удивленно разглядывал странного гостя, такого непохожего на всех, кого он встречал до сих пор. В его каталоге человеческих типов были люди хорошие и плохие, а здесь перед ним сидел человек, то свирепый, то ласковый, с проклятием на устах и улыбкой во взоре. Как же понять его? Лучник случайно поднял глаза и заметил вопросительный взгляд, брошенный на него молодым клириком. Он поднял свой бокал и выпил, весело блеснув белозубой улыбкой. - A toi, mon garcon!* - воскликнул он. - Наверно, никогда не видел военных, что так уставился на меня? ______________ * За тебя, мой мальчик! (франц.). - Никогда не видел, - признался Аллейн. - хотя много слышал об их смелых делах. - Клянусь эфесом, - воскликнул тот, - если бы ты переплыл через пролив, ты бы увидел, что солдат на том берегу - как пчел вокруг летка. Ты не смог бы пустить ни одной стрелы на улицах Бордо, чтобы не попасть в лучника, оруженосца или рыцаря. Там увидишь больше щитов, чем длиннополых кафтанов. - А где вы раздобыли все эти красивые штуки? - осведомился Хордл Джон, указывая на груду вещей в углу. - Там, где для храброго парня еще немало кой-чего найдется, если он не будет зевать. Где смельчак всегда хорошо заработает и ему не надо ждать, когда хозяин заплатит, а стоит лишь протянуть руку и самому о себе позаботиться. Да, вот уж это приятная, достойная жизнь. И я пью сейчас за моих старых товарищей, да помогут им святые. Встаньте все, mes enfants*, иначе вас постигнет моя немилость. За сэра Клода Латура и его Белый отряд! ______________ * Дети мои (франц.). - За сэра Клора Латура и его Белый отряд! - крикнули путники и выпили до дна свои бокалы. - Дружно выпито, mes braves*. Я обязан еще раз наполнить ваши бокалы, раз вы осушили их, за моих дорогих парней в белых куртках. Hola, mon ange!**. Принеси-ка еще вина и эля. Как это поется в старинной песне? ______________ * Мои храбрецы (франц.). ** Эй, мой ангел! (франц.). Пью от души теперь я За гусиные серые перья И за родину серых гусей. Он проревел эти строки хриплым, отнюдь не мелодичным голосом и закончил взрывом хохота. - Думаю, что я более способный лучник, чем певец, - сказал он. - Кажется, я припоминаю этот напев, - заметил менестрель, пробегая пальцами по струнам. - Надеюсь я не оскорблю вас, ваше преподобие, - обратился он к Аллейну, язвительно усмехнувшись, - если с любезного разрешения всей компании рискну спеть эту песню. Не раз в последующие дни Аллейн Эдриксон снова видел в своем воображении эту сцену, несмотря на гораздо более странные и потрясающие события, которые вскоре обрушились на него: краснолицый жирный музыкант кучка людей вокруг него, лучник, отбивающий пальцем такт, и в центре - мощная широкоплечая фигура Хордла Джона, то ярко озаренная багровым светом, то исчезающая в тени благодаря прихотливой игре пламени, - память юноши не раз с восхищением возвращалась к этой картине. В то время он восторженно дивился тому, как искусно жонглер скрывает отсутствие двух струн на своем инструменте, и той теплоте и сердечности, с какой исполняет маленькую балладу о лучнике, тоскующем по своей родине. Баллада звучала примерно так: Так что ж сказать о луке? Он в Англии сработан, лук. Искуснейшие руки Из тиса выгнули его Поэтому сердцем чистым Мы любим наш тис смолистый И землю тиса своего Что скажем о веревке? Веревку в Англии сплели С терпеньем, со сноровкой. Веревка лучникам мила. Пусть чаша идет вкруговую За нашу кудель золотую. За край, где конопля росла Что о стреле мы скажем? Калили в Англии ее На страх отрядам вражьим. Она всех прочих стрел острей... Пью от души теперь я За гусиные серые перья И за родину серых гусей А что сказать о людях? Мы в доброй Англии росли Мы нашу землю любим Мы лучники, и нрав наш крут Так пусть же наполнятся чаши - Мы выпьем за родину нашу, За край, где лучники живут!