  пола,
было небольшое отверстие, как раз такое,  чтобы  через  него  мог  проползти
человек.
     - Ну, теперь постарайтесь сделаться поменьше и следуйте за мной,  тогда
мы посетим Хансена и Вистинга. С этими словами  мой  спутник,  словно  змея,
исчез в отверстии. Я с быстротой молнии бросился на пол и полез следом.  Мне
совсем не хотелось оставаться здесь в  полной  темноте  одному.  Впопыхах  я
ухватился за его ногу и не выпускал ее, пока не увидел света с той  стороны.
Ход, через который мы ползли, везде был одинаково узок, что  заставляло  нас
ползти на коленях. К счастью, он не  был  длинен.  Оканчивался  он  довольно
большим почти четырехугольным помещением. Посредине стоял низкий стол, и  на
нем  Хельмер  Хансен  перевязывал  сани.  Помещение  было  довольно   скудно
освещено, хотя у них горели и лампа и свеча. Позднее я  понял,  что  причину
этого нужно искать в наличии здесь большого числа темных предметов. У  одной
из стен лежала одежда - меховая одежда, сложенная в большие  кучи.  На  кучи
были  накинуты  сверху  шерстяные  одеяла  для   предохранения   одежды   от
образовывавшегося на потолке и падавшего вниз инея. У другой стены  штабелем
стояли сани. У стены прямо против  двери  сложено  шерстяное  нижнее  белье.
Любой магазин в Кристиании мог бы  позавидовать  этому  запасу!  Здесь  были
исландские куртки, свитеры, нижнее белье  невероятной  толщины  и  размеров,
чулки, варежки и многое другое.
     Из угла между этой стеной и длинной стеной, у которой стояли сани, мы и
вошли сюда через небольшое  отверстие.  По  той  же  стене  за  санями  была
завешенная дверь,, и оттуда слышалось какое-то странное жужжание.  Мне  было
очень интересно узнать, что бы это такое могло быть, но  раньше  нужно  было
послушать, о чем станут говорить эти двое людей.
     - Что вы теперь думаете, Хансен, о скреплениях?
     - Пожалуй, они выдержат. Во всяком случае, они  лучше  тех,  что  были.
Посмотрите, как были закреплены концы!
     Я тоже наклонился, чтобы посмотреть,  что  такое  случилось  с  санными
скреплениями. И должен сказать, что меня тоже поразило то, что я  увидел.  -
Разве так делается?  Способ  скрепления  -  это  вопрос,  к  которому  моряк
относится с большим вниманием: он знает, что если концы плохо закреплены, то
тут не поможет и хорошо сделанная обмотка.  Поэтому  существует  непременное
правило, чтобы скрепление производилось возможно тщательнее. Здесь же  конец
скрепления был прибит штифтиком, каким обычно прикрепляют ярлычки.
     - Вот хорошо-то было бы отправиться с этим к полюсу!
     Это заключительное замечание Хансена, невидимому, было  самым  скромным
из всего того, что он думал о такой работе. Я посмотрел, как теперь делались
скрепления, и согласился с Хансеном, что они будут  отлично  исполнять  свою
службу.
     Довольно неприятна эта работа по скреплению саней  при  -26<sup>o</sup>С,  которые
показывал термометр, но, невидимому, Хансен не обращал на  это  внимания.  Я
слышал, что и Вистинг принимал участие в этой работе, но его не было  видно.
Где же это он? Мой взор невольно обратился к занавеске; из-за нее доносилось
слышанное мною жужжание. Я просто сгорал от любопытства! Наконец, обсуждение
вопроса о скреплениях как будто бы закончилось, и мой  проводник  собирается
идти дальше. Он оставляет фонарь и направляется к занавеске.
     - Вистинг!
     - Что?
     Ответ  звучал  так,  словно  он  доносился  откуда-то  очень  издалека.
Жужжание прекращается, и занавеска отдергивается в  сторону.  И  вот  передо
мной открывается зрелище, больше всего поразившее меня в  этот  и  без  того
богатый событиями день. Оказывается,  Вистинг  сидит  в  глубине  барьера  и
преспокойно шьет себе на швейной машине! На воздухе сейчас температура -51<sup>o</sup>.
Это показалось мне страннее всего самого странного!
     Я   подкрадываюсь   к   отверстию,   чтобы   взглянуть    поближе.    И
вдруг-уф!-встречаю там настоящую тропическую  жару.  Я  искоса  взглянул  на
висящий термометр: +10<sup>o</sup> С. Как же все это вяжется  одно  с  другим?  Вистинг
сидит тут в ледяном погребе и шьет при температуре в десять градусов  тепла!
В школьные дни я учил, что лед тает приблизительно при 0<sup>o</sup>. Если  этот  закон
все еще продолжает действовать,  то  ведь  Вистингу  приходится  сидеть  под
душем. Я вхожу туда совсем. Швейная  комната  невелика:  приблизительно  два
метра во все стороны. Рядом со швейной машиной - современной ножной  машиной
- в этом помещении кроме огромной палатки,  которой  Вистинг  сейчас  занят,
есть еще  много  инструментов,  компасов  и  т.  д.  Но  меня  больше  всего
интересует, как это Вистинг устраняет душ. Оказывается,  крышу  и  стены  он
обшил жестью и брезентом. Последний натянут таким  образом,  что  вся  талая
вода стекает по нему и собирается в подставленный внизу таз. Таким  образом,
Вистинг собирает себе воду для мытья, столь драгоценную в этих областях. Вот
мошенник! Здесь, в этом крошечном ледяном мешке, было сшито, как  я  позднее
услышал, почти все снаряжение для похода к  полюсу.  Если  с  такими  людьми
Амундсен достигнет полюса, то и благодарить его не за что! Его следовало  бы
вздуть, если бы он не сделал этого!
     Теперь мы окончили осмотр здесь и, по-видимому, осмотрели уже все.  Мой
спутник подходит к длинной стенке, где лежит платье, и начинает там  рыться.
"Ну, - думаю я, - осмотр одежды - это не так  уж  интересно!"  Я  уселся  на
груду саней у противоположной стены,  чтобы  немного  отдохнуть,  как  вдруг
Амундсен вытягивает голову вперед, будто собирается нырнуть - и  исчезает  в
ворохе мехов. Я вскакиваю и бросаюсь к груде одежды. Мне  становится  просто
не по себе в этом таинственном мире. Второпях я задеваю и чуть не  роняю  со
стола сани Хансена. Он изумленно озирается по сторонам. Хорошо еще,  что  он
меня не видит, а то мне, конечно, влетело бы, - такой  у  него  был  вид.  Я
пролезаю между связками одежды - и что же вижу? Опять дыру  в  стене,  снова
низкий темный ход. Я собираюсь с духом и устремляюсь туда. Этот ход  немного
выше прежнего, так что я могу идти согнувшись.  К  счастью,  с  той  стороны
сейчас  же  мне  навстречу  пробивается  свет,  поэтому  на  сей   раз   мое
странствование в потемках длится недолго.
     Я вхожу в другое большое помещение  почти  такой  же  величины,  как  и
предыдущее - "Интендантство". Позднее я услышал, что оно слыло под названием
"Хрустального дворца". Название подходящее, так как  здесь  со  всех  сторон
поблескивали кристаллы.
     Вдоль одной стены сложена масса лыж, а вокруг других стен стоят  ящики.
Одни из них желтые, другие черные. После визита к  Стубберуду  я  сейчас  же
понимаю, в чем тут дело. Желтые ящики-старого образца, черные -  улучшенные.
Значит, здесь обо всем подумали! Конечно,  на  снегу  черный  цвет  во  всех
отношениях лучше светло-желтого. Это приятнее  для  глаза.  И,  кроме  того,
черные ящики гораздо легче увидеть на расстоянии. А если  понадобятся  вехи,
тогда можно будет разбить один из ящиков и наделать из него  сколько  угодно
черных вех. Получится нечто такое, что хорошо видно на снегу.
     Меня поразили крышки на этих ящиках. Они не больше обыкновенных  крышек
для молочных жбанов и такой  же  формы.  Они  свободно  вынимаются,  как  на
молочном жбане, и так же легко ставятся на место. Я вдруг вспоминаю. Когда я
сидел у Хансена на  санях,  то  заметил  небольшие  куски  стальных  тросов,
привязанные к ребрам по обеим сторонам саней. С каждой стороны  их  было  по
восемь, - так и есть. Они служат для привязывания четырех ящиков, - на  сани
едва ли берут больше. По одному ребру все тросы кончаются петлей; по другому
они заканчиваются тонкими бечевками. Очевидно, для каждого ящика  их  четыре
пары - две до крышки и две за крышкой. Если их  сильно  затянуть,  то  ящики
будут стоять на месте, как привинченные, а крышки могут  легко  сниматься  в
любое время. Остроумная идея, сберегающая много труда!
     Но вот среди "дворца" сидит Иохансен  и  упаковывает.  Несомненно,  ему
поручено решение трудной задачи. У него такой  сосредоточенный  вид!  Сейчас
перед ним стоит наполовину упакованный ящик, помеченный: "сани Э V,  ящик  Э
4". Я никогда, не видывал, столь оригинального содержимого - смесь пеммикана
с колбасой. Я никогда  не  слышал  упоминания  о  колбасе  во  время  санных
путешествий  .Это,  должно  быть,  что-то  совсем  новое.  Куски   пеммикана
цилиндрической формы около пяти сантиметров высоты и двенадцати  сантиметров
в диаметре. Если эти цилиндры сложить, то между каждыми четырьмя  образуются
большие  звездообразные  промежутки.  Каждый  такой  промежуток  заполняется
перпендикулярно поставленной колбасой, имеющей  как  раз  высоту  ящика.  Но
колбаса ли  это,  -  дайте-ка  посмотреть!  Да,  вот  там  лежит  колбаса  с
надорванной кожицей. Я подхожу и рассматриваю ее. Ах,  выдумщики!  Ведь  это
они ухитрились взять с собой в таком виде молочный порошок!  Таким  образом,
использованы все пустоты. Свободное пространство, образуемое этими  круглыми
кусками пеммикана и стенками ящика,  конечно,  вполовину  меньше  и  слишком
мало, чтобы молочная колбаса могла там поместиться. Но не  думайте,  однако,
что место это Пропадет зря. Вовсе нет! Ломается на маленькие кусочки шоколад
и засовывается в эти промежутки.  Когда  упаковка  ящика  окончена,  он  так
заполнен, словно сделан сплошным. Вот там стоит уже совсем упакованный ящик.
