редложить, - сказал Карл. Я не желал ничего лучше, как сбросив с себя одежды, кинуться в эту белоснежную постель, но любопытство все же превозмогло усталость. - Я очень благодарен вам, но я думаю вы не откажете в одолжении сообщить мне, где я? - Вы в моем доме, и это все, что я вам скажу сейчас! Утром мы еще поговорим с вами на эту тему. Он позвонил. Долговязый перепуганный слуга вбежал на этот звонок. - Барышня уже отдыхает? - спросил он. - Да, сударь, она легла уже часа два тому назад. - Хорошо, я сам позову вас утром. - Он закрыл мою дверь, и не успел смолкнуть вдали шум его шагов, как я уже спал крепким сном, сном усталого, измученного человека. 7. ВЛАДЕЛЕЦ ГРОСБУА Мой хозяин оказался очень точным в своих словах, потому что, когда на другое утро я проснулся от какого-то шума, он стоял уже около моей кровати. Его серьезное, спокойное лицо, темная, скромная одежда плохо согласовывались с теми ужасными сценами, в которых он играл столь отталкивающую роль. При ярком дневом освещении, Карл казался типичным школьным учителем; это впечатление усиливалось его повелительной, но благосклонной улыбкой, с которой он посматривал на меня. Меня выводила из себя эта улыбка; я окончательно убедился, что моя душа не лежит к этому человеку, и что я до тех пор не буду чувствовать себя спокойным, пока не порву этого вынужденного знакомства. Он принес целую связку всевозможных одеяний и положил их на кресло, рядом с моей кроватью. - Я понял из ваших слов, что ваше платье не в особенно блестящем состоянии. Боюсь, что вы по фигуре крупнее всех в моем доме, но я принес на всякий случай несколько вещей, которые могли бы пополнить ваш гардероб. Здесь же имеется бритва, мыло и зубной порошок. Я вернусь через полчаса, когда ваш туалет будет без сомнения окончен! После внимательного осмотра, я нашел, что мои собственные одежды после основательной чистки, будут так же хороши, как и всегда; из того, что принес Карл я воспользовался нижней рубашкой и черным сатиновым галстуком. Окончив свой туалет, я стоял у окна, глядя на белую стену, расположенную прямо напротив, когда вошел мой хозяин. Он острым, испытующим взором окинул меня и, казалось, всполне удовлетворился этим осмотром. - Прекрасно, прекрасно, этот костюм очень идет к вам - сказал он, по обыкновению покачивчая головой, по нынешним временам относительная небрежность в костюме, следы путешествия или трудной работы гораздо моднее, чем фатовство. Я слышал, что многие дамы считают это хорошим вкусом. А теперь, будьте добры следовать за мною! Его заботливость о моем костюме очень удивила меня, но я скоро забыл об этом, настолько поразили меня последующие события. Когда мы вышли из коридора в обширную залу, мне показалось, что я как будто видел ее где-то раньше. На стене этой комнаты висел портрет моего отца во весь рост. Я в безмолвном удивлении остановился перед портретом дорогого мне лица, а затем повернулся к Карлу и взглянул в серые, холодные глаза моего спутника, которых тот не сводил с меня. - Вы удивлены, де Лаваль? - с оттенком удовольствия сказал он. - Ради Бога, не шутите со мной так жестоко! Кто вы, и куда вы привели меня? В ответ на это он слегка хихикнул и положив свою морщинистую, темную руку на мое плечо, ввел меня в другую большую комнату. Посередине ее стоял со вкусом сервированный стол; около него в низком кресле сидела молодая девушка, с книгой в руках. Она встала при нашем появлении, и я увидел, что это была высокая, стройная смуглянка, с правильными чертами лица и с черными горевшими, как уголь, глазами. В ее взгляде, брошенном на меня при нашем появлении, светилась неприязнь. - Сибилль, - сказал Карл, и при этих словах у меня захватило дыхание, - это твой кузен из Англии, Луи де Лаваль. А это, мой дорогой племянник, моя единственная дочь Сибилль Бернак. - Так значит вы? - Я брат вашей матери, Карл Бернак! - Вы - мой дядя Бернак?! Я смотрел на него, как идиот. Но почему же вы не сказали мне этого прежде? - воскликнул я. - Я ничуть не жалею, что имел возможность спокойно понаблюдать, каким сделало английское воспитание моего племянника. Несомненно также и то, что мне труднее оказать вам более ласковый прием, чем тот, который вы получили при вашем вступлении на берег Франции. Я уверен, что Сибилль поможет мне в этом! При этих словах он как-то неискренне улыбнулся своей дочери, продолжавшей смотреть на меня с тем же холодным, неприятным выражением лица. Я оглянулся по сторонам и внезапно вспомнил эту обширную комнату со стенами, завешанными оружием и украшенными головами оленей. Этот вид из окна, вид на группу старых дубов, спускающегося под гору парка, вид на море, - да, я, конечно, видел их раньше! Да, я видел это именно тогда, когда семья наша еще жила в замке Гросбуа, и этот ужасный человек в платье табачного цевета, этот зловещий шпион с безжизненным лицом был именно тот, кого так часто проклинал мой бедный отец, кто выселил нас из родного гнезда, и сам поселился на нашем месте! И все же, несмотря на всю ненависть мою, я не мог забыть, что он прошлою ночью, рискуя собою, спас мне жизнь; признательность за спасение жизни и ненависть за все пережитое горе боролись во мне. Мы сели за стол, и пока я утолял голод, мой новонайденный дядя объяснял мне все, чего я не мог понять вчера. - Я почти узнал вас с первого взгляда, - сказад он, - ведь я хорошо помнил вашего отца, когда он был молодым красавцем! Вы точная копия его, хотя без лести можно сказать, что вы красивее его. Имя вашего отца было одним из известнейших от Руана до моря. Вы, я думаю, согласитесь со мною, что я с первого взгляда узнал вась и что не особенно часто можно встретить блуждающими на берегу лиц с такой старой аристократической фамилией! Я только удивился, как вы сразу не узнали местности вчера ночью. Разве вы никогда не слыхали о потайном проходе в Гросбуа? Я смутно помнил, что будучи еще ребенком, я слышал рассказ о подземном туннеле, у которого провалилась крыша, - что сделало его в то время совершенно бесполезным. - Совершенно верно, сказал дядя, - но когда замок попал в мои руки, то первым моим делом было вырыть новый туннель, потому что я предвидел, что в эти смутные времена он может быть очень полезен мне. Будь он починен своевременно, вашему семейству можно было-бы гораздо легче и проще бежать отсюда. Я вспомнил все, что сохранилось в моей памяти о тех ужасных днях, когда мы, владельцы этого округа, прошли по нему, как волки, гонимые толпившейся чернью, осыпавшей нас градом ругательств, грозившей нам кулаками и бросавшей в нас камнями! Я вспомнил, что предо мной стоял именно дядя, исподтишка подготовивший катастрофу, воспользовавшийся этими тяжелыми днями, чтобы упрочить собственное благосостояние на равалинах нашего. И когда я посмотрел на него, по его устремленным на меня глазам и догадался, что он читает все мысли, промелькнувшие в моем мозгу. - Забудем прошое, - сказал он, - то были ссоры прошлого поколения, а вы и Сибилль - представители нового! Моя кузина и на это не проронила ни слова, она словно не замечала моего присутствия и при этих словах отца взглянула на меня так же враждебно, как и в первый раз. - Ну, Сибилль, постарайся уверить его, что до тех пор, пока ты жива, всем семейным недоразумениям положен конец! - Нам очень легко будет говорить об этом, отец! Не забывайте, что там в зале не ваш портрет висит, и оружие это тоже не ваше. Мы владеем землей и замком, но теперь явился наследник Лавалей, и он может сказать нам, что он не особенно доволен происшедшей переменой! Ее темные, полные презрения глаза вызывающе смотрели на меня, ожидая ответа, но я не успел открыть рта, как отец моей кузины поторопился вмешаться в наш разговор. - Нельзя сказать, чтобы ты очень приветливо и гостеприимно приняла своего кузена, - резко сказал он, - судьба дала нам в руки его имение, и не нам напоминать ему об этом. - Он не нуждается в напоминаниях, - возразила она. - Вы несправедливы ко мне, - воскликнул я, потому что очевидное презрение и нескрываемая неприязнь ко мне этой девчонки раздражали меня, - правда, я не могу забыть, что этот замок и земля наследие моих предков. Я был бы бесчувственным человеком, если бы мог забыть это, но вы ошибаетесь, думая, что это воспоминание должно наполнить горечью мою душу. Я ничего лучшего не желаю, как собственными силами устроить свою судьбу и сделать карьеру! - А теперь самый благоприятный для этого момент, - сказал дядя, - именно теперь готовятся важные события, и если в это время вы будете при дворе императора, я ручаюсь, что вы будете в центре событий. Ведь првда, вы согласны служить ему? - Я стремлюсь служить своей родине! - Это возможно только служа императору, потому что без него в стране снова настанет ужасная, гибельная анархия! - Из всего всего слышанного вы можете видеть, что теперь не легкая служба, - сказала моя кузина, - я думаю, вы гораздо спокойнее и безопаснее чувствовали-бы себя в Англии, чем здесь. Каждое ее слово, казалось, было сказано с целью оскорбить меня, хотя я совершенно не понимал, чем я мог вызвать эти оскорбления? Никогда еще я не встречал женщиныю, в которой я возбуждал бы такую ненависть и презрение к себе. Но я видел, что ее поведение задевало также и моего дядю Бернака, потому что его глаза все время, пока между нами шел разговор, гневно сверкали. - Ваш кузен храбрый человек, вот все, что я о нем могу сказать! - воскликнул он. - На какие дела? - колко спросила она. - Не все ли рано, - злобно оборвал дядя. С видом человека, боящегося, что он не сможет совладать со своим гневом и скажет больше, чем нужно, Бернак соскочил со стула и выбежал из комнаты. Она казалась встревоженной этим его движением и тоже встала, как-будто желая последовать за ним. - Я полагаю, вы никогда не встречались со своим дядей прежде? - сказала она после нескольких минут неловкого молчания. - Никогда! - ответил я. - Что же вы подумали, когда встретили отца? Подобный вопрос дочери об отце поставил меня в тупик. Я понял, что он хуже, чем даже я предполагал, если стоит так низко в глазах близких и дорогих ему лиц. - Ваше молчание вполне определенный ответ, - сказала она, когда я колебался, не зная, что сказать. - Я не знаю, при каких условиях вы