*. ______________ * Здесь и далее стихи в переводе Давида Маркиша. - Отлично спето, клянусь моим эфесом! - восторженно заорал лучник. - Не раз я слышал по вечерам эту песню в былые военные времена и позднее, в дни Белого отряда, когда Черный Саймон из Норвича запевал, а четыреста лучших лучников из всех спускавших стрелу с тетивы громогласно подхватывали припев. Я видел, как старик Джон Хоуквуд, тот самый, который водил половину отряда в Италию, стоял, посмеиваясь в бороду, и слушал до тех пор, пока опять не застучали тарелки. Но, чтобы понять весь вкус этой песни, надо самому быть английским лучником и находиться далеко от родины, на чужой земле. В то время как менестрель пел, госпожа Элиза и служанка положили столешницу на двое козел, потом на ней оказались ложка, вилка, соль, доска для резания хлеба и, наконец, блюдо с горячим аппетитным кушаньем. Лучник принялся за него, как человек, умеющий ценить добрую пищу, что не помешало ему, однако, так же весело продолжать болтовню. - Все-таки удивительно, - воскликнул он, - почему вы все, здоровенные парни, сидите дома и почесываете спину, когда за морями вас ждут такие дела! Взгляните на меня? Велик ли мой труд? Натянуть тетиву, направить стрелу, пустить ее в цель. Вот и вся песня. То же самое, что вы делаете ради собственного удовольствия воскресными вечерами на деревенском стрельбище. - А как насчет жалованья? - спросил один из работников. - Ты видишь, что дает мне мое жалованье? Ем все самое лучшее и пью всласть, угощаю друзей и не требую, чтобы угощали меня. На спине моей девчонки застегиваю шелковое платье. Никогда не будет рыцарь дарить своей даме сердца такие наряды и украшения, какие дарю я. Что ты скажешь насчет этого, парень? И насчет всех этих вещей в углу? Ты видишь их собственными глазами. Они из Южной Франции, отняты у тех, с кем я воевал. Клянусь эфесом! Друзья, мне кажется, моя добыча говорит сама за себя. - Как видно, это и вправду выгодная служба, - заметил зубодер. - Tete bleu!*. Ну да, еще бы! А потом не забудьте о возможных выкупах! Взять хотя бы дело под Бринье года четыре назад, когда наши солдаты прикончили Иакова Бурбонского и перебили его армию. Почти все наши люди захватили в плен кто графа, кто барона кто рыцаря. Питер Карсдейл, бывший перед тем, как его перевезли на континент, обыкновенной неотесанной деревенщиной и по-прежнему ловивший английских блох, наложил свои лапы на господина Амори де Шатонвиля которому принадлежит половина Пикардии, и вытянул из него пять тысяч крон, да еще и коня со сбруей. Правда французская шлюха выманила у Питера деньги так же быстро, как француз уплатил их, но что из этого? Клянусь звоном струн! Было бы очень плохо, если б деньги существовали не для того, чтобы их тратить, и куда же, как не на женщин, верно, ma belle? ______________ * Тьфу, черт! (франц.) - Нам было бы и впрямь очень худо без наших храбрых лучников: они же приносят в нашу страну богатство и приятные обычаи, - отозвалась госпожа Элиза, на которую непринужденность и открытость лучника произвели глубокое впечатление. - A toi, ma cherie*, - сказал он, прижав руку к сердцу. - Hola. А вон и малютка выглядывает из-за двери. A toi aussi, ma petite! Mon Dieu** у девчонки хороший цвет лица. ______________ * Твое здоровье, милочка (франц.). ** И твое тоже, девочка! Боже мой (франц.). - Тут есть одно непонятное обстоятельство, уважаемый сэр, - начал своим пискливым голосом студент из Кембриджа, - и очень хотелось бы, чтобы вы его разъяснили: насколько мне известно, лет шесть тому назад в городе Бретиньи был заключен мир между нашим милостивым монархом и французским королем. Ввиду этого кажется особенно странным, когда вы рассказываете во всеуслышание о войне и войсках, раз между нами и французами никакой ссоры нет. - Значит, я лгу? - отозвался лучник и положил свой нож. Боже упаси! - поспешно воскликнул студент. - Magna est veritas sed rara*. Это означает на латинском языке, что все лучники препочтенные люди. Я обратился к вам в поисках познаний, ибо мое ремесло - учение. ______________ * Правда великая вещь, но редкостная (лат.). - Боюсь, что в этом ремесле ты еще ученик, - заявил воин, - ибо за морем любое дитя ответит тебе на твой вопрос. Узнай же, что хотя между нашими землями и Францией, может быть, и существует мир, но внутри самой Франции идет постоянная война, ведь в стране междоусобицы, и ее терзают банды живодеров, обманщиков, брабантцев и всяких иных авантюристов. А когда каждый хватает соседа за горло и любой баронишка, которому грош цена, идет с барабанным боем воевать против кого ему угодно, было бы невероятно, если бы пятьсот отважных английских парней не смогли заработать себе на жизнь. Теперь, когда сэр Джон Хоуквуд с молодцами из Восточной Англии и с ноттингемскими лесниками поступил на службу к маркизу Монферратскому, чтобы