Я подхожу к нему и смотрю, что он содержит. "Галеты 5400 штук",  -  написано
на крышке. Говорят, будто ангелы особенно щедро наделены терпением.  Но  все
это просто пустяки по сравнению с тем терпением, которым обладает  Иохансен.
В этом ящике не было, ну, абсолютно не было ни единого миллиметра свободного
пространства!
     В  данный  момент  "Хрустальный   дворец"   вполне   напоминает   собою
колониальный  и  продуктовый  магазин.  Везде  разложен  пеммикан,   галеты,
шоколад, молочная колбаса. В другой поперечной стене - прямо  против  лыж  -
есть оконце. Я вижу, что мой спутник приближается к нему, но на этот  раз  я
буду внимательнее. Он поднимается по двум ступенькам, надавливает на оконце,
и вот уже он на барьере. Но и я следую за ним. Оконце опять захлопывается.
     Мы стоим теперь у другой двери в барьере, но это уже современная  дверь
на петлях. Она ведет в "Интендантство".  Я  обращаюсь  к  своему  хозяину  и
горячо благодарю его за интересный обход внутри барьера, за  посещение  всех
прекрасных помещений и т. д. Он тут же прерывает меня, говоря, что мы далеко
еще не кончили. Оказывается, он провел меня этой дорогой  только  для  того,
чтобы мне не пришлось снова ползти обратно.
     - Теперь войдем, - говорит он, - и будем  продолжать  свое  путешествие
внутри барьера.
     Я  вижу,  что  никакие  возражения   невозможны,   хотя   уже   начинаю
чувствовать, что с меня довольно всех этих подземных помещений. Мой  хозяин,
словно угадав мои мысли, прибавляет; - Нам нужно осмотреть  все  теперь  же,
пока там работают. Потом это уже не будет так интересно.
     Я соглашаюсь, что он прав, собираюсь с духом и следую за ним.
     Но судьбе было угодно иное. Только мы  вышли,  как  увидели  Хансена  с
санями и шестью бойкими собаками. Мой проводник едва успевает  шепнуть  мне:
"Кидайтесь на сани! Я подожду вас здесь", - как сани  срываются  с  места  и
несутся с невероятной быстротой, унося меня в качестве пассажира,  на  санях
ничего не подозревающего Хансена.
     Мы неслись так, что над нами снег стоял столбом.  Я  сразу  понял,  что
этот парень прекрасно распоряжается  своими  собаками.  Но  ему  приходилось
управлять буйными бездельниками. Особенно часто  я  слышал  имена:  "Хек"  и
"Того". Невидимому, они любили поскандалить. То прыгая через  постромки,  то
пролезая  под  ними,  кидались  они  на  своих  товарищей   и.   производили
беспорядок. Впрочем, им не удавалось  учинить  ничего  серьезного,  так  как
кнут, пускавшийся в ход с  большой  ловкостью,  все  время  свистел  над  их
головами. Два колбасных обрубка, на которые я обратил внимание еще раньше  -
"Ринг" и "Милиус" - были впереди. Они, видимо,  тоже  были  полны  задора  и
сумасбродства, но держались на своем месте довольно хорошо. "Хай"  и  "Рапп"
тоже были здесь. "Раппу" с раздвоенным ухом, очевидно, очень хотелось вместе
со своим другом "Хаем" вступить в небольшое сражение с "Хеком" и "Того",  но
кнут, кнут! Он беспощадно свистел над собаками и  заставлял  их  вести  себя
паиньками.
     За нами, в нескольких шагах расстояния, бежал  "Цанко".  Он,  очевидно,
грустил оттого, что не был в упряжке. Между тем, мы мчались  буйным  галопом
вверх по возвышенности, где был  склад,  и  проехали  последний  флаг.  Была
большая разница между дневным светом сейчас и ранним утром. Было одиннадцать
часов утра, и утренняя заря значительно продвинулась по небу и  приблизилась
к северу. Номера и отметки на ящиках были хорошо видны.
     Хансен красиво повернул у ряда ящиков и остановился. Мы слезли с саней.
Он постоял немного, оглядываясь, и затем повернул сани  вверх  полозьями.  Я
предположил, что он сделал так, чтобы  собаки  не  умчались  отсюда,  улучив
удобную минуту. Я лично счел такую предосторожность ничтожной.  Я  вспрыгнул
на один из  ящиков  и  уселся  там,  чтобы  следить  за  могущими  произойти
событиями. Хансен отошел немного в сторону с какой-то  бумажкой  в  руке  и,
по-видимому, рассматривал ящик. "Цапке" добежал до своих  друзей  "Ринга"  и
"Милиуса", и свидание их было необычайно сердечным  с  обеих  сторон...  Это
было  уж  слишком  для  "Хека".  Как  ракета  бросился  он  между   ними   в
сопровождении своего друга  "Того".  "Хай"  и  "Рапп"  никогда  не  упускали
подобного случая и с жаром кинулись в, гущу боя.
     - Ах, проклятые канальи! - Это бегущий к месту сражения Хансен  посылал
им уже свое предварительное благословение.
     "Цанко", бывший на свободе, ухитрился в  самый  разгар  битвы  заметить
приближающуюся опасность. Не долго думая, он выскочил и с завидной быстротой
взял курс на "Фрамхейм".
     Хватились ли вдруг все остальные своего шестого  собрата  по  сражению,
или, может быть, они тоже заметили грозную близость  Хансена,  это  неважно.
Верно только то, что все они, как одна, словно по данному сигналу,  оставили
друг друга и пустились тем  же  путем.  Опрокинутых  саней  они  даже  и  не
заметили. Бурей понеслись они вниз и исчезли за возвышенностью у  флагштока.
Хансен тоже не раздумывал долго. Но что толку! Он бежал со всех ног,  но  не
успел добежать и до флагштока, как собаки с опрокинутыми санями уже въезжали
во "Фрамхейм" и были там остановлены.
     Я спокойно отправился  в  обратный  путь,  довольный  этим  неожиданным
происшествием. Внизу на равнине я встретил Хамсена, отправлявшегося снова на
санях К складу. Он был очень недоволен, и манера,  с  какой  он  пользовался
своим кнутом, не сулила ничего хорошего собачьим спинам.  Теперь  и  "Цанко"
был тоже в упряжке.
     Вернувшись во  "Фрамхейм",  я  не  встретил  никого.  Поэтому  тихонько
пробрался в пристройку и ждал случая, чтобы  попасть  на  кухню.  Случай  не
заставил себя долго ждать. Кряхтя и пыхтя, как маленький локомотив, появился
из хода, идущего вокруг дома, Линдстрем. В  руках  он  теперь  нес  огромную
лоханку со льдом. В зубах у него был  электрический  фонарь.  Чтобы  открыть
кухонную дверь, ему понадобилось только толкнуть ее коленом. Пробрался и  я.
Дом был пуст.
     "Ну, -  подумал  я,  -  теперь  мне  представляется  прекрасный  случай
увидеть, что делает Линдстрем наедине".  Он  поставил  лоханку  со  льдом  и
наполнил им горшок для воды, стоявший на огне. Посмотрел на часы -  четверть
двенадцатого; значит, обед поспеет вовремя. Тяжко вздохнул, вошел в комнату,
набил свою трубку и зажег ее. Потом сел и снял сидевшую на настольных  весах
куклу. Все лицо его сияло.
     Видно было, что он забавляется. Линдстрем завел куклу и поставил ее  на
стол. Как  только  он  ее  отпустил,  кукла  начала  выделывать  бесконечные
сальто-мортале. А Линдстрем? Он хохотал чуть ли не до истерики, выкрикивая:
     - Здорово, Улава, ну-ка еще разок!
     Я стал рассматривать куклу, вызвавшую такое веселье.  И  действительно,
она была чрезвычайно своеобразна. Голова, как  у  старой  женщины  или  злой
старой девы - со светло-желтыми  волосами  цвета  льна,  с  отвисшей  нижней
челюстью и страстным взором. Одета она была в  красное  с  белыми  горошками
платье. Когда же она "стояла на голове", то, что вполне естественно,  иногда
оказывалась в не совсем одетом виде.
     Видно было, что  эта  фигурка  раньше  была  акробатом,  а  теперь  эти
полярники преобразили ее в такую  ужасную  уродину.  Когда  эксперимент  был
повторен и я понял ситуацию, то захохотал  и  я.  Позабавившись  этак  минут
десять, Линдстрем устал от "Улавы" и посадил ее обратно на весы. Теперь  она
сидела тут, кланяясь и кивая, пока ее не забыли.
     Тем временем Линдстрем подошел к койке и нагнулся.  "Ну,  посмотрим,  -
подумал я, - кажется, он собирается вздремнуть перед  обедом".  Но  нет,  он
быстро возвратился, неся в руке старую потрепанную колоду карт. Снова  пошел
на свое место и начал раскладывать мирный и серьезный пасьянс. Он  не  занял
много времени и, конечно, был не очень сложен, но,  впрочем,  выполнял  свое
назначение. Заметно было, что Линдстрем блаженствовал, когда карта  ложилась
на нужное  место.  Наконец,  все  карты  расположились  в  порядке.  Пасьянс
разошелся! Линдстрем посидел еще немного,  любуясь  стройными  рядами  карт.