встретились с ним в прошлую ночь, и что произошло между вами, потому что у нас не принято делиться своими тайнами. Я думаю, чты вы вполне раскусили его! А теперь позвольте задать вам несколько вопросов. Получили вы письмо, приглашавшее вас покинуть Англию и приехать сюда? - Да, я письмо получил! - Обратили-ли вы внимание на обратную сторону его? Я вспомнил зловещие слова на печати, которые так взволновали меня. - Так это вы предостерегали меня ? - Да! Я не могла иначе сделать этого. - Но почему вы хотели воспрепятствовать моему приезду? - Я не хотела, чтобы вы ехали сюда. - Разве я мог повредить вам чем-либо? Она молчала в течение нескольких минут, как человек, боящийся, что он сказал слишком много. - Я боялась за вас! - Вы полагаете, что здесь мне грозит опасность? - Я в этом уверена. - Но кто может угрожать мне здесь? Она долго колебалась и потом с отчаянным жестом, как будто забывая всякую осторожность, снова обратилась ко мне. - Бойтесь, бойтесь моего отца! - Но какая цель ему вредить мне? - Представляю угадывать это вашей проницательности. - Но я уверяю вас, m-lle, что вы ошибаетесь, - сказал я, - этой ночью он спас мне жизнь. - Спас вашу жизнь?! От кого? - От двух заговорщиков, планы которых я попытался раскрыть. - Заговорщики?! Она удивленно взглянула на меня. - Они убили бы меня, если бы он не вмешался! - Не в его интересах нанести вред вам теперь. Он имеет свои основания желать вашего прихода в замок Гросбуа. Но откровенность за откровенность. Случалось ли вам, во время вашей юности, иметь сердечные связи в Англии? Все, что говорила эта кузина, было в высшей степени странно, но такое заключение серьезного разговора превосходило все мои ожидания. Тем не менее я не колебался откровенностью заплатить за ее откровенность. - Я покинул в Англии самое дорогое для меня существо! Ее имя - Евгения де Шуазель, она дочь старого герцога. Мой ответ, казалось, доставил ей полное удовлетворение, в ее черных глазах отразилось удовольствие. - Вы очень привязаны к ней? - спросила она. - Я живу только ею и для нее! И вы ни на кого и ни на что не променяете ее? - Господи! Да могу ли я даже подумать об этом?! - Даже на замок Гросбуа? - Даже на это! Кузина протянула мне руку с каким-то искренним порывом. - Забудьте мою холодность, - сказала она, - я вижу, мы будем союзниками, а не врагами. И мы крепко пожали друг другу руки, как-бы заключив союз, когда дядя снова вошел в комнату. 8. КУЗИНА СИБИЛЛЬ На резком лице старика отразилось полное удовлетворение и отчасти удивление, при виде этого знака нашего внезапного примирения. Его прежний гнев улегся, но несмотря на ласковый тон его голоса, я видел, что кузина смотрела на него с недоверием. - Мне необходимо заняться рассмотрением важных бумаг, - сказал он, - я буду занят часа на полтора. Вполне понятно, что Луи захочет осмотреть места, с которыми в его памяти связано так много воспоминаний, и я уверен, Сибилль, что ты будешь лучшим проводником для него, если, конечно, тебя не затруднит это! Она ничего не возразила на это, я же в свою очередь был очень рад предложению дяди, тем более, что оно давало мне возможность поближе познакомиться с моей оригинальной кузиной которая так много сказала мне и, казалось, знала еще больше. Но что могло значить это предостережение против ее же отца, и почему она так стремилась узнать о моих сердецчных делах? Эти вопросы особенно занимали меня. Мы пошли по тисовой аллее, обошли весь парк и затем кругом всего замка, осматривая серые башенки и старинные с дубовыми рамами окна, старый выступ зубчатой стены с ее бойницами и новые пристройки с прелестной верандой, над которой группы цветущей жимолости образовали купол. И когда Сибилль показывала мне свои владения, я понял, как дороги эти места были для нее. Кузина шла с виноватым видом, словно оправдывалась, что хозяйкой здесь оказывается она, а не я. - Как хорошо здесь, и как в то же время тяжело мне! Мы подобны кукушке, которая устраивает свое гнездо в чужом, выгоняя оттуда их обитателей. Одна мысль, что отец пригласил вас в ваш собственный дом приводила меня в очаяние. - Да, мы долго жили здесь, задумчиво ответил я, -Кто знает?! Может быть, и это все к лучшему: отныне мы должны сами себе пробивать дорогу! - Вы говорили, что идете на службу к императору? - Да! - Вы знаете, что его лагерь находится неподалеку отсюда. - Да, я слышал об этом. - Но ваша фамилия значится в списках изгнанников из Франции? - Я никогда не пытался вредить императору, а теперь я хочу идти просить его принять меня на службу. - Многие зовут его узурпатором и желают ему всякого зла; но я уверяю вас, что все, сказанное или сделанное им, полно величия и благородства! Но я думаю, что вы уже сделались вполне англичанином в душе, Луи! Сюда вы явились с карманами полными английских денег и с сердцем, склонным к отмщению и к измене! Не так ли, Луи? - В Англии я нашел самое теплое гостеприимство, но в душе я всегда был французом. - Но ваш отец сражался против нас при Квибероне?! - Предоставьте прошлому поколению отвечать за свои раздоры; по этому вопросу я держусь одного мнения с вашим отцом. - Судите об отце не по его словам, а по его делам, - сказала она, в знак предостережения подымая палец кверху, - и кроме того, если вы не хотите иметь на совести мою гибель, умоляю вас, не говорите ему о том, что я предостерегала вас от приезда сюда! - Вашу гибель?! - воскликнул я. - О, да! Он не остановится даже перед этми. Ведь он же убил и мою мать! Я не хочу сказать, что он действительно пролил ее кровь, но его жестокость и грубость разбили ее сердце. Теперь вы, я думаю, понимаете, почему я говорю так о нем! И когда она говорила, я видел, что она коснулась самого больного места ее жизни. Горькая затаенная злоба, разраставшаяся в ее душе, теперь достигла своего апогея. Яркая краска румянца заливала ее смуглые щеки, и глаза Сибилль блестели такой ненавистью, что я понял нечеловеческую силу ее души! - Я говорю с вами вполне искренно, хотя знаю вас всего несколько часов, Луи, - сказала она. - С кем же вы могли говорить свободнее, чес с вашим близким родственником по крови и по духу?! - Все жто верно, но я никогда не думала, что мы будем с вами в таких отношениях. Я с тоской и грустью ожидала вашего приезда! И эти чувства с новой силой возрастали во мне, когда отец ввел вас в комнату. - Да, это не укрылось от меня, - сказал я, - мне сразу стало понятно, что мой приезд не был вам желателен, и сознаюсь, испугался этого. - Да, очень нежелателен, но не столько для меня, сколько для вас или, вернее, для нас обоих, - сказала она. - Для вас, потому что намерения моего отца не очень-то дружелюбны по отношению к вам. А для меня... - Почему для вас? - удивленный, переспросил я, видя, что она остановилась в затруднении. - Вы сказали мне, что любите другую; я со своей стороны скажу, что моя рука отдана другому вместе с моим сердцем. - Мое счастье зависит от любимой женщины, - сказал я, - но все же почему это обстоятельство делает мой приезд нежелательным? - Ну, знаете, кузен, насыщенный парами воздух Англии затуманил ясность вашего соображения, - сказала она; - если уж на то пошло, буду откровенна с вами до конца и сообщу тот проект, который должен быть так же ненавистен как мне, так и вам! Знайте же, что если бы мой отец мог поженить нас, то он укрепил бы все свои права на землю за наследниками Гросбуа! И тогда ни Бурбоны, ни Бонапарты не были бы властны поколебать его положение. Я вспомнил его заботливость о моем туалете сегодня утром, беспокойство о том, произведу ли я благоприятное впечатление, его неудовольствие, когда он видел, что Сибилль холодна ко мне, и, наконец, довольную улыбку, озарившую его лицо при виде нашего примирения. - Вы правы! - воскликнул я. - Права? Конечно, права. Но будем осторожны, он следит за нами. Мы шли по краю пересохшего рва, и когда я посмотрел по указанному направлению, в одном из окон я увидел его маленькое, желтое лица, обращенное в нашу сторону. Заметив, что я смотрю на него, Бернак приветливо замахал рукою. - Теперь вы знаете, что руководило им, когда он спас вашу жизнь, как вы мне сказали, - проговорила она. В его интересах женить вас на своей дочери, и потому он оставил вас в живых. Но, если отец поймет, что это невозможно, о тогда мой бедный Луи, берегитесь, тогда ему, опасающемуся возвращения де Лавалей, не останется ничего иного, как уничтожить последнего их представителя! Эти слова и желтое лицо, караулившее нас из окошка, показали мню всю громадность грозившей мне опасности. Во Франции никто не мог принять во мне участия! Если бы я вовсе исчез с лица земли, никто даже и не осведомился бы обо мне; следовательно, я был вполне в его власти. Все, что я видел сегодня ночью своими глазами, говорило мне о его жестокой беспощадности, и с этим-то зверем я должен был бороться! - Но ведь он же знает, что важе сердце принадлежит другому, - сказал я. - Да, он знает это, и это мне тяжелее всего. Я боюсь за вас, за себя, но больше всего за Люсьена. Отец не позволит никому стать поперек своей дороги! Люсьен! Это имя промелькнуло передо мною, как вспышка огня в темную ночь. Я много раз слышал о страстности и силе женской любви, но разве можно было предположить, что эта гордая, сильная духом девушка любила то несчастное существо, которое я видел этой ночью трепетавшим от страха и унижавшимся перед своим палачом? Я вспомнил также, где я впервые видел имя Сибилль. Оно было написано на первом листе книги: "Люсьену от Сибилль" гласила надпись. Я вспомнил также и то, что мой дядя говорил ему что-то о предмете его страсти. - Люсьен горячая голова и быстро увлекается, - сказала она. - За последнее врея он много занимался чем-то с отцом; они по целым часам не выходили из комнаты, и Люсьен никогда не рассказывал, о чем они переговоривались между собою. Я босюь, что это не доведет его добра: Люсьен скорее скромный ученый, чем светский человек, но в последнее время он слишком увлекается политикой! Я не знал, молчать ли мне или показать весь ужас положения, в которое попал ее возлюбленный . Пока я колебался, Сибилль с инстинктом любящей женщины угадала, что происходило во мне. - Вы знаете о нем что-нибудь? - почти крикнула она. - я