сражаться против государя Миланского, у нас, правда, осталось всего каких-нибудь сотни две, но я надеюсь, что смогу привезти отсюда людей для пополнения Белого отряда. Клянусь зубом апостола Петра, не может быть, чтобы я не нашел многих хампширцев, готовых стать под красный стяг святого Георгия, тем более если сэр Найджел Лоринг из Крайстчерча снова наденет кольчугу и поведет нас. - О, тогда вам в самом деле повезло бы! - заметил один из лесников. - Недаром говорят, что, кроме принца и, может, доброго старого сэра Джона Чандоса, во всем нашем войске не было человека столь испытанной храбрости. - Это истинная правда, каждое слово, - подтвердил лучник. - Я сам собственными глазами видел его на поле брани, и ни один человек не выказал такого мужества, mon Dieu! Глядя на него или слыша его мягкий голос, вы никак не поверили бы, что с самого отплытия из Оруэлла и до самого наступления на Париж, иначе говоря, ровнехонько за двадцать лет, не было ни одной схватки, атаки, вылазки, засады, штурма или сражения, в которых бы он не явился главным участником! Сейчас я направляюсь в Крайстчерч с письмом к нему от сэра Клода Латура. Сэр Латур спрашивает, не согласится ли он занять место сэра Джона Хоуквуда; и больше шансов на то, что он согласится, если я приведу с собой двух-трех подходящих людей. Вот скажи ты, лесник: разве ты не променяешь свою распиловку на более благородное занятие? Лесник покачал головой. - У меня в Эмери Даун жена и дети, - пояснил он. - Я не брошу их ради такого рискованного дела. - Ну, а вы, юноша? - спросил лучник. - Да нет, я человек мирный, - ответил Аллейн Эдриксон. - Кроме того, мне предстоит другая работа. - Ах, чума вас забери! - прорычал воин, грохнув о стол свою флягу с такой силой, что тарелка запрыгала. - И какая дурь, дьявол их забери, нашла на людей? Почему вы все торчите у очага и клюете носом, словно вороны вокруг дохлой кобылы, когда стоит только шаг шагнуть, и вас ждет настоящая мужская работа? Стыд и срам! Все вы лодыри и бездельники! Клянусь эфесом, должно быть, настоящие люди из Англии все уже перекочевали во Францию, а те, кто остался, на самом деле бабье, переодетое в кафтаны да штаны. - Слушай, лучник, - заявил Хордл Джон, - ты уже солгал не раз и не два, и за это, а также потому, что мне много кой-чего в тебе не нравится, я чувствую сильное искушение положить тебя на обе лопатки. - Клянусь эфесом, вот я наконец и нашел подходящего человека. А потом, ей-богу, ты наверняка лучше, чем я думал, если сможешь положить меня на обе лопатки, мой мальчик. Я одержал больше побед, чем у меня пальцев на ногах, и за семь долгих лет в Отряде не нашлось никого, кто бы вывалял меня в пыли. - Довольно ты хвастался да бахвалился, - сказал Хордл Джон, вставая и сбрасывая куртку. - Я докажу тебе, что в Англии остались люди получше тех, кто уходил грабить во Францию. - Pasques Dieu!* - воскликнул лучник, расстегивая куртку и пристально глядя на своего противника, как знаток и ценитель мужественности. - Я только раз видел до сих пор у мужчины такое тело. С вашего разрешения, мой рыжеволосый друг, мне было бы очень жаль обменяться с вами ударами; и я охотно допускаю, что никто в целом отряде не перетянет вас на канате; пусть это послужит утешением для вашей гордости. С другой стороны, я имею основания думать, что за последние несколько месяцев ты вел спокойную жизнь, и мои мускулы покрепче твоих. Я готов побиться об заклад, что возьму верх. Если только ты не струсишь. ______________ * Боже ты мой! (франц.) - Струшу? Ах ты, болван! - зарычал Большой Джон. - Да я еще не видел того человека, перед которым бы струсил. А ну-ка, выходи и посмотрим, кто из нас крепче. - А заклад? - Не на чем мне биться об заклад. Выходи из любви к делу и ради удовольствия. - Не на чем? - удивился лучник. - Но у тебя есть то, что я ценю превыше всего: твое огромное тело, которое я хочу завербовать. Слушай, мой мальчик. У меня тут с собой французская перина, мне было очень трудно сохранить ее все эти годы. Я раздобыл перину при разграблении Иссудена, и у самого короля нет такой постели. Если ты победишь она твоя. Но если победа будет за мной, то ты клянешься, взяв лук и стрелы, отправиться со мной во Францию и служить там в Белом отряде до тех пор, пока он не будет распущен. Вот это честное пари! - закричали