Затем смешал их со вздохом, поднялся и пробормотал:
     - Да, до полюса они дойдут, это наверное, и ей-ей придут первыми!  -  И
удовлетворенный сунул карты обратно на полку над койкой.
     Теперь опять начался процесс накрывания на стол, однако, менее  шумный,
чем утром. Ведь теперь некого было дразнить. Без  пяти  минут  в  двенадцать
раздался звон большого  судового  колокола,  и  вскоре  начали  показываться
столовники. Они не совершали особого туалета, а прямо садились за стол.
     Блюд было немного. Густой, черный тюлений  суп  со  всякой  всячиной  -
тюленьим мясом, нарезанным маленькими кубиками (впрочем, они были далеко  не
маленькими), картофелем, морковью,  капустой,  репой,  горохом,  сельдереем,
черносливом и яблоками. Один бог знает, как  наши  хозяйки  назвали  бы  это
блюдо! Два больших кувшина с ледяным фруктовым соком и водой стояли  посреди
стола. Я опять изумился. Я думал, что такой обед проходит в полной тишине, -
но мне пришлось услышать совсем иное. Обедавшие болтали все время. Разговор,
главным образом, шел о том, что каждый пережил за утро.
     На десерт были поданы "зеленые сливы".
     Вскоре появились трубки и книги. К двум часам ребята снова оживились. Я
знал, что сегодня вечером они не будут работать, - был ведь Иванов  день,  -
но привычка так сильна! Первым решительно поднялся  Бьолан  и  спросил,  чья
первая очередь.
     После долгих переговоров было решено, что первым будет Хассель.  В  чем
было дело, я никак не мог взять в толк. Я слышал, что все говорили об  одном
или двух примусах и о том, что выдержать можно самое большее полчаса и т. п.
Смысла этого я не  понимал.  Нужно  было  держаться  Хасселя,  Я  знал,  что
"первый" будет он. Если так случится, что второго не будет, то я  во  всяком
случае узнаю, в чем тут дело. Все опять успокоилось, Только  на  кухне  были
признаки того, что барьер обитаем.
     Выходивший на время Бьолан вернулся в два с половиной часа и объявил:
     - Там теперь все полно пара.
     Я с интересом взглянул на Хасселя. И правда, это известие оживило  его.
Он встал из-за стола и принялся раздеваться. "Чрезвычайно странно, - подумал
я. - Что это может быть?" Я попытался действовать по примеру Шерлока Холмса.
Сначала ушел Бьолан, - это факт. Он вернулся, - и  это  я  установил  точно.
Пока что, этот способ помогал блестяще. Но  вот  третий  пункт:  "Все  полно
пара". Что же, скажите на милость, означает это? Человек выходил, если не на
самый барьер, то уж во всяком случае спускался в него -  в  снег  и  лед.  А
затем возвратился и сообщил, что все полно пара. Это бессмыслица, абсурд!..
     Мысленно я выругал Шерлока  Холмса  и  с  возрастающим  интересом  стал
наблюдать за Хасселем.  Если  он.  снимет  с  себя  еще  что-нибудь...  -  я
чувствую, что краснею, и потому отворачиваюсь, но он остановился, И  вот  он
схватил полотенце и убежал. Через дверь в пристройку, -  я  едва  поспел  за
ним! - через снежный ход в одних... Здесь навстречу нам действительно хлынул
пар. Он становился все гуще и гуще по мере того, как мы шли дальше в барьер.
Но вот все так наполнилось паром, что я уже ничего не  видел.  Я  с  грустью
вспомнил про подол анорака Амундсена, -  он  бывал  так  кстати  в  подобных
случаях. Но здесь схватиться было не за что.
     Далеко в тумане я различал свет,  и  туда-то  и  стал  с  осторожностью
пробираться. Не успел я прийти в себя, как уже очутился в другом конце хода,
который  вел  в  большое  заиндевевшее  помещение,  отделенное  от   снежной
поверхности мощным ледяным куполом.  Но  пар  был  чрезвычайно  неприятен  и
чрезвычайно портил великолепное зрелище. Но где же Хассель? Я  видел  теперь
только Бьолана. И вдруг среди пара я  увидел,  в  каком-то  просвете,  голую
ногу, исчезающую в большом темном ящике, а  через  минуту  улыбающееся  лицо
Хасселя над краями ящика. Как будто ему отрубили голову. Но для этого у него
слишком веселое лицо - значит, голова еще не отделена от туловища!
     Но вот пар мало-помалу начал рассеиваться, и, наконец, можно  было  как
следует разглядеть все происходящее. Я не мог удержаться от смеха. Все стало
вполне понятным. Но все же Шерлоку  Холмсу  пришлись  бы  разгрызть  твердый
орешек, если бы его с завязанными глазами перенесли в антарктический барьер,
как меня, и кто-нибудь попросил бы его объяснить, что тут происходит.
     Хассель  сидел  в  американской  складной  паровой   бане!   Помещение,
казавшееся в  тумане  таким  огромным  и  элегантным,  теперь  съежилось  до
размеров маленькой снежной хижины -  совсем  невзрачной  на  вид.  Весь  пар
собрался в бане и по лицу, видневшемуся над верхним краем ящика, можно  было
судить о том, что в ней стало жарко. Последнее, что я видел, это как Бьолан,
накачав до отказа два примуса, поставленных прямо под  баней,  исчез.  Сколь
полезно было бы для актера наблюдение за этим лицом! Началось с улыбки -  на
всех чертах лица яркими  буквами  было  написано  блаженство.  Но  понемногу
улыбка исчезла,  заменяясь  серьезным  выражением.  Но  и  это  продолжалось
недолго. Ноздри начали дрожать, и вскоре на лице можно  было  прочесть,  что
баня уже не  доставляет  особого  удовольствия.  Цвет  лица  от  нормального
перешел в неприятный ультрафиолетовый. Глаза все больше и больше вылезали, и
я с волнением ждал катастрофы.
     И она наступила, но совсем в иной  форме,  чем  я  ожидал.  Внезапно  и
беззвучно баня поднялась, и пар снова вырвался наружу и  лег  мягким,  белым
покровом на все, что последовало затем. Я не видел  ничего.  Слышал  только,
как были потушены два примуса. Я думаю, что пару  понадобилось  минут  пять,
чтобы рассеяться, и что же тогда предстало перед  моим  взором?  -  Хассель,
чистенький, как новая монетка, одетый и прибранный к празднику.
     Я воспользовался случаем, чтобы рассмотреть  эту,  вероятно,  первую  и
единственную паровую баню  на  антарктическом  барьере.  Все  здесь,  как  и
остальное, что я видел,  было  необычайно  остроумно  придумано.  Баня  была
просто высоким ящиком без дна и с дырой в верхней части такой величины,  как
голова. Все стенки были сделаны из двойной очень  плотной,  не  пропускающей
ветра материи с  промежутком  в  два  миллиметра.  Здесь  мог  циркулировать
воздух. Ящик  стоял  на  платформе,  поднятой  над  поверхностью  снега  .на
полметра. Внизу были сделаны  закраины,  а  потому,  опустившись,  ящик  был
абсолютно непроницаем. В платформе, как раз  посреди  бани,  было  проделано
прямоугольное отверстие, обшитое крутом резиновой обкладкой, В это отверстие
вставлялся точно пригнанный жестяной ящик. Под жестяным  ящиком  стояло  два
примуса, и каждому теперь станет понятно, почему Хасселю было жарко. Наверху
хижины висел блок с пропущенной через  него  веревкой.  Один  конец  ее  был
привязан к верхнему краю бани, а другой спускался  в  баню.  Таким  образом,
купающийся мог сам, без помощника, поднять  баню  и  освободиться  от  жары,
когда она становилась слишком сильной. Температура за  снежной  стеной  была
-54<sup>o</sup> С. Ну, и ловкачи! Позднее я узнал, что эту  остроумную  баню  соорудили
Бьолан и Хассель.
     Я вернулся обратно в комнату и  был  свидетелем  того,  что  почти  все
воспользовались баней. В пять с четвертью купание закончилось, и все оделись
теперь  в  меховые  одежды.  Было  ясно,  что  они  собираются  выходить.  Я
последовал  за  первым,  покинувшим  хижину.  Он  вооружился   фонарем.   И,
действительно, фонарь был необходим.  Погода  переменилась.  Сразу  поднялся
юго-западный ветер, и теперь кругом бушевала метель. Снег не  шел,  так  как
среди неба в зените виднелись звезды, но ветер подхватывал снег и гнал его с
собой. Теперь, чтобы  найти  дорогу,  нужно  было  хорошо  знать  местность.
Приходилось идти ощупью - держать глаза открытыми было невозможно.
     Я укрылся от  ветра  за  сугробом  и  стал  ждать,  что  будет.  Собак,
по-видимому, не смущало состояние погоды. Некоторые из них лежали на  снегу,
свернувшись комочком и спрятав морду под хвостом, другие же  бегали  кругом.
Один за другим выходили люди. У каждого в руках был фонарь. По мере того как
они выходили на площадку, где были  собаки,  каждого  хозяина  окружала  его
упряжка и с радостным лаем провожала его до палатки. Но ни  все  шло  мирно.
Так, например, я услышал, - мне  кажется,  что  это  происходило  в  палатке
Бьолана, - какой-то раздирающий уши гвалт.
     Я заглянул в двери. Внизу, ниже поверхности снега, шла жаркая  схватка.