знаю, что он отправился в Париж. Но ради Бога, скажите, что вы знаете о нем? - Его зовут Лесаж? - Да, да, Люсьен Лесаж! - Я... я... видел его, - запинаясь, проговорил я. - Вы видели его! А ведь не прошло еще 12 часов, как вы здесь. Где вы видели его? Что случилось с ним? В припадке тревоги Сибилль схватила меня за руку. Было бы жестоко сказать ей все, но молчать было бы еще хуже. Я в смущении стал смотреть по сторонам и, к счастью, увидел на изумрудной лужайке дядю, приближавшегося к нам. Рядом с ним, гремя саблей и позвякивая шпорами, шел красивый молодой гусар, тот самый, на которого было возложено попечение об арестованном в прошлую ночь. Сибилль, не колеблясь ни минуты, с неподвижным лицом, на котором выделялись пылавшие, как уголья, глаза, бросилась к ним навстречу. - Отец, что ты сделал с Люсьеном? - простонала она. Я видел, как передернулось его бесстрастное лицо под этим полным ненависти и презрения взглядом дочери. - Мы поговорим об этом впоследствии, - в замешетельстве сказал он. - Я хочу знать сейчас же и здесь, - крикнула она. Что ты сделал с Люсьеном? - Милостивые государи, - сказал Бернак, обращаясь к гусару и ко мне, - я очень сожалею, что заставил вас присутствовать при семейной сценке. Но вы, вероятно, согласитесь, лейтенант что оно так и должно быть, если принять во внимание, что человек, арестованный вами сегодня ночью, был ее самым близким другом. Даже эти родственные соображение не помешали мне выполнить мой долг по отношению к императору. Мне, конечно, было только труднее исполнить его! - Очень сочувствую вашему горю, - сказал гусар. Теперь Сибилль уже обратилась прямо к нему. - Правильно ли я поняла? Вы арестовали Лесажа? - Да, к несчастью, долг принудил меня сделать это. - Я прошу сказать мне только правду. Куда вы поместили его? - Он в лагере императора. - За что вы арестовали Лесажа? - Ах, m-lle, право же не мое дело мешаться в политику! Мой долг - владеть саблей, сидеть на лошади и повиноваться приказаниям. Оба эти джентльмена могут подтвердить, что я получил от полковника Лассаля приказание арестовать Лесажа. - Но что он сделал, и за что вы его подверги аресту? - Довольно, мое дитя, об одном и том же, - строго сказал дядя, - если ты продолжаешь настаивать на этом, то я скажу тебе раз навсегда, что Люсьен Лесаж взят, как один из покушавшихся на жизнь императора, и что я считал своей обязанностью предупредить преднамеренное убийство. - Предатель! - крикнула девушка, - ты сам послал его на это страшное дело, сам ободрял, сам не давал вернуться назад, когда он пытался сделать это! Низкий, подлый человек! Господи, что я сделала, за какие грехи моих предков я обречена называть моим отцом этого ужасного человека? Дядя пожал плечами, как будто желая сказать, что бесполезно убеждать обезумевшую девушку. Гусар и я хотели уйти, чтобы не быть свидетелями этой тяжелой сцены, но Сибилль поспешно остановила нас, прося быть свидетелями ее обвинений. Никогда я не видел такой всепожирающей страсти, которая светилась в ее сухих, широко раскрытых глазах. - Вы многих завлекали и обманывали, но никогда не могли обмануть меня! О, я хорошо знаю вас, Бернак! Вы можете убить меня, как это сделали с моей матерью, но вы никогда не заставите меня быть вашей сообщницей! Вы назвались республиканцем, чтобы завладеть этими землями и замком, не принадлежавшими вам! А теперь вы стали другом Бонапарта, изменив вашим старым сообщникам, которые верили в вас! Вы послали Люсьена на смерть! Но я знаю ваши планы, и Луи тоже знает их, и смею вас уверить, что он отнесется к ним так же, как и я. А я лучше сойду в могилу, чем буду женою кого-нибудь другого, а не Люсьена. - Ты не сказала бы этого, зная каким жалким и низким трусом высказал себя Люсьен. Ты сейчас вне себя от гнева, но когда придешь в себя, сама будешь стыдиться, что публично призналась в своей слабости. А теперь, лейтенант, перейдем к делу. Чем могу служить? - Я, собственно говоря, к вам, m-r де Лавалль, сказал мне гусар, презрительно поворачиваясь к дяде спиной. Император послал меня за вами с приказанием немедленно явиться в лагерь в Булони. Мое сердце захолонуло от радостной вести, - я мог бежать от дяди! - Не желаю ничего лучшего! - воскликнул я. - Лошадь для вас и эскорт ожидают нас у ворот. - Я готов следовать за вами! - К чему такая поспешность, ведь вы, конечно, позавтракаете с нами? - сказал дядя. - Приказания ипператора требуют большей аккуратности в исполнении, - твердо сказал молодой человек. - Я и так потерял много времени. Мы должны быть в дороге через пять минут. При этих словах дядя взял меня мод руку и тихонько пошел к воротам, в которые только что прошла Сибилль. - Я бы хотел переговорить с тобой об одном деле прежде, чем ты покинешь нас. Так как в моем распоряжении слишко мало времени, то начну с главного. Ты видел Сибилль, и хотя она несколько сурово обошлась с тобою сегодня утром, я могу тебя уверить, что она очень добрая девушка. По ее словам, она говорила тебе о моем плане. Я не знаю, чо может быть лучше, как повенчать вас, чтобы раз навсегда покончить вопрос о том, кому принадлежит это имение. - К сожалению, для осуществления этого плана имеются препятствия, - сказал я. - Какие же именно? - Прежде всего тот факт, что моя кузина любит другого и дала ему слово. - О, это нас не касается, - со злобной улыбкой сказал он, - могу поручиться, что Люсьен Лесаж никогда не предъявит своих прав на Сибилль! - Боюсь, что и я смотрю на брак с точки зрения англичан! По-моему, нельзя жениться без любви, по расчету. Да во всяком случае о вашем предложении не может быть и речи, потому что я сам люблю другую молодую девушку, оставшуюся в Англии. Он с ненавистью посмотрел на меня. - Подумай вперед, что ты делаешь, Луи, - сказал он каким-то свистящим шепотом, похожим на угрожающее шипение змеи, - ты становишься мне поперек дороги. До сих пор еще никому не проходило безнаказанно. - К сожалению, в этом деле нет иного исхода! Он схватил меня за руку и с жестом сатаны, показывавшего Христу царства и княжества, сказал: - Смотри на этот парк, леса, поля. Смотри на этот старый замок, где твои предки жили в течение восьми веков! Одно слово, и все это снова будет твое! В моей памяти пронеслась маленькая, бледная головка Евгении, выглядывавшая из окошка ее милого маленького домика в Ашфорде, тонувшего в грациозной зелени. - Нет, это невозможно! - воскликнул я. Бернак понял, что я не шутил, его лицо потемнело от гнева и слова убеждения он быстро сменил на угрозы. - Если бы я знал это, я вчера ночью позволил бы Туссаку сделать с вами все, что он хотел; я не пошевелил бы пальцем, чтобы спасти вас. - Очень рад, что вы сообщили мне это, потому что этим признанием выс сложили с меня необходимость быть вам обязанным. И я спокойнее теперь могу идти своей дорогой, не имея ничего общего с вами. - Я не сомневаюсь, что вы не желаете иметь со мною ничего общего, - крикнул он. - Придет врея, и вы еще больше будете желать этого. Прекрасно, сэр, идите своей дорогой, но и я пойду своею, и мы еще увидим, кто скорее достигнет цели! Группа спешившихся гусаров ожидала нас у ворот. В несколько минут я собрал мои скудные пожитки быстро пошел по коридору. Мое сердце сжалось при вопроминании о Сибилль. Как могу я оставлять ее здесь одну с этим ужасным человеком! Разве она не предупредила меня, что ее жизни здесь постоянно грозит опасность. Я раздумьи остановился; послышались чьи-то легкие шаги, - это она сама бежала ко мне. - Счстливый путь, Луи, - сказала она, задыхающимся голосом, протягивая руки. - Я думал о вас, - сказал я, - мы объяснились с вашим отцом, и между нами произошел полный разрыв! - Слава Богу! - воскликнула она. - В этом ваше спасение! Но опасайесь его: он везде будет преследовать вас! - Пусть делает со мной, что хочет, но как вы останетесь в его власти? - Не бойтесь за меня! Он имеет больше оснований опасаться меня, чем я его. Но, однако, вас зовут, Луи! Добрый путь! Господь с вами! 9. ЛАГЕРЬ В БУЛОНИ Дядя стоял в воротах замка, представляя собой типичного узурпатора. Под нашим собственным гербом из чеканного серебра с тремя голубыми птицами, выгравированного на камне по обеим сторонам герба, Бернак стоял не глядя, словно не замечая меня, пока я садился на поданную мне высокую серую лошадь. Но я видел, что из-под низко-нависших бровей он задумчиво следил за мною, и его челюсти совершали обычное ритмическое движение. На его увядшем лице, в его глазах я читал холодную и беспощадную ненависть. Я в свою очередь поторопился скочить на лошадь, потому что его присутствие было слишком тяжело для меня, и я очень рад был возможности повернуться к нему спиной, чтобы не видеть его. Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат, и мы тронулись в дорогу. Когда я оглянулся назад на черневшие башенки Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами из ворот, я вдруг увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал им в знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли, что эта бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но юность недолго предается грусти, да и кто был бы способен грустить, сидя на быстром, как ветер, скакуне, со свистом разрезая мягкий, но довольно свежий воздух. Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне какалось даже, что я вижу вдали черную точкую указывавшую расположение ужасной хижины. Группа маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья; к ним принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря. Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной. Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, - все были знаменитые сподвижники Наполеона его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся; одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это все были маленькие, веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие из них имели в ушах серьги. Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий, молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата. - Да, да, - сказал он, - эти баки искуственные; но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты! - Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, - сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск. - Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!! - Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей головой, - сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду. Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царила простота и свобода, усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными. Достоверно известно, что в битве при Монтебелло, все офицеры за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся. История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам; можно быть вполне уверенному, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня гусарах, сопровождавших меня, - это то, что они с трудом говорили по французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы. - Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, - сказал он, - потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Берчени, и хотя, действительно многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен, которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, - прибавил он, отчаянно закручивая усы, - лихие служаки! Слова лейтенанта очень заинтересовали меня; он приподнял слегка каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поправился в седле и брякнул ножнами своей сабли, сразу высказывая этим свой пылкий восторг и гордость сами собою и своим полком. Иногда я вглядывался в него, я видел, что он ничего не преувеличивал; в его смелой осанке виднелась безграничная храбрость и мужество, тогда как его простые искренние глаза, казалось, говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за мною; лейтенант внезапно дотронулся слегка рукой до моего колена, озабоченно говоря: - Я думаю, что император останется доволен вами! - Я не думаю, что чтобы это могло быть иначе, потому что я приехал сюда из Англии с исключительной целью служить ему! - Когда в рапорте последней ночи было упомянуто, что вы также находились в этом разбойничьем логовище, он, казалось, был очень озабочен и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он хочет, чтобы вы были нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги на остров? По-видимому, гусар представлял себе Великобританию, как один из тех островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я сделал попытку объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции. - Хорошо, хорошо, - сказал он, - мы отлично узнаем Англию, так как идем ее завоевывать. Ходят слухи, что в будущую среду вечером или в четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон, после чего армия разделится на две части, из которых одна пойдет на завоевание Шотландиию а другая в Ирландию. Его простота и наивность рассмешили меня. - Почему вы думаете, что сможете сделать все это? - О, император сделает все! - Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены! - Англичане очень храбрые люди и умеют драться, но что ни смогут сделать с французами, раз с ними идет сам император?! - воскликнул он, и из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в их вождя! Они доходили до фанатизма в своем преклонении перед гением Наполеона; он был для них пророком, и никогда никакой Магомет не воодушевлял своих последователей сильнее, чем этом человек, кумир, которого они обожали. Если бы кто-либо нашел в нем присутствие чего-то сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и стали бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим. - Вы были там? - спросил лейтенант, указывая по направлению облачка, все еще плывшего над водою. - Да, я провел там свою юность! - Но почему же вы оставались там, когда явилась такая широкая возможность служить родине? - Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я мог предложить свои услуги императору. - Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще много придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки? - Они боятся, что вы не высадитесь! - А мы боимся, что когда они увидят с нами самого императора, то сразу сложат оружие, и подраться не удастся! Я слышал, что у них очаровательные женщины. - Есть очень красивые! Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно выгибал плечи и выпучивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы. - Но они спасутся от нас в лодках, - пробормотал он, и я ясно видел всю картину маленького, беззащитного "островка", промелькнувшую в воображении воинственного лейтенанта. - Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы никуда не побежали, - самодовольно прибавил он. - Существует же поговорка, что берченьские гусары заставляют бежать весь народ, но женщин к себе, а мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что наш полк отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса, да и высшее начальство не уступит никому. Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самохвальство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он с неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и угрожающим взором окинул меня. - Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках! - сказал он. Но я также много раз дрался на дуэли и, смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже и не от военного! Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез. Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго. - Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то верно не раз услышите имя Этьена Жерара, - сказал он. - Если не ошибаюсь, я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования, или, как я один атаковал австрийских гусар, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно я был назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Лассаль очень опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но совершенно неожиданно все изменилось, и на мое попечение был отдан этот ничтожный человечишко с храбростью цыпленка, которого я арестовал по приказанию начальства. - А тот другой, Туссак? - Ну этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить его на кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже пытались стрелять по нем, но он слишком хорошо знает местность, и они не могли следовать за ним по болоту. - А что сделают с арестованным вами заговорщиком? Лейтенант Жерар пожал плечами. - Я очень сочувствую вашей кузине, - сказал он, - но такая чудная девушка не должна любить такого труса! Ведь есть же много красивых и доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что император утомлен этими бесконечными заговорами, и, кажется, первый пример острастки будет произведен над этим преступником. Разговаривая таким образом, мы все подвигались вперед по широкой ровной дороге, пока, наконец, не приблизились почти вплотную к лагерю. Мы скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед нами, как на ладони, развертывалась пестрая картина лагерной жизни; бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с большой палаткой в центре, окруженной группой низенькиз деревянных домиков; над этой палаткой развевался трехцветный флаг. - Это главная квартира императора, а деревянные домики - главная квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны знать, что это только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а это последняя на юге. Император переходит из одной в другую, везде все контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы чаще всех видим его, в особенности, когда императрица со двором приезжает в Понт-де-Брик. Он здесь и в настоящее время, - прибавил он, понижая голос и указывая мне на большую белую палатку в центре. Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно загроможденную полками кавалерии и пехоты, которые в это время маневрировали и производили различные ученья. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, и их подвиги казались нам столь необыкновенными, что мое воображение рисовало мне этих людей, как необыкновенных. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках и белых рейтузах и штиблетах, были самые обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Но несмотря на малый рост, за восемнадцать месяцев, проведенных в боях, эти молодцы достигли высшей степени совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов; все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица, стоявшие во главе этих войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться их угрожающих взоров, устремленных на отдаленные утесы Великобритании. Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всем мире, между этими двумя берегами пролива, вероятно, история Европы была бы иною теперь! Лейтенант Жерар, видя с каким интересом я следил за ученьем солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя по именам те полки, к которым мы приближались. - Эти молодцы на вороных лошадях, с большими голубыми чепраками, - кирасиры, - сказал он. - Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар. - Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе? - Там главенствует генерал Сен-Сир, которого зовут спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды - одна из лучших черт солдата и на этом основании не признает никакой формы кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир - прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом потому, что его вообще редко видят; он часто запирается на целые дни в своей палатке, чтобы предаться игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну, а я нахожу, что если солдат и пропустит другой раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и те, кто знает меня, вам скажут, мешало-ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите вдали эту пехоту? - Люди с желтыми обшлагами? - Совершенно верно! Это знаменитые одинотские гренадеры, а вон те рядом с ними с красными наплечниками и с меховыми шапками, возвышающимися над ранцами - императорский конвой, остатки старой консульской гвардии, действовавшей при Маренго. Тысяча восемьсот человек из них получили отличия в этой битве! Вот это 57-й линейный полк, который зовется "Ужасным", а это седьмой полк легкой инфантерии; солдаты эти были в Пиринеях и известны, как лучшие ходоки и разведчики в армии. Легкая кавалерия, вон там, во всем зеленом, это охотничьи команды из гвардии, их зовут иногда "сторжами", - любимый полк императора, хотя я считаю, что он ошибается, предпочитая их нам. Та другая группа кавалерии с зелеными кафтанами тоже охотники, но я не знаю какого полка. Их командир управляет ими превосходно! Они теперь приближаются к флангу расположения войск развернутым фронтом полуэскадронами, а затем вытягиваются в линию для атаки. Даже мы не смогли бы лучше проделать этот маневр! А теперь, m-r Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить вас прямо в главную квартиру императора. 