Все собаки сгрудились в кучу.  Кто  кусался,  кто  лаял,  кто  выл.  Посреди
обозленных. собак я увидел человеческую фигуру, которая вертелась кругом  со
связкой ошейников в одной руке, а другой рукой отбивалась налево и  направо,
в то же время  ругая  собак.  Я  подумал  о  собственных  ногах  и  поспешил
убраться. Но человеческая фигура, которую я видел, очевидно, одержала  верх,
так как шум мало-помалу утих и все успокоилось.
     Привязав своих собак, все люди направились потом к  мясной  палатке,  и
достали ящик с нарубленным тюленьим мясом, стоявший на  снежной  стенке  вне
пределов досягаемости для собак. Это мясо еще  раньше  днем  было  нарублено
двумя людьми. Я слышал, что они подвое по очереди несут  эту  службу.  Затем
были накормлены собаки. Через полчаса после начала  этой  работы,  в  лагере
снова наступили покой и тишина, как и утром, когда  я  пришел.  Юго-западный
ветер при температуре -54<sup>o</sup>С и при скорости десяти миль  в  час  задувал  над
барьером, вздымая высоко снег над "Фрамхеймом". А в палатках лежали сытые  и
довольные псы, не зная о непогоде.
     Между тем в хижине все готовилось к празднику. Да, только теперь  можно
было как следует оценить, что значит хороший дом.  Когда  входишь  туда,  то
переход от завывающего ветра, несущегося снега, сильной стужи  и  абсолютной
темноты  поистине  громадный!  Все  и  вся  заново  вымыто,  а  стол  накрыт
по-праздничному. Много национальных флажков по стенам и на  столе.  В  шесть
часов .началось торжество, и викинги снова весело уселись в ряд.
     Линдстрем постарался, а это много значит. Особенно Я проникся уважением
к его способностям и щедрости, когда, он появился с,  "пирожными  наполеон".
Он не любил "мелочности". Заметьте, что эти пирожные подавались после  того,
как каждый спровадил к себе в желудок по четверти  плумпудинга.  У  пирожных
был прямо-таки  замечательный  вид.  Нежнейшее  слоеное  тесто,  проложенное
сбитыми сливками с ванилью.  Я  весь  извивался  на  месте  от  жадности.  А
размеры-то, размеры!  Не  может  же  быть,  чтобы  каждому  досталась  такая
пирожная гора! Поделить одну на всех- еще куда ни шло, если люди могут  есть
"наполеон" после плумпудинга. Зачем же тогда Линдстрем  подал  восемь  штук:
два огромных  блюда  по  четыре  штуки  на  каждом?  Бог  ты  мой!  Один  из
"богатырей" завладел уже такой горой и вгрызся в нее. И один за  другим  все
восемь человек тоже усердно занялись тем же.
     Когда я вернусь домой, мне не придется рассказывать о нужде,  унынии  и
холоде!
     Я схватился за голову, у меня закружилась  голова.  Температура  здесь,
наверное, была на столько же градусов выше нуля, насколько она была ниже его
на воздухе. Я взглянул на термометр, висевший над  койкой  Вистинга:  -35<sup>o</sup>С.
"Богатыри", видимо, не обращали  ни  малейшего  внимания  на  такой  пустяк!
Работа над "наполеоном" продолжалась невозмутимо.
     Наконец,  исчезла  последняя  крошка  от  великолепного  пирожного,   и
появились сигары. Все без исключения предавались и этому наслаждению. До сих
пор они не проявляли особой  воздержанности.  Интересно  знать,  как  у  них
обстоит дело с "крепкими напитками"? Я слышал, что употребление  алкоголя  в
полярных путешествиях очень вредно,  чтобы  не  сказать  -  опасно.  "Бедные
ребята, - подумал я про  себя,  -  вот  причина,  конечно,  почему  вам  так
нравятся пирожные!  У  каждого  должен  же  быть  хоть  какой-нибудь  порок.
Лишенные возможности погрязнуть в грехе пьянства, они предаются  обжорству".
Я отлично понимал это и в глубине души очень  жалел  их.  Как-то  "наполеон"
даст себя знать? Все немного "посоловели". Очевидно, пирожному нужно  время,
чтобы осесть в желудках.
     Линдстрем,  у  которого  в  данный  момент,   несомненно,   бил   самый
осмысленный вид, вошел и начал убирать со стола. Я  думал,  что  сейчас  все
заберутся на свои койки в целях лучшего пищеварения. Но нет, не было  похоже
на то, чтобы эта сторона дела слишком их. волновала. Они продолжали  сидеть,
будто ждали еще чего-то. Ну, да, конечно, им нужно еще кофе! Линдстрем стоит
уже в дверях с чашками и кофейником. Вполне понятно, что после такого  обеда
чашка кофе должна показаться вкусной.
     -  Стубберуд!  -   Это   кричал   откуда-то   издалека   Линдстрем,   -
поторапливайся же, пока они не успели согреться!
     Я подумал, что,  вероятно,.  нужно  помочь  что-то  вынести.  О,  небо!
Линдстрем лежит на животе на чердаке и протягивает вниз через люк - ну,  что
бы вы думали? - бутылку бенедиктина и бутылку пунша -  все  белые  от  инея!
Теперь я сообразил, что рыбка любит поплавать!  И  мало  того  -  она,  чего
доброго, еще потонет! Более блаженной улыбки, чем  у  Стубберуда,  когда  он
принимал бутылки, и более бережного и любовного обхождения с ними, когда  он
нес их из кухни до комнаты, я не видел никогда. Я был тронут.  А  какой  ему
был оказан прием! Бурные овации! Да, эти молодцы знали, как подавать  ликеры
к кофе. "Подавать холодным"  -  так  написано  на  бутылке  с  пуншем.  Могу
заверить поставщика, что в этот  вечер  его  предписание  было  выполнено  с
точностью!
     Теперь появился и граммофон, и меня позабавила радость,  с  которой  он
был встречен.  Кажется,  он  все-таки  поправился  больше  всего.  И  каждый
прослушал свою любимую музыку. Все были согласны, что следует  прежде  всего
почтить Линдстрема за все его старание и работу, и поэтому начали концерт  с
"Та-ра-ра-бум-бия". Затем был исполнен вальс. Часть  программы,  посвященная
Линдстрему, была закончена "речью в честь мадам Хансен".
     Все это время Линдстрем стоял в дверях, блаженно улыбаясь. Вот это  как
раз по нему!
     Таким образом, был  проделан  полный  круг,  и  каждый  прослушал  свои
любимые мелодии. Несколько пластинок приберегались к концу. Я понял, что это
самые любимые номера. Сначала появилась ария  из  "Гугенотов"  в  исполнении
Михайловой. У "богатырей" хороший вкус, так как вещь  эта  очень  красива  и
была пропета удивительно хорошо.
     - Но разве, - кричит какой-то нетерпеливый голос, - сегодня не появится
Боргхильд Брюн?
     - Конечно,-раздается в ответ,  -  вот  и  она.  И  комната  наполнилась
звуками песни "Сульвейг". Жаль, что здесь не было самой Боргхильд Брюн.  Мне
кажется, ее не так тронул бы даже гром самых бурных аплодисментов,  как  тот
прием, который был оказан здесь в этот  вечер  ее  пению.  Когда  в  комнате
зазвучали высокие и чистые ноты, все стали серьезными. Возможно также, что и
слова песни растрогали тех, кто сидел тут темной зимней ночью  на  пустынной
равнине за тысячи и тысячи миль от всего, что было им дорого. Я  думаю,  что
это так. Но все же чудесная мелодия, в  совершенстве  переданная  богатейшим
голосом, заставила раскрыться все  сердца.  Чувствовалось,  что  всем  стало
хорошо. Еще долго царила тишина после  того,  как  замерла  последняя  нота.
Казалось, каждый боялся услышать звук  собственного,  голоса.  Но,  наконец,
слушатели не выдержали.
     - Боже ты мой, как чудесно она поет! - вдруг нарушает кто-то тишину.
     - А в особенности  заключительные  слова!  Я  несколько  опасался,  что
певица, несмотря на все свое величайшее уменье управлять  голосом,  все-таки
возьмет последнюю ноту слишком резко. Она ведь  так  безобразно  высока!  Но
вместо этого услышал звук такой чистый, полный и нежный, что одна  лишь  эта
нота могла сделать человека лучше!
     После этого граммофон  убрали  со  стола.  По-видимому,  им  больше  не
хотелось слушать ничего другого. На часах  уже  половина  девятого,  -  все,
наверное, будут ложиться спать. Довольно  праздновали:  ели,  пили,  слушали
музыку.
     Но вот все поднялись с криками: "Лук и  стрелы!"  -  так  прозвучало  в
комнате. Я прячусь в  угол,  где  висит  одежда,  решив,  что  это  начинает
действовать алкоголь. Очевидно, произойдет  что-то  чрезвычайно  интересное,
раз все так возбуждены.
     Один идет за дверь и приносит  маленькую  пробковую  мишень,  а  другой
достает с полки над одной из коек ящик со стрелами.
     Ага, значит, будет происходить метание стрел - детки будут забавляться!
Мишень вешается на кухонную дверь, ведущую в пристройку. Первый,  кто  будет
стрелять, становится у конца стола - на расстоянии трех метров. И вот  среди
смеха и веселого гама начинается состязание в стрельбе.  Здесь  есть  всякие
стрелки. Не все они одинаково замечательные. Но  вот  выходит  чемпион.  Это
видно по той решительности, с какой он накладывает стрелу и  посылает  ее  в
цель. Он уверен в своей победе. Это Стубберуд. Из  пяти  стрел  у  него  две
попали в центр и три рядом. Следующий Иохансен. Он тоже не плох, но  все  же
не может сравниться с первым.
     Выходит Бьолан. Интересно, так же ли он ловок в этом, как и  в  прыжках
на лыжах? Он становится у  края  стола,  как  и  другие,  но  делает  вперед
гигантский шаг. Парень хитрит! Теперь он от цели всего  в  полутора  метрах.
Стреляет он хорошо. Стрела описывает  большую  дугу.  Время  от  времени  он
демонстрирует так называемый "дверной выстрел" и вызывает всеобщий  восторг.
"Дверным выстрелом" называется, когда стрела  посылается  слишком  высоко  и
попадает в стену комнаты или в дверной косяк. Хассель стреляет "с расчетом".
Что он рассчитывает, понять трудно. Во  всяком  случае  он  не  рассчитывает
попасть в цель. Если же его "расчеты" касаются кухонной двери,  то  тогда...
Стреляет ли Амундсен с расчетом или без него, результат  получается  один  и
тот же. Все та же "промазка".  Вистинг  получает  ту  же  отметку.  Преструд
стоит,   как   пограничный   столб   между   обеими   группами.   Хансен   -
стрелок-профессионал. С силой  и  мощью  посылает  он  стрелу.  Он,  видимо,
думает,  что  находится  на  охоте  за  моржами.  Все  результаты  тщательно
заносятся в протокол. Позднее будут раздаваться премии.
     А  пока  Линдстрем  занялся  пасьянсами.  Дневная  его  работа   теперь
закончена. Но на ряду со своим занятием он очень  интересуется  и  тем,  что
происходит вокруг мишени. То-и-дело вставляет острое  словечко.  Но  вот  он
поднимается, вид у него решительный. Он приступает к своей  самой  последней
дневной обязанности. Она состоит в замене большой лампы под  потолком  двумя
небольшими лампами. Это нужно делать, так как жара от большой  лампы  сильно
чувствуется на верхних койках. Маневр этот служит легким намеком на то,  что
порядочным людям пора уже укладываться спать.  В  комнате  становится  темно
после того, как гасится  яркое  солнце  под  потолком.  Две  лампы,  горящие
теперь, тоже светят хорошо, но, кажется, будто мы сделали шаг назад и  снова
переживаем эпоху серных спичек.
     И вот понемногу "богатыри" начинают забираться на свои койки.  Описание
дня и жизни во "Фрамхейме" было; бы неполным, если бы я не изобразил и  этой
сцены. Величайшая гордость  Линдстрема,  слышал  я,  быть  всегда  первым  в
постели. Он часто жертвовал многим для того только,  чтобы  быть  "первым  в
постели". Чаще  всего  такое  желание  удовлетворялось,  потому  что  другие
относились к этому спокойно. Но  в  этот  вечер  вышло  иначе.  Оказывается,
Стубберуд давно уже начал раздеваться,  когда  вошел  Линдстрем.  Стубберуд,
увидав, наконец, что у него есть шансы  быть  "первым  в  постели",  тут  же
вызвал Линдстрема  на  соревнование.  Линдстрем,  не  учитывая  вполне  ясно
положения, принимает вызов. Загорелась битва не на живот, а на смерть, и  за
состязанием с большим интересом следят все присутствующие. Раз, два, три - и
Стубберуд готов и собирается прыгнуть на свою койку,  которая  находится  во
втором этаже над  койкой  Линдстрема,  И  вдруг  он  чувствует,  что  кто-то
судорожно хватает его  за  ногу  и  тянет  назад,  В  ногу  крепко  вцепился
Линдстрем, вопивший жалостным голосом:
     - Подожди же, пока и я разденусь!
     "Подожди, пока я тебя  схвачу",  как  сказал  один  человек,  собираясь
драться. Но Стубберуд  не  поддается  уговорам.  Он  хочет  выиграть.  Тогда
Линдстрем выпускает его ногу, срывает с себя  правую  подтяжку,  -  большего
снять он не успевает, - и кидается на свою койку  одним  прыжком  -  головой
вперед. Стубберуд пробует протестовать:
     - Это мошенничество, он не разделся!
     - Неважно - изрекает толстяк, - а все-таки я первый !
     Сцена сопровождалась  общим  весельем  и  поощрительными  возгласами  и
закончилась всеобщим восторгом, когда Линдстрем не  раздеваясь  бухнулся  на
койку. Но этим комедия еще не кончилась. Его прыжок в постель  сопровождался
страшным треском, на который в пылу  битвы  никто  не  обратил  внимания,  и
меньше всего сам Линдстрем.  Но  теперь  последствия  сказались.  Полка  над
койкой, куда Линдстрем обыкновенно складывал массу  всякой  всячины,  теперь
обрушилась, и на койку свалились  ружья,  патроны,  граммофонные  пластинки,
ящики с инструментами, банки  из-под  конфет,  трубки,  коробки  с  табаком,
пепельницы, коробки спичек и многое другое. И для самого толстяка больше  не
осталось места. Ему пришлось снова вылезать, и поражение было вдвое  горшим.
Со стыдом он должен был признать Стубберуда победителем. "Но, - прибавил он,
- это уж будет в .последний раз!" Но вот все мало-помалу забрались на койки,
и появились книжки; некоторые закурили трубки. И так был проведен  последний
час до одиннадцати часов вечера. В одиннадцать часов лампы были потушены,  и
день кончился.
     Немного погодя, мой хозяин выходит. Я следую за ним. Я сказал ему,  что
должен уехать в тот же вечер и потому он вышел, проводить меня.
     -Я провожу вас до склада, - говорит он,  -  дальше  вы  найдете  дорогу
сами.
     Погода значительно улучшилась. Темно, чертовски темно.
     - Чтобы лучше найти дорогу, - говорит он,  -  я  возьму  с  собой  свой
"трилистник". Если они и не видят дороги, то чуют ее.
     Спустив с привязи трех собак, которые, по всей вероятности, раздумывали
над тем, что бы это могло значить, он ставит фонарь  на  штабель  из  досок,
очевидно, для того, чтобы найти дорогу обратно, и мы  отправляемся.  Видимо,
собаки привыкли бегать этой дорогой, так как они  сейчас  же  направились  к
складу.
     - Да, - говорит мой проводник,  -  нечего  удивляться,  что  они  знают
дорогу. Они бегают здесь каждый день, по меньшей мере один раз, часто и  два
раза в день, с тех пор, как мы здесь.
     - Нас, - продолжает он, - трое, обычно совершающих ежедневную  прогулку
по этой дороге, а именно - Бьолан, Стубберуд и  я.  Как  вы  видели  сегодня
утром, они выхолили в половине девятого. Им  хотелось  вернуться  обратно  к
началу работ в девять часов. Нам так много  нужно  сделать,  что  мы  должны
экономить время, если хотим поспеть. Они совершают рейс до склада и обратно.
В девять часов и я обычно иду тем же путем. Остальные тоже начали было  зиму
таким же образом. Все были в восторге от  утренней  прогулки.  Но  увлечение
скоро прошло, и теперь осталось только  нас  трое  "увлекающихся".  Хотя  мы
ходим и недалеко - всего около 600 метров, - но и то не отваживаемся  ходить
без вех, которые вы видели, и при том всегда нас сопровождают собаки.  Часто
я, кроме того, вывешиваю фонарь; но когда бывает так  холодно,  как  сегодня
вечером, керосин замерзает и свет гаснет. Потеря здесь дороги может  повести
за собой серьезные последствия, и я стараюсь не подвергаться этой опасности.
Видите, вот первая веха. Нам повезло, что мы сразу попали на нее. Собаки уже
впереди у склада. Я всегда соблюдаю осторожность, идя по  дороге  к  складу,
так как на склоне, где, если вы помните, стоит последний флаг, есть  большая
впадина, метров пять глубиной, у самого тороса.  Если  ошибиться  и  попасть
туда, можно легко себя искалечить.
     Мы прошли вплотную мимо  другой  вехи.  -  Два  следующих  знака  найти
труднее, так  как  они  низки  и  мне  часто  приходится  останавливаться  и
подзывать к себе собак, чтобы  найти  дорогу.  Вот,  как  сейчас,  например.
Совершенно невозможно  разглядеть  что-нибудь,  если  не  наткнешься  сразу,
поэтому приходится ждать и заставлять собак находить дорогу.  Я  точно  знаю
число шагов между вехами, и если это расстояние пройдено, то не иду  дальше,
а сперва тщательно исследую все кругом. Если же и это не помогает,  тогда  я
свищу своих собак, которые и  появляются  моментально.  Вот  вы  увидите,  -
раздается долгий свист, - нам не придется их долго ждать. Вот  я  уже  слышу
их, - и правда, из темноты прямо на нас выбегают собаки, - для  того,  чтобы
они теперь поняли, что мы хотим продолжать свой путь  к  складу,  мы  должны
двинуться.
     Так мы и сделали. Как только собаки увидели это,  они  снова  бросились
бежать, на этот раз не быстрее того, чтобы нам рысцой можно  было  поспевать
за ними. И вскоре мы уже стояли у последней вехи.
     - Как вы видите, фонарь в лагере начинает гаснуть, и потому я  надеюсь,
что вы извините меня, если я не стану провожать вас дальше, а поверну домой,
пока фонарь еще светит хоть немного. Отсюда вы сами найдете дорогу.
     С этими словами мы расстались,  и  мой  спутник  отправился  обратно  в
сопровождении своего верного "трилистника", между тем как я..."

     ПЕСНЯ В ИВАНОВ ДЕНЬ ИЛИ В СОЧЕЛЬНИК, ИСПОЛНЕННАЯ ВО  "ФРАМХЕЙМЕ"  23/VI
1911 (Перевод А. М. Дьяконова)
     Шесть месяцев тому назад мы поселились здесь,
     И сообщает календарь нам радостную весть:
     Настал Иванов день уже, а с ним солнцеворот,
     И вечером поэтому наш праздник настает.