10. В ПРИЕМНОЙ НАПОЛЕОНА В Булонском лагере в это время находилось до ста тысяч пехоты и около пятидесяти тысяч кавалерии, так что население этого местечка было вторым после Парижа, между остальными городами Франции. Лагерь разделялся на четыре отдела, правый лагерь, левый лагерь, лагерь Вмимерез и лагерь Эмблетез; все они занимали около мили в ширину и простирались по берегу моря на семь миль. Лагерь не был защищен с внутренней стороны, но с другой стороны моря его защищали батареи, в которых, в числе других нововведений, были пушки и мортиры, невиданной дотоль величины. Эти батареи были расположены на высоких прибрежных утесах, что, конечно, еще более увеличивало их значение, давая возможность осыпать разрывными снарядами палубы английских кораблей. Приятно было ехать через лагерь: ведь эти люди выжили в палатках больше года и постарались приукрасить их как можно лучше. Большинство из палаток были окружены садиками, и мы видели, проезжая мимо, как эти бравые, загорелые молодцы копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или лейками в руках. Другие сидели, греясь на солнышке, при входе в палатки, очищая свои кожаные кушаки или протирая дула ружей, едва отрываясь на минуту, чтобы бросить на нас мимолетный взгляд, потому что кавалерийские патрули были рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток образовали целые улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое где на углах близ палаток. Так мы проехали через улицу д'Арколя, улицу Клебера, Египетскую улицу и, наконец, через улицу Летучей Кавалерии въехали на центральную площадь, где находилась главная квартира армии. В это время Император жил в деревушке Понт-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь. Здесь также он виделся со своими министрами и генералами, рассеянными по берегу моря и являвшимися к нему с рапортами или за получением новых приказаний. Исключительно для этих совещаний был выстроен большой деревянный дом, заключавший в себе одну большую и три маленькие комнаты. Палатка, которую мы видели с холмов служили преддверием к этому дому, там обыкновенно собирались все ожидавшие аудиенции императора. Перед дверью этой палатки, около которой стоял караул из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Дежурный офицер спросил наши имена, ушел куда-то и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого, сурового, черствого на вид человека лет пятидесяти. - Monsieur Луи де Лаваль? - спросил он с натянутой улыбкой, обращаясь ко мне и окидывая меня подозрительным взором. Я поклонился. - Император очень хочет видеть вас! Я не буду вас больше задерживать, лейтенант! - На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал! - Тем лучше! Тогда оставайтесь, если вы этого хотите! И он ввел нас в обширную палатку, единственной мебелью которой были простые деревянные скамейки, размещенные по стенам. В палатке я нашел толпу офицеров в военных и морских формах; некоторые из них сидели на скамьях, другие отдельными группами стояли по углам; между ними шел оживленный разговор, но все сильно понижали голоса, почти доходя до шепота. На другом конце комнаты была дверь, ведшая в кабинет Императора. Время от времени я видел, как некоторые из находившихся в палатке шли к двери, быстро скрывались за нею и через несколько минут точно выскальзывали оттуда, плотно затворяя ее за собою. На всем лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если император вдали поражал меня своим могуществом, властью, то и теперь я точно ощущал его силу, зная, что он близко здесь! - Вам нечего бояться, m-r де Лаваль, - сказал мой спутник, - вы можете быть уверены в хорошем приеме. - Почему вы думаете это? - Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. В этом проклятом месте, если император улыбается, все тоже улыбаются, включительно до вот этого болвала лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное здесь то, что если вы не очень сообразительны, в придворном смысле, то положительно встанете в тупик, улыбаться или хмуриться надо в данный момент?! Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские нашивки на плечах, возможность находиться во главе своего эскадрона на добром коне, с саблей в железных ножнах, чем иметь отель мистера Талейрана на улице Святого Флорентина с его стотысячным доходом. Пока я осматривался, прислушиваясь ко всем этим рассказам гусара, пока я удивлялся, как он мог по манерам Дюрока угадать, что император отнесется ко мне дружелюбно, к нам приблизился очень высокий и представительный молодой офицер в блестящей форме. Я быстро узнал в нем генерала Саварея, командовавшего ночной экспедицией в болоте, хотя на нем была уже совершенно иная форма. - Отлично, monsieur де Лаваль, - сказал он, приветливо пожимая мне руку, - вы слышали, ведь Туссак-то так и убежал от нас! Именно его-то нам и надобно поймать, потому что тот, другой, просто безумец-мечтатель. Но мы поймаем его, а пока будем ставить сильную стражу к покоям императора, потому что Туссак не такой человек, который оставил бы раз намеченный план! Я вспомнил ощущение давления его пальцев на моем горле и поспешил ответить, что, без сомнения, это очень опасный и неприятный человек. - Император желает вас видеть сейчас же, - сказал Саварей, - он очень занят все утро, но просил передать, что вам непременно будет дана аудиенция. Он улыбнулся мне и прошел дальше. - Несомненно все благоприятствует вам, - прошептал Жерар, - многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Саварей так, как он заговорил с вами. Вероятно, император хочет сделать из вас что-нибудь особенное! Но, внимание, мой друг, к нам направляется сам monsieur де Талейран! Странного типа человек нетвердыми шагами приближался к нам. Ему было лет под пятьдесят, широкий в груди и в плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал на одну из ног. Он подвигался очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный костюм с шелковыми ботинками того же цвета резко выделялся между блестящими формами окружавших его офицеров. Но, несмотря на скромность его костюма, на его изможденном лице выражалось такое превосходство над присутствующими, что каждый считал своим долгом поклониться ему. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною. - Monsieur Луи де Лаваль? - спросил он, осматривая меня с головы до ног. Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял вполне неприязнь моего отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью. - Я хорошо знал вашего кузена де Роган, - сказал он, мы были с ним два образцовых бездельника, когда весь свет смотрел так легко на то, что имеет теперь такую важность. Вы, вероятно, родственник кардиналу Монморанси де Лаваль, моему старому другу? Я слышал, что вы приехали, чтобы служить нашему императору? - Да, я именно для этого приехал сюда из Англии, сэр! - И сразу же должны были пережить различные злоключения в компании с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами в уединенной хижине на болоте. Вы могли убедиться, какая опасность грозит императору, и это должно побудить вас еще с большим рвением отдаться службе. Где ваш дядя Бернак? - Он в замке Гросбуа. - Вы хорошо его знаете? - Я видел его только один раз! - Он весьма полезен императору, но... но... - он наклонил голову к моему уху, - он вас ждем более существенных услуг, monsieur де Лаваль! - сказал он и с поклоном пошел обратно через палатку. - Да, мой друг, для вас готовится какое-то очень высокое и ответственное дело, - сказал гусар, - monsieur Талейран даром не теряет своих поклонов и улыбок. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам, мне, очень возможно, удастся получить чин капитана в будущей компании. Однако, военный совет окончен!.. И, когда он говорил, дверь, ведшая внуть дома, открылась, чтобы пропустить небольшую группу людей в темно-синих сюртуках с золотыми значками в виде дубовых листьев, - значок маршалов Франции. Все они, за исключением одногою были люди едва достигшие зрелого возраста; в другой армии людям такого возраста было бы необыкновенным счастьем состоять командирами полков; но беспрерывные войны давали широкую возможность отличиться и сделать блестящую карьеру даже самому простому солдату. Все они держали под мышкой треугольные, выгнутые шляпы и, опираясь на сабли, шли, тихо переговариваясь между собою. - Вы происходите из хорошей фамилии? - спросил гусар. - Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В жилах моих течет кровь де Роганов и Монморанси! - Я понял все теперь! Но позвольте сказать вам, что все, которых вы видите здесь, все эти люди, возвысившиеся при императоре, были прежде, один - половым, другой - конртрабандистом, третий - бондарем, а вон тот - маляром! И таковы все они: Мюрат, Массена, Ней и Ланн! Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими именами и попросил его указать мне каждого из них. - О, да тут много знаменитых вояк, - сказал он, - но тут есть также много млодых еще офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии, - многозначительно прибавил лейтенант, нещадно теребя свои усы, - смотрите, там направо Ней! Это был рыжий, коротко остриженный человек с резко выдававшимся подбородком, как у одного английского борца, виденного мною однажды. - Он слывет у нас под именем Красного Петра, а иногда его зовут красным львом армии, - сказал гусар. - Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих более храбрых, чем он! Надо отдать ему, однако, справедливость: он прекрасный полководец. - А кто тот генерал рядом с ним? - спросил я, - и почему он держит голову несколько набок? - Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен Жан д'Акр. Он родом гасконец, как и я, и я боюсь, что он дает повод обвинять наших соотечественников в болтливости и придирчивости. Но вы улыбаетесь? - Нет, это вам показалось! - Я думал, что мои слова рассмешили вас. Я уже решил, что вы и в самом деле поверили, что гасконцы обладают этими недостатками, тогда как я считаю, что у нас безусловно лучшие характеры, чем у французов других провинций, и готов всегда с саблей в руке закрепить свое мнение. Но скажу вам, что Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, немножко не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро! Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командирование, когда Наполеон совершенно упал духом. Это был человек, который, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, но который никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что длинноногий с длинным козлиным лицом, с красным от пьянства носом, он выглядел, несмотря на мундир с золотыми украшениями, вульгарным, самодовольным солдатом, каких много встречается в каждом лагере. Он был старше всех, но такое повышение не переменило его к лучшему: Ожеро всегда оставался прусскии генералом в маршальской шапке! - Да, да, он очень невзрачен на вид, - сказал Жерар в ответ на мое замечание, - он один из тех, про которых император выразился, что желал бы их видеть только командирами солдат. Он, Рапп и Лефевр, с их огромными сапожищами, с громыхающими шашками слишком не изящны, чтобы присутствовать в Тюльерийском дворце! К ним надо отнести также и Вандама, вон этого смуглого, с таким неприятным лицом. Не повезет английской деревушке, куда он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один раз так "взволновался", что вышиб челюсть вестфальскому священнику, который не приготовил ему второй бутылки Токайского. - А вот это, я думаю, Мюрат? - Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами, с лицом, еще не успевшим освободиться от египетского загара. Вот это человек! Если-бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске перьями, с обнаженной шашкой, - я вас уверяю, что вы залюбовались бы им! Я видел, как немецкие гренадеры разбегались при одном виде его! В Египте император отправил его от себя, потому что арабы не хотели смотреть после Мюрата, этого лихого наездника и рубаки, на маленького императора. По-моему, Лассаль лучший кавалерист изо всех, но ни за одним генералом люди не идут так охотно, как за Мюратом. - А кто этот строгий, чопорный человек, опирающийся о саблю восточного образца? - Ах, это Сульт! Это самый упрямый человек в целом мире! Он вечно спорит с императором. Тот красавчик рядом с ним - Жюно, а около входа стоит Бернадот. Я с глубоким интересом взглянул на этого авантюриста, который из простых рядовых попал в маршалы, но не удовлетворился получением маршальского жезла, а захотел завладеть королевским скипетром. И можно сказать за него, что он скорее наперекор Наполеону, чем с его помощью, достиг трона! Каждый, смотревший на его резкое, изменчивое лицо, выдававшее его полуиспанское происхождение, читал в его загадочных черных глазах, что судьба сулила ему совершенно особенную участь. В среде всех этих гордых, могущественных людей, окружавших императора, никто не был так богато одарен им, но ни к кому, ни к чьим тщеславным замыслам, император не питал болшего недоверия, чем к Юлию Бернадоту! И все эти гордые люди, не боящиеся ни Бога, ни черта, по словам Одеро, трепетали перед усмешкой или гневом маленького человека, который правил ими! Пока я наблюдал за ними, внезапная тишина наступила в приемной. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох неожиданным приходом учителя! Сам император стоял у растворенной двери своей главной квартиры. Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног, вскакивавших со скамей, я вдруг как бы почувствовал его присутствие. Его бледное лицо словно притягивало к себе и, хотя одет император был самым скромным образом и не выделялся ничем особенным, - он сразу обратил бы на себя ваше внимание. Да! Это был он, с его толстыми, округленными плечами, в зеленом сюртуке с красным воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивавших красивые стройные ноги; сбоку висела его знаменитаяю с позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны. Император был без фуражки, что позволяло видеть покрытую рыжевато-каштановыми волосами голову. Под мышкой он держал треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой на его портретах. В правой руке он держал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед с неизменяющимся выражением лица, с глазами, устремленными в одну точку, словно измерявшими что-то. Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока! - Адмирал Брюикс! Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого угрожающего и зловещего голоса. Бросив взгляд по сторонам из-под нахмуренных бровей, император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом. - Я здесь, Ваше Величество! Моряк средних лет, с какой-то неопределенной, сыроватой внешностью, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три шага к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели, и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки. - Почему вы, адмирал Брюикс, - крикнул Наполеон самым оскорбительным тоном, - почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью? - Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество... Я знал, что... Он так волновался, что с трудом выговаривал слова. - Я знал, что если идти дальше около этого неизменного берега... - Кто дал вам право рассуждать? - с холодным пренебрежением крикнул Наполеон - вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими! - В деле мореплавания... - Безразлично, в каком деле! - Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество! - Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?! - Но если я прав? Полная тишина воцарилась в комнате. Томительная тишина, которая наступает всегда, когда многие, притаив дыхание, ожидают чего-то, что должно произойти. Лицо Наоплеона было ужасно; его щеки приобрели какой-то мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно напряжены. Это было лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся. С поднятым хлыстом он направился к адмиралу. - Ты наглец! - прохрипел он. Он произнес итальянское слово coglione, и я ясно видел, что чем он больше забывался, тем его французский язык имел все более ясно-выраженный иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов был ударить моряка этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю. - Берегитесь, Ваше Величество! - задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал. Всеобщая напряженность достигла высшей точки. Все ждали чего-то. Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его похлопывать себя по сапогу. - Вице-адмирал Магон, - сказал он, - я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюикс, вы покинете Францию в 24 часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар? Мой спутник вытянулся в струнку. - Я приказал вам немедленно доставить monsieur Луи де Лаваля из замка Гросбуа! - Он здесь, Ваше Величество! - Хорошо, идите! Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился. Император обернулся ко мне. Я много раз слышал о том, что некоторые обладают глазами, которые, казалось, проникают все ваше существо, - его глаза были именно такими, я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. Но на лице Наполеона уже не было и следа того гнева, который искажал его черты за минуту до этого; оно выражало теперь самую теплую приветливость. - Вы приехали служить мне, m-r де Лаваль? - Ва, Ваше Величество! - Но вы ведь долгое время не желали этого? - Это зависело не от меня. - Ваш отец эмигрант-аристократ? - Да, Ваше Величество! - И приверженец Бурбонов? - Да! - Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Мы все французы объединились, чтобы работать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона? - Да, мне пришлось один раз видеть его! - Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления? - Нет, Ваше Величество, я нахожу, что это был очень изящный и приятный человек, но и только! На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, говоря: - Monsieur де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций, которые он усиленно пишет в Лондон и подписывает просто Людовик. Я нашел корону Франции, лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли! - Вашей саблей вы возвысили Францию, Ваше Величество, - сказал Талейран, стоявший все время за его плечом. Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения мелькнула в его глазах. Потом он обратился к своему секретарю. - Отдаю m-r де Лаваля на ваши руки, де-Миневаль, - сказал он, - я желаю видеть его у себя после смотра артиллерии. 11. СЕКРЕТАРЬ Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным черномазым молодым человеком, одетым во все черное, с белыми гофренными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, monsieur де Миневаль. - Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, monsieur де Лаваль, - сказал он, - всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более, что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания! - Но как же он выносит это? - спросил я. Monsieur де Миневаль произвел на меня очень приятное впечатление и я отлично чувствовал себя в его обществе. - О, это железный чловек, m-r де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает в течение 18 часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пищу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторить сказанного. "Теперь, Миневаль, - скажет он вдруг, - мы закончим с вами дела и пойдем спать!" И когда я в душе уже поздравлял себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: "Мы начнем с вами в три часа утра". Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть! - Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, m-r Миневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора? - Конечно, однако вот и моя палатка, все уже готово. Отсюда можно видеть, когда император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и поэтому наш стол не может отличаться изысканностью, но без сомнения, m-r де Лаваль, извините нам это! Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что относилось к этому человеку, гений, который так быстро сделался самым популярным человеком в мире. M-r де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью. - Что говорят о нем в Англии, monsieur де Лаваль? - спросил он. - Мало хорошего! - Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют императора неистовым самодуром, и все таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей. - А затем? - Затем, в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви. - Ну уж это слишком, - воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля, - конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об Англиканской церкви, как в Каире о магометанстве. - Он слишком много думает сам, - сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе, - он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня! - Да, да, - ответил секретарь, - он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему! - Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей, может высказать свои способности, - сказал Коленкур. - Однако же здесь много замечательных людей, - заметил я. - Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры - приказчики, его генералы - лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Вы посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, как зеркалами, отражающими различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой - полицейский - это Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата, это Тейлеран! Это все разные личности, на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Миневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою, во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Мей - Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Саварея, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием. - Но сколько же зато ему приходится работать! - воскликнул я. - Да, это можно сказать про него, - сказал де Миневаль, - работает он с большой энергией иногда не менее 18 часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном Собрании до тех пор, когда представители его истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что если император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе! - Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция, - сказал Коленкур, - он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, m-r де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настоенный; но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин; он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, проивзодил странное впечатление. Этот человек, - сказал я тогда, - или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него! - И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! - воскликнул я. - Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тьльерийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева, - все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, m-r де Лаваль? Она точно королева из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится! Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга. - Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, monsieur де Лаваль, - сказал он, - раз мы так смело и откровенно судим о нашем императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но, если принять во внимание все достоинства этого исполина ума, как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат; он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюльери нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность даже дальним своим родственниками принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно! Я вспомнил вее лондонские истории и решил не вступаться за Георга. - По моим понятиям, газеты имеют в виду, - сказал я, - главным образом не личную жизнь императора, но его общественнное частолюбие! - При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам император понимает, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нация должны исчезнуть. Если Англия сдается, мы сможем положить основание всемирной империи. Италия - наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-восток. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии. Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил виденную мною несколько часов тому назад картину, огни судов на море, и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна - владычица моря, другая - не знавшая соперников своей мощи на суше; столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил, с затаенным дыханием, за этой титанической борьбой. 12. ЧЕЛОВЕК ДЕЛА Палатка де Миневаля была расположена так, что главная квартира была видна со всех сторон. Я не знаю, мы ли слишком углубились в нашу беседу, или же император вернулся другим путем, но только тогда, когда перед нами выросла фигура капитана охотничьей гвардейской команды, который, запыхаясь, сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Миневаль стал бледен, как полотно, и в первую минуту не мог даже говорить от душившего его волнения. - Я должен был быть там!- почти проостонал он, - Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, m-r де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же моя шпага и фуражка? Идемте же, m-r де Лаваль, нельзя терять ни минуты. Я мог судить по ужасу де Миневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюиксом, какое влияние имел император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны; каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обасканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору. - Я думаю, мне лучше остаться здесь, - сказал я, когда мы дошли до приемной. - Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною! О! Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал? Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами. Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена сырыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой - эмблема императорской власти. Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, и спертый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояли вдоль стен, но он как будто не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Миневалю. - Я ждал вас, monsieur де Миневаль, - сказал он, - я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас и снимите с него копию! Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа, он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; оне не обращал на меня ни малейшего внимания. - Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? - спросил он вдруг. У нас еще много дел! Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде. - С вашего разрешения, Ваше Величество... - заикаясь, пробормотал он. - В чем дело? - Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество. - Однако вы поняли, о чем приказ? - Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии! Наполеон убылнулся и это придало ему совершенно детское выражение. - Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Миневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнев, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте, я прочту его вам! Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим, строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол. - Я продиктую вам все это, - сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Миневаль, с лицом покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу.Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил все быстрее и быстрее; его голос все повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала. Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроме, Рошфоре, Кадиксе, Кареагене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившееся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал название и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне: - Вы кажется удивлены, m-r де Лаваль, что я могу вести дела моего флота, не имея под рукой своего морского министра; но имейте в виду, что одно из моих правил - это во все входить самому. Если бы Бурбоны имели эту хорошую привычку, то верно им не пришлось бы проводить свою жизнь в мрачной и туманной Англии. - Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество, - заметил я. - Это просто плод моей системы, - сказал он. - В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, m-r де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остендэ. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье? Гладко-выбритый человек, стоявший все время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос императора. - Я все больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю! - Я думаю, что я знаю большую часть из моих прежних египетских солдат, - сказал он. - Кроме того, m-r де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом о всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии, - все это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, m-r де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтебло! Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск, Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция, после пережитых волнений и страданий, нуждалась в твердой и сильной руке. - Как вы об этом думаете, monsieur де Лаваль? - спросил император. Он на минуту остановился около огня и грел свою, изящно обтянутую в туфлю с золотой пряжкой, ногу. - Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество! - Вы пришли к правильному выводу, - сказал он мне в ответ. - Но вы кажется и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Ашфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение? Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем. - Почему вы сделали это? - Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество! - Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумашедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня? - Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция - моя родина! - горячо возразил я. Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так ка его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению - он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол. Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его. - Вы вполне правы, мой друг, - сказал он, - я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников! Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания. - Господи! Для кого же я создаю все это? Кто будет царствовать после меня? - прошептал он, проводя рукою по лбу. - Боятся ли они моего вторжения в Англию? - внезапно спросил он, - высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш? Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, т.е., что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш. - Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, - сказал я. - Но у них очень маленькая армия! - Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры. - Ну, невобранцы неопасны! - воскликнул он, точно отбрасывая их руками. - Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждение в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; то даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже я потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки! Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать ширину замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий, неясный сон сменялся думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы места обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с той решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, н в то же время был человеком дела, и это обстоятельство засталяло признать его опаснейшим из людей в целом мире. Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах, Наполеон имел затаенную цель ( он никогда ничего не делал бесцельно ), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов. Не существовало, казалось, ничего, чтобы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей. - Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всем блеске пышности и величия заграницей, - сказал он. - Я помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе 5 франков за фунт, дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена, семьсот франков в неделю, должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюльери! Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всем этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на все гораздо глубже, чем я. - Хорошо, monsieur де Лаваль, - вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу? - Вполне уверен в этом, Ваше Величество, - сказал я. - Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу, - сказал он, улыбаясь. - Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюиксом. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда, - при этом он рукою указал на шею, - я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах! - И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество, - сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье. - Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах! да, я вспомнил, что верно сильно запоздал обедом, Констан? - Уже четыре часа прошло сверхположенного для обеда часа, Ваше Величество. - Давай сейчас! - Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает monsieur Изабей со своими куклами! - Ну тогда погоди, - я сначала взгляну на них. Позвать его сюда! Вошел человек, по-видимому, прибывший из дальнего пути. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина. - Я посылал за вами два дня тому назад, m-r Изабей! - Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но я только что приехал из Парижа. - С вами модели? - Да, Ваше Величество. - Разложите их на столе. Я ничего не понимал, видя, что Изабей раскрыл свою корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что император с его необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей, с его привычкой контролировать все при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об эффективности ярких костюмов, которые были заказаны для его двора на случай каких-либо церемоний, парадов и т.п. - Что это такое? - спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев. - Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество! - Талия слишком низка, - сказал Наполеон, имевший строго-определенные взгляды на дамские платья. - Эти проклятые моды, кажется, единственная вещь, которой я не могу управлять. А это кто? Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличающую особенно торжеественным видом. - Это заведующий мператорской охотой, Ваше Величество! - Значит это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном? - Это главный канцлер! - А в лиловом? - Это камергер двора! Император занялся все этим, точно дитя новой игрушкой. Он формировал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут все вместе; затем он сложил их обратно в корзинку. - Очень хорошо, - сказал он, - вы и Давид превзошли самих себя в этой работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но вы скажите, Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице, я заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для madtmoiselle Евгении де Шаузель, покажется вам непростительной глупостью, m-r де Лаваль? Правда? Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему, погруженному в решение судеб всего мир? И когда я смотрел на него, частью с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо; его лголубые глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений Наполеона, его глаза принимали разные оттенки; они темнели в минуты задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения. - Вы очень удивились тому, что мне известны подробности вашего приключения в Ашфордском кабачке? Теперь вы еще более изумлены, слыша известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть очень плохого мнения о моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне доставить таких важных подробностей, как эти! - Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены вам или, вернее, почему вы их не забыли тотчес же, Ваше Величество? - Вы очень скромны m-r де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы утратили это редкое качество, ознакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной важности для меня? - Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество? - Как зовут вашего дядю? - Он кардинал Лаваль де Монморанси! - Совершенно верно! Где он? - Он в Германии. - Ну, да, в Германии, а не в Notre Dame, куда я помести бы его ! Кто ваш кузен? - Герцог де Рогань. - Где он? - В Лондоне. - Да, в Лондоне, а не в Тюльери, где он мог бы достичь всего, чего бы только хотел. Я удивляюсь, если после моего падения у меня найдутся столь же верные подданые, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от всех предложений, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, - он взял своего любимца за ухо с ласковым жестом, столь характерным для Наполеона. - Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий! - Я не понимаю вас, Ваше Величество! Наш разговор велся все время так тихо, что его не могли слышать присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье. - Если я буду низлжен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание? - Нет, Ваше Величество! - Черт возьми! ОДнако вы откровенны! - Я не буду в состоянии идти в изнание, Ваше Величество! - А почему? - Потому что меня тогда уже не будет в живых! Наполеон расхохотался. - И есть еще люди, говорящие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью, - сказал он - я вполне уверен в вас, Бертье, потому что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того же о вас, monwieur Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное умение пристраиваться! Император очень любил подобные сцены, ставившие в затруднительное положение всех его слуг, потому что никто не был гарантирован от коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все оставили в стороне свои опасения, с удовольствием ожидая ответа знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение. Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутулованые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто только что он услышал самую приятную новость, . Единственно, что в нем заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством и никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном. - Вы думаете, что я покину вас, Ваше Величество, если Ваши враги предложат мне больше? - Вполне уверен в этом! -Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не бедет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодно. Кроме довольно симпатичного отеля в улице Святого Флорентина и двухсот тысяч моего жалования, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе! Правду сказать, если меня не имеют в виду посадить на трон, я не могу желать ничего лучшего! - Нет, я вижу, что могу надеяться на вас, - сказал Наполеон, взглядывая на него своими, вдруг сделавшимися задумчивыми, глазами. - Но, кстати, Талейран, вы или должны жениться на m-me Гранд или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить скандала при Дворе! Я удивился, слыша, как такие щекотливые, личные дела обсуждались открыто, при свидетелях, но это было также очень характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и светский лоск- это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни до выбора жены и брошенной любовницы включительно, в который бы не вмешался этот тридцашестилетний победитель, чтобы разъяснить и окончательно установить status quo. Талейран снова улыбнулся своей добродушно и несколько загадочной улыбкой. - Я питаю инстинктивное отвращение к браку, Ваше Величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность, - сказал он. Наполеон рассмеялся. - Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном, - сказал он. - Но я уверен, что будучи заинтересован в этом деле, могу рассчитывать на исполнение моей просьбы папой, в оплату за то маленькое внимание, которое мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта m-me Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется. Талейран пожал плечами. - Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать своего мужа, тогда как тупоумная может оскандальить только самое себя.