     И если мы оглянемся на прожитые дни,
     То скажем, что неплохо протекли для нас они.
     Что тяжко в ночь полярную, всегда болтали мне,
     Но в общем все равно, как будет солнце в вышине.
     Ну, и житье!

     Дела-как маслом смазаны, вот это верно сказано,
     Но времени в обрез; чтоб сделать все, что нам приказано,
     Изобретаем, пробуем и чиним тут и там.
     И без работы не придется здесь остаться нам.
     Сейчас я, роясь в памяти, припомнил день такой:
     Однажды, поздним летом, сообщил нам наш старшой:
     "Идемте, boys, хорошие деньки стоят подряд,
     На восемьдесят с чем-нибудь, и там построим склад".
     Они упаковали все и двинулись в карьер,
     Гордясь своей упряжкой, понеслись через барьер.
     Я, как рассыльный мальчик, впереди их всех бежал,
     Иль брел вперед через туман, а Хельмер запевал.
     Ну, и житье!

     Но только зорким глазом следите за компасом;
     Огромный снежный нож вблизи него, смущает нас он.
     Давай-ка подождем, а то мы не поймем.
     Как может нам на запале являться солнце днем!
     Достичь нам удалось потом "восьмидесяти двух".
     К "восьмидесяти" о третий раз помчались во весь дух.
     И в общем, все прекрасно шло, но только как назло
     В тумане как-то нас немного криво понесло.
     Со старого пути совсем мы сбились и пришли
     В местечко, где мы сразу провалиться все могли.
     Два пса упали в пропасть, так как мостик наш был плох,
     На дне глубокой трещины их дикий вой заглох.
     Ну, и житье!

     Вот смерть на поле брани.
     Померкло все в тумане.
     Но все ж им очень повезло- тащить не надо сани!
     Их след во мгле пропал, никто их больше не видал,
     И только боги знают, куда "Имиль" наш упал.
     Когда же мы домой пришли, закончивши свои бег,
     На километры порешили закопаться в снег.
     Идея не плохая, да, даю вам слово в том:
     Ведь каждый получил теперь большой, прелестный дом,
     Накует Йорген ящики довольно много дней,
     И Бьолан занят рядом переделкою саней.
     А Йорген сетует, что дело очень медленно идет.
     Но плачь, мой друг, бери опять работу в оборот.
     Ну, и житье!

     А вот "Дворец хрустальный", там Иохансен беспечальный,
     И с ящиками рядом "док" стоит монументальный:
     Ведь Вистинг, ты из Хортена, и дому твоему
     Название подходит, это видно но всему.
     Однажды утром Вистинг и наш Хельмер Перигор
     Идут работать в "док" -по только отперли запор,
     Как чуют запах странный к удивленью своему:
     О, боже мой! Ведь "док" горит, и комната и дыму!
     "О, черт дери нас, Вистинг, март на кухню за водой;
     Не будь я больше Перигор, дела грозят бедой!"
     Но только как случилось это в доме изо льда?
     От лампы накалился он, и грянула беда...
     Ну, и житье!

     После сего испуга поздравили друг друга:
     Лишь ящику с приборами пришлось немного туго,
     Да наш теодолит, мы думали, сгорит -
     В календаре дыра и копоти гора.

     После Иванова дня время полетело еще быстрее, чем раньше. Самое  темное
время уже миновало, и солнце с каждым днем  подходило  все  ближе  и  ближе.
Среди самой глубокой темноты однажды утром пришел Хассель и  сказал,  что  у
"Эльсе" родилось восемь щенят. Шесть из них были дамы, и судьба их была  тут
же решена. Их убили и скормили родителям, которым они пришлись по вкусу. Как
будто бы даже они их и не жевали совсем, а просто  проглатывали  целиком.  В
том, что они им понравились, не было никакого сомнения, так  как  на  другое
утро исчезли и остальные два.
     Условия  погоды  здесь  весьма  поразили  нас.   Обо   всех   известных
антарктических областях мы имели сведения, что погода там  постоянно  бывает
очень неспокойной. Когда мы были на "Бельгике" в дрейфующих льдах  к  западу
от Земли Греема, все время стояла ветреная неприятная погода. Норденшельд во
время своего пребывания на восточной стороне Земли Греема убедился в том  же
самом;  один  шторм  сменялся  другим.  Различные   английские   экспедиции,
побывавшие в проливе Мак-Мурдо, говорят  о  постоянно  господствовавших  там
сильных ветрах.  Мало  того,  в  то  время  как  у  нас  на  барьере  стояла
прекраснейшая погода, - тихо или слабый  ветер,  -  Скотту,  как  мы  теперь
знаем, на его станции, километров на  650  западнее  нас,  досаждали  частые
ветры, мешавшие его работе.
     Я ждал, что температура будет держаться высокой, так как всю зиму можно
было очень ясно видеть темный воздух над океаном.  Всегда,  когда  состояние
воздуха позволяло это, тяжелое водяное темное небо резко вырисовывалось,  не
оставляя никакого сомнения в том, что море  Росса  на  большое  пространство
открыто круглый год. Однако, несмотря на это, температура  опускалась  очень
низко, и средняя температура, которую дали наши наблюдения за год, наверное,
является самой низкой из когда-либо наблюдавшихся. Самая низкая  температура
у нас была -59<sup>o</sup> С, это было тринадцатого августа 1911 года. В  течение  пяти
месяцев в году температура бывала ниже -59<sup>o</sup>С.  Температура  поднималась  при
всяком ветре, кроме юго-западного, когда она даже понижалась.
     Южных сияний мы наблюдали много. Но очень сильных было всего несколько.
Все они были всевозможных форм, но,  кажется,  сияние  в  форме  ленты  было
наиболее частым. По большей части они были разноцветные - красные и зеленые.
Мое предположение, что барьер прочен, то есть что он расположен  на  лежащей
под  ним  земле,   по-видимому,   полностью   подтвердилось   всеми   нашими
наблюдениями за год нашего пребывания на ледяном барьере. В течение  зимы  и
весны о барьер торосился сплошной морской лед, образуя торосы высотою метров
в десять. Все это происходило всего лишь в  расстоянии  двух  километров  от
нашего дома, но мы совершенно этого не замечали. Мне кажется,  что  если  бы
барьер был на плаву,  то  происходившие  здесь  страшные  толчки  не  только
чувствовались бы слабо, но просто сотрясали бы наш дом. Во  время  постройки
дома  Стубберуд  и  Бьолан  слышали  вдали  сильный  шум,   но   ничего   не
почувствовали. За все свое пребывание на этом месте мы не слышали ни  одного
звука  и  не  чувствовали  никакого  движения.  Другим   и   очень   хорошим
свидетельством послужил наш большой теодолит, которым пользовался  Преструд.
Можно  сказать,  что  нужен  был  самый  пустяк,  чтобы   вывести   его   из
горизонтального положения, - достаточно было небольшой перемены температуры.
И такой  точный  и  чувствительный  инструмент,  если  бы  он  находился  на
плавающем основании, сейчас же сообщил бы нам об этом. В тот день, когда  мы
впервые вошли в бухту, откололась совсем  небольшая  часть  западного  мыса.
Весной от напора дрейфующего льда откололся незначительный кусок у одного из
многих мысов на внешней стороне барьера. Если исключить эти два  случая,  то
мы  покинули  барьер  таким,  каким  нашли  его,  то  есть   совершенно   не
изменившимся. Данные промеров глубины, указывавшие  на  быстро  возраставшее
поднятие дна по мере перехода "Фрама" к юту вдоль барьера, тоже служат явным
признаком  того,   что   земля   здесь   лежит   близко.   Наконец,   лучшим
доказательством является самое строение ледяного барьера. Он  не  достиг  бы
вышины трехсот метров, на каковую высоту он повышается по нашим измерениям к
югу от "Фрамхейма" до пятидесятого километра, если бы не покоился на земле.
     Работа по подготовке  санного  снаряжения  шла  теперь  с  лихорадочной
быстротой. Мы давно уже заметили, что нам нужно будет работать полным  ходом
и использовать все рабочее время, если мы хотим успеть изготовить к половине
августа все главное общее снаряжение. Для подготовки же  личного  снаряжения
нам придется пользоваться свободным  временем.  В  первой  половине  августа
стало видно, что приближается конец работы. К этому  времени  Бьолан  сделал
четыре пары новых саней. Это была образцовая работа, которую он выполнил  за
зиму. Сани были сделаны чрезвычайно легкими, но  упругими  и  крепкими.  Они
были той же длины, что и первоначальные - около четырех метров. Окованы  они
не были. Мы думали взять с собой три пары  старых  саней  "Фрама",  подбитых
толстыми стальными листами. Их можно  будет  использовать  на  случай,  если
этого потребуют состояние пути и условия местности. Средний вес новых  саней
был  двадцать  килограммов.  Таким  образом,  мы  сэкономили  по   пятьдесят
килограммов на каждых санях. От Бьолана  они  переносились  уже  готовыми  в
"Интендантство". Способ, каким Хансен и Вистинг  скрепляли  отдельные  части
саней, гарантирует их крепость. Кроме того, единственный способ, при котором
можно быть уверенным, что работа будет действительно  сделана  как  следует,
состоит- в том, чтобы она  выполнялась  теми,  кто  сам  будет  пользоваться
сделанными вещами! Работающие сами знают, что от этого многое  зависит.  Они
работают ради достижения цели, еще больше этого - они работают и  для  того,
чтобы обратно вернуться. Каждая завязка тщательно исследуется и пробуется, а
потом уже накладывается - осторожно и точно. Каждый  оборот  затягивается  и
потом тщательно осматривается, чтобы он лежал на своем  месте.  И,  наконец,
когда такая обвязка уже наложена, то, чтобы распустить ее снова, лучше всего
перерезать ее ножом или топором, а не  развязывать  пальцами.  Такое  санное
путешествие, в какое мы отправлялись, было серьезным предприятием, поэтому и
работа должна была производиться со всей  серьезностью.  Эту  ручную  работу
приходилось выполнять не  в  каком-нибудь  теплом  и  хорошем  помещении.  В
"Интендантстве" всегда было холоднее всего, вероятно, потому, что там всегда
был сквозняк. Там были и дверь, ведущая на барьер, и  открытый  ход  в  дом.
Здесь всегда проходил свежий воздух, хотя и не в  значительных  количествах.
Да много его и не нужно, чтобы почувствовать, если температура воздуха около
-60<sup>o</sup>С, а работать приходится голыми пальцами! В этом  помещении  температура
всегда была ниже 0<sup>o</sup>. Чтобы накладываемая обмотка была  мягкой,  они  ставили
примус, на котором лежал камень, как раз у места работы. Глядя на них, я  не
раз изумлялся их терпению. Часто я видел, как  они  часами  работали  голыми
руками при температуре около -30<sup>o</sup> С. Так, конечно, можно  работать  недолго;
но в самую темную, холодную часть зимы, когда они работали в таких  условиях
изо дня в день, это дает себя знать и подвергает испытанию  терпение.  Ногам
тоже приходится плохо. Не помогает почти ничего, что бы на  них  ни  надеть,
когда стоишь неподвижно на одном месте. Здесь, как и вообще везде на морозе,
мы убедились в том, что сапоги с деревянной стелькой больше  всего  пригодны
для работы на одном месте. Но,  неизвестно  по  какой  причине,  господа  из
"Интендантства" не желали следовать теории деревянных стелек  и  потому  всю
зиму работали в сапогах из  оленьего  и  тюленьего  меха.  Они  предпочитали
колотить ногой об ногу, а не  склоняться  перед  безусловным  превосходством
деревянной стельки в данных условиях.
     По  мере  изготовления  сани  нумеровались  (от  номера  1  до   7)   и
складывались в "интендантстве". Трое старых саней, которыми мы  должны  были
воспользоваться,  делались  для  второго  путешествия  "Фрама".   Они   были
необычайно прочны и, следовательно, гораздо тяжелее новых, Их  мы  тщательно
осмотрели. Все обвязки и обмотки были проверены, и там,  где  это  оказалось
необходимым, наложены новые. Стальная обшивка полозьев на одних  санях  была
сорвана, но оставлена на  других  -  на  тот  случай,  если  бы  встретились
условия, где такие сани понадобились бы. Кроме того, господа из  "обмоточной
фирмы" были очень заняты и по другим специальностям. Таким  образом,  всякий
раз, когда Вистинг не был занят работой с  санями,  слышалось  жужжание  его
швейной машины. В  своей  комнатке  для  шитья  ему  приходилось  заниматься
тысячей разных вещей, и он  постоянно  проводил  там  целые  дни  до  самого
позднего вечера и  появлялся  только  в  восемь  с  половиной  часов,  когда
извлекались лук и стрелы. И если бы он не взял на себя должности  "судьи"  в
этом соревновании, то мы, пожалуй, не видели бы  его  и  в  это  время.  Его
первой большой и важной работой была переделка четырех трехместных палаток в
две. Нелегкая была работа возиться с этими  довольно  большими  палатками  в
крохотной пещере,  носившей  громкое  название  "швейной  комнаты".  Правда,
вместо закройного стола он пользовался столом в "Интендантстве", но  все  же
остается загадкой, как это он умудрялся делать правильные швы, сидя в  своей
дыре! Я уже приготовился увидеть довольно странные палатки, когда их в  один
прекрасный день вынесут отсюда  и  расставят  на  дневном  свету.  Возможно,
например, что пол одной палатки будет пришит к стенке другой. Однако, ничего
подобного не случилось. Когда палатки были впервые поставлены, то оказалось,
что они превосходны. Скорее  можно  было  предположить,  что  шились  они  в
просторном помещении, где шьются паруса, а не в снежном сугробе.
     Люди с такими ловкими руками неоценимы в путешествиях, подобных нашему!
     Во время второго плавания "Фрама" употреблялись двойные палатки, а  так
как уже известно что всегда  то,  чего  ты  не  имеешь,  кажется  хорошим  и
замечательным, то и у нас стали расхваливать на все лады двойные палатки. Ну
да, конечно, я сейчас же сдаюсь и признаю, что дом с двойными стенами теплее
дома с ординарными, но нужно помнить, что двойной дом  и  тяжелее  вдвое.  А
когда, к тому же, приходится поднимать вопрос даже о весе  носового  платка,
то вполне понятно, что вопрос о действительном преимуществе дома с  двойными
стенками должен быть основательно взвешен, прежде  чем  сделать  решительный
шаг и остановить свой выбор на нем. Я  было  думал,  что,  может  быть,  при
двойных стенках удастся до некоторой степени избежать образования инея,  что
обычно так досаждает в палатках и часто  бывает  очень  неприятно.  Если  бы
двойные стенки хоть сколько-нибудь устраняли это или  препятствовали  этому,
то я признал бы их превосходство.  Порядочный  вес  ежедневно  образующегося
инея в очень скором времени стал бы равным весу двойных стенок -  если  даже
не больше.
     Подобная двойная палатка шьется таким образом, что внешнее ее полотнище
натягивается  плотно,  а  внутреннее  висит  свободно.  Но  при   испытаниях
оказалось, что  образование  инея  появлялось  столь  же  быстро  в  двойной
палатке, как и в ординарной. Поэтому польза от  двойной  палатки  показалась
мне несколько сомнительной. Цель всего этого была лишь в том, чтобы  поднять
температуру в палатке на несколько градусов, поэтому я счел более правильным
пожертвовать удобством ради экономии веса. Кроме того, мы были  так  обильно
снабжены теплыми спальными принадлежностями, что не должны  были  испытывать
никакой нужды. В результате всех этих споров, возник другой вопрос-вопрос  о
наиболее практичном цвете палатки. Мы быстро пришли к соглашению, что  лучше
всего будет палатка, окрашенная в темный цвет. И к тому было  много  причин.
Прежде всего - как лекарство для глаз. Мы уже по собственному  опыту  знали,
что  когда  пройдешь  целый  день  по  блестящей  поверхности  барьера,   то
пребывание в темном помещении для глаз - огромное облегчение. Затем не менее
важно, что темный  цвет  делает  палатку  значительно  теплее  когда  светит
солнце, В этом легко убедиться, если ходить по самому  солнцепеку  в  темной
одежде, а затем переменять ее на белую. И, наконец, темную палатку  гораздо,
легче различать на белой поверхности, чем светлую.
     После того как все эти вопросы были обсуждены и  признано  преимущество
темной палатки, мы снова очутились в большом затруднении, потому что наши-то
палатки  были  очень  светлыми,  или,  говоря  попросту,  почти  белыми,   а
возможность создать темные была не особенно велика. Правда, у  нас  с  собой
было несколько метров темноватого "габардина", или легкой непроницаемой  для
ветра материи, которая отлично пригодилась бы для этой цели, но вся  она  до
последнего метра уже давно ушла на разные поделки, так  что  тут  выхода  не
было.
     - Но разве у нас, -  сказал  кто-то,  и  вид  у  него  был  чрезвычайно
лукавый, - разве у нас нет чернил и чернильного  .порошка,  чтобы  выкрасить
палатки в черный цвет? Конечно, есть!
     Все мы презрительно улыбнулись. Ведь дело было настолько яснее  ясного,
что даже и говорить о нем глупо, а  все-таки...  Мы  простили  товарищу  его
глупость и  организовали  красильню.  Вистинг  принял  на  себя  обязанности
красильщика и повел дело так хорошо,  что  вскоре  на  площадке  уже  стояли
вместо белых две темно-синих палатки. Выглядели они  довольно  хорошо,  пока
были только что выкрашены, но вот вопрос; какими они будут через  месяц  или
два? Общее мнение было таково, что, по всей вероятности, они в  значительной
степени примут свой первоначальный цвет -  вернее  "нецвет".  Значит,  нужно
было усовершенствовать изобретение.
     Как-то раз мы сидели, пили кофе после обеда, и вдруг кто-то говорит:
     - А что если взять  да  сшить  внешнее  полотнище  палаток  из  коечных
занавесок?
     Улыбка, появившаяся у всех, сидевших за столом, на этот раз была  почти
сострадательной. Никто ничего не сказал, но все, вероятно, подумали: "Что за
дурак! Разве мы сами не думали об этом уже давно?" Предложение было  принято
без обсуждения,  и  у  Вистинга  опять  к  его  многочисленным  обязанностям
прибавилась новая, отнявшая у него много времени. Наши коечные занавеси были
темно-красного цвета и из очень легкой материи. Теперь  их  стачали  вместе,
занавеску к занавеске, и затем из  всего  этого  сшили  чехол  для  палатки.
Занавесок хватило только на одну палатку. Но если взглянуть на  дело  с  той
точки зрения, что лучше что-нибудь, чем ничего, то мы были удовлетворены.
     Красная  палатка,  поставленная  через  несколько  дней  на   площадке,
удовлетворила всех. Ее можно было видеть на снегу за  несколько  километров.
Другое ее значительное преимущество заключалось в том,  что  такая  покрышка
защищала и предохраняла основную палатку. Внутри сочетание красного и синего
.цветов создавало темное приятное освещение. Теперь возник. еще один вопрос,
показавшийся мне важным; как нам защитить палатку от целой сотни бегающих на
свободе псов? Ибо мы знаем, что там, где соберутся два или три  пса,  там...
ну, там палаткой быть нехорошо! Наши собаки были  не  цивилизованнее  всяких
других, и потому приходилось  принимать  свои  меры  предосторожности.  Если
полотнище палатки затвердеет и сделается  ломким,  то  материя  может  легко
треснуть, и очень скоро все  будет  испорчено.  А  мы  предъявляли  к  своим
палаткам немалые требования. Нам хотелось, чтобы они прослужили  по  крайней
мере сто двадцать дней. Поэтому я поручил Вистингу сшить два  предохранителя
для палаток, или как мы их потом называли. два "заборчика". Такой "заборчик"
состоял из куска "габардина" такой длины, что им  можно  было  окружить  всю
палатку в виде изгороди, что мешало  собакам  приходить  в  непосредственное
соприкосновение с палатками. К "заборчикам" были пришиты петли, так  что  их
можно было натягивать на лыжные палки. Выглядели  эти  "заборчики"  довольно
роскошно, когда они были готовы, но мы ими никогда и не пользовались. Дело в
том, что, как только началось наше путешествие, мы нашли  материал,  который
был еще лучше и, кроме того, всегда бывал у  нас  под  рукой  -  снег!  "Вот
дураки, ведь мы же это давно знали! Только не хотели говорить!" Ну, конечно,
этим-то все .и объяснялось! "Заборчики" пригодились нам в качестве  запасной
материи во время путешествия и пошли на множество разных вещей.
     Затем Вистингу пришлось сшить верхнюю непроницаемую  для  ветра  одежду
всем  участникам  похода.  Бывшая  у  нас  оказалась  слишком  тесной,  зато
сработанная им была достаточно велика. Я, например, мог свободно поместить в
свои штаны еще двоих. Но такой  эта  одежда  и  должна  была  быть.  В  этих
областях все должно быть таким. Здесь скоро убеждаешься на  опыте,  что  все
просторное и тепло и приятно, тогда как все, что облегает  тело  плотно,  за
исключением, конечно, обуви, хотя  и  тепло,  но  неудобно.  Человек  быстро
потеет, и одежда  портится.  Кроме  штанов  и  анораков,  сшитых  из  легкой
непроницаемой для ветра материи, Вистинг  сшил  из  нее  таки  же  чулки.  Я
считаю, что эти чулки, занимая промежуточное место  среди  остальных  чулок,
надетых на ногу, будут служить  изоляционным  слоем.  Мнения  на  этот  счет
разделились. Но как я, так и мои четыре спутника по полярному  походу  можем
засвидетельствовать, что мы никогда не отправимся в сколько-нибудь серьезное
путешествие  без  них.  Они  в  точности  выполнили  свое  назначение.  Иней
осаждался на них в строчном количестве и легко счищался. Если они  промокли,
то было легко почти при всякой погоде высушить их, Я не знаю никакой  другой
материи, которая сохла бы  так  быстро,  как  эта  непроницаемая  для  ветра
материя.
     Такие чулки кроме того еще и защищали остальные чулки  от  износа,  так
что те держались дольше обычного.
     В виде доказательства того, как  мы,  участники  далекого  путешествия,
были довольны этими чулками, я расскажу одну  историю.  Когда  мы  дошли  до
склада на 80<sup>o</sup> южной широты, - заметьте, это было уже на пути домой,-то  есть
когда мы считали  свой  поход  законченным,  мы  нашли  несколько  мешков  с
различными частями одежды. В одном из них мы нашли две пары новых  чулок  из
непроницаемой  для   ветра   материи,   -   мешок   принадлежал,   очевидно,
какому-нибудь противнику этой идеи, - и вы не поверите, как  вышло  забавно!
Всем хотелось забрать их -  всем  без  исключения.  Двое  одержавших  победу
схватили  каждый  по  паре  и  спрятали  чулки,  словно  это  было  какое-то
драгоценное сокровище. На что они им понадобились, я не представляю себе,  -
ведь мы были уже дома! Но это  ясно  показывает,  как  высоко  мы  научились
ценить  эти  чулки.  Я  самым   горячим   образом   рекомендую   их   людям,
отправляющимся в подобные  путешествия.  Но,-и  на  это  я  должен  обратить
внимание, - нужно будет примириться с работой по стаскиванию  с  себя  обуви
каждый вечер и очистки чулков от  инея.  Если  этого  не  делать,  то  иней,
конечно, растает за ночь, и на утро все будет мокрым насквозь. Но  тогда  уж
не вините чулки. Виноваты будете вы сами.
     После этого наступила очередь нижнего  белья.  Не  было  такой  вещи  в
портняжном  ремесле,  с  которой  не  справился  бы  Вистинг.  Среди  нашего
медицинского снаряжения были  две  большие  штуки  чудеснейшей  первосортной
тонкой фланели. Из нее-то он и сшил нам всем  нижнее  белье.  Нижнее  белье,
привезенное нами  с  собой  из  дома,  было  сшито  из  чрезвычайно  толстой
шерстяной материи. Мы боялись, что оно окажется слишком теплым,  Я  лично  в
течение всего нашего путешествия пользовался продукцией Вистинга и знаю, что
никогда еще у меня не было более совершенного белья. Затем  ему  нужно  было
сшить и заплатать покрышки для спальных мешков, а  потом  еще  то  одно,  то
другое.
     Глядя на некоторых людей, получаешь  впечатление,  что  они  все  умеют
делать и со всем быстро справляются!
     У  Хансена,  благодаря  его  золотым  рукам,  все  дни-были  заняты,  С
искусством производства саней он давно уже был знаком и знал в точности, что
для этого требуется. Там, где он появлялся, я всегда мог быть спокойным.  Он
никогда не полагался на случай. Кроме перевязки саней, он трудился  еще  над
массой всяких вещей. Между прочим, он должен был  озаботиться  изготовлением
всех нужных нам кнутов, - по - два на каждого, или всего четырнадцать  штук.
Стубберуд должен был поставлять кнутовища. После совещания с  "Объединением"
я выбрал кнутовище, состоявшее из трех узеньких планочек хикори.  Я  считал,
что если их хорошенько обмотать и поверх обшить кожей, то они.  будут  такой
крепости, какую вообще могут иметь кнутовища. Решение  делать  кнутовища  из
трех частей объяснялось тем,  что  они  будут  сгибаться,  но  не  ломаться.
Сплошное кнутовище, как мы знали по опыту, служит не очень долго. Сказано  -
сделано. Стубберуд изготовлял кнутовища и  передавал  их  Хансену.  Ремни  в
течение зимы  изготовлялись  Хасселем  по  эскимосскому  образцу.  Они  были
круглые и тяжелые, какими и должны быть, и приближаться к ним  было  опасно,
когда они находились в умелых руках! Хансен принимал эти различные  части  и
делал бичи. По обыкновению, все  делалось  с  величайшей  тщательностью.  На
каждое кнутовище накладывались три прочных обвязки, и затем  все  обшивалось
кожей. Сам Хансен не был сторонником тройного кнутовища из хикори, но работу
выполнял без возражений. Мы все заметили, что в это время он, против  своего
обыкновения, стал после ужина оставаться с  Вистингом.  Меня  это  несколько
заинтриговало, так как я знал, что Хансен очень любит поиграть в вист  после
ужина и ни за что не откажется от этого удовольствия, если только у него нет
какого-нибудь  неоконченного  дела.  Как-то  при  случае  я  высказал   свое
удивление по этому поводу. Стубберуд ответил на это:
     - Они делают кнутовища.
     - Какие кнутовища?
     - Для кнутов! Но, - прибавил Стубберуд, - я могу ручаться за  кнутовища
из хикори, которые я вырезаю.  Более  крепких  и  упругих  кнутовищ  сделать
нельзя. Было заметно, что он как будто сердится.  Тут  появляется  Хансен  с
большим прекрасным бичом в руке.
     Разумеется, я сделал вид, будто чрезвычайно изумлен.
     - Что это, - сказал я, - еще какие-то кнуты?
     - Да, - ответил он, - я не очень  доверяю  тем,  над  которыми  работаю
теперь днем. Но вот кнут, на который я могу положиться.
     Должен сказать, что кнут этот был очень красив с  виду.  Все  кнутовище
было обтянуто, и потому нельзя было понять, из чего оно сделано.
     - А этот кнут, - робко ввернул я, - столь же прочен, что и остальные?
     - Ну, что касается этого, то за него я могу  поручиться,  не  в  пример
любому из тех...
     Он не окончил, но  этого  и  не  требовалось!  Безошибочно  можно  было
сказать, что он хотел добавить: "дрянных кнутов". Атмосфера  была  буквально
насыщена словами: "дрянной кнут, дрянной кнут". Я  не  успел  еще  заметить,
какое произведет действие это сильное выражение, как вдруг прозвучали слова,
произнесенные решительным тоном:
     - Ну, еще посмотрим!
     Я обернулся. Стубберуд поднялся  во  весь  свой  рост  в  конце  стола,
видимо, глубоко уязвленный заявлением, принятым им за личное оскорбление.
     - Если смеешь, то выходи со своим кнутом.
     Он снял с полки над своей койкой один из "обиженных" тройных  кнутов  и
стоял уже в боевой позе. Это обещало многое. Мы все посмотрели  на  Хансена.
Он зашел слишком далеко и теперь не  мог  идти  на  попятный.  Ему  пришлось
принять вызов. Он взял свое оружие в руку и вошел  в  "круг".  Условия  были
намечены и приняты обеими сторонами. Сражение  должно  продолжаться  до  тех
пор, пока одно из кнутовищ не сл