в один голос путники и отодвинули скамьи и козлы, чтобы освободить место борцам. - Ну, солдат, тогда распрощайся со своей периной, - сказал Хордл Джон. - Э, нет, я и постель сохраню и тебя заполучу в Отряд, сколько ни скаль зубы, а ты потом будешь всю жизнь благодарить меня за это. Так как же, схватимся за ворот и за локоть, или сойдемся вплотную, или как придется? - Иди ты к черту со своими хитростями, - сказал Джон, разводя и сжимая свои большие красные руки. - Стой, где стоишь, увидишь, как я тебя сейчас обхвачу. - Обхватывай как можешь, - согласился лучник, выходя на свободное место и не спуская зорких глаз с противника. Он сбросил зеленую куртку, и его торс прикрывала лишь красная шелковая рубашка с широким вырезом вокруг шеи и без рукавов. Верхняя часть тела Хордла Джона была обнажена, и его мощная фигура с напрягшимися мускулами, выступающими, словно извилистые, сучковатые корни дуба, возвышалась над лучником. Будучи почти на фут ниже Джона, тот все же производил впечатление человека большой силы, а у его белой кожи был особый шелковистый блеск, которого недоставало более тяжелому телу бывшего монаха; но вдобавок он отличался быстротой движений и ловкостью многоопытного бойца; поэтому, глядя на гордый поворот его головы и блеск глаз, было ясно, что он уверен в удаче. Трудно было бы в тот вечер найти во всей Англии двух более достойных друг друга соперников. Большой Джон стоял посередине круга, его взгляд был угрюм и грозен, рыжие волосы встали дыбом, как щетина, а лучник легким и быстрым шагом переходил то направо, то налево, согнув колени и вытянув вперед руки. Затем, внезапным броском, столь стремительным и свирепым, что глаз едва мог уловить его, он ринулся на врага и обхватил его одной ногой. При равных силах от такого удара один из противников должен был упасть; но Хордл Джон оторвал лучника от себя, словно крысу, и швырнул через всю комнату так, что тот стукнулся головой о деревянную стену. - Ma foil*. - воскликнул воин, проводя рукой по своим кудрям, - ты был уже недалеко от перины. Еще немного, и у этой милой гостиницы появилось бы еще одно окошко. ______________ * Клянусь (франц.). Ничуть не укрощенный, он снова приблизился к Джону, но теперь уже более осторожно, чем в первый раз. Сделав ложный выпад, чтобы отвлечь внимание противника, он вдруг прыгнул на него, обхватил ногами его талию, а руками бычью шею, в надежде быстрым толчком опрокинуть его наземь. Яростно взревев, Хордл Джон так стиснул врага своими огромными ручищами, что чуть было не раздавил; затем поднял и бросил на пол с такой силой, что мог бы сломать ему кости, если бы лучник, сохраняя полное самообладание, не вцепился ему в предплечья, чтобы задержать свое падение. Поэтому он упал на ноги и не потерял равновесия, хотя толчок сотряс все его тело и, казалось, каждый сустав заскрипел. Затем он отскочил подальше от опасного врага, но Джон, разгоряченный схваткой, ринулся за ним, как бешеный, и тем сам дал опытному вояке то преимущество, к которому он и стремился. Когда бывший монах снова бросился на него, лучник увернулся от больших красных рук, наклонился и, обхватив врага вокруг бедер, перекинул его через свое плечо, использовав не только яростный наскок противника, но и свою натренированность в этом ловком приеме. Аллейну почудилось, будто Джон вдруг обрел крылья и полетел; когда он пронесся по воздуху, размахивая огромными руками и ногами, сердце юноши замерло; уж, наверное, ни один человек не падал с такой силой, ничего, однако же, себе не повредив. Ибо как ни крепко сколочен был Хордл, он, несомненно, сломал бы себе шею, если бы не ткнулся головой в грудь пьяного менестреля, который мирно дремал в углу, не подозревая обо всех этих волнующих событиях. Незадачливый музыкант внезапно разбуженный, выпрямился, издав пронзительный вопль, а Хордл Джон отскочил обратно на середину круга с такой же быстротой, с какой вылетел из него. - Я требую еще одной схватки, клянусь всеми святыми! - крикнул он, воздевая руки. - Не согласен, - ответил лучник, натягивая одежду. - Я удачно выкарабкался из этой истории и скорее готов биться с здоровенным наваррским медведем, чем с тобой. - Это была хитрость! - заорал Джон. - Конечно, хитрость, клянусь моими десятью пальцами! Хитрость, благодаря которой к Отряду прибавится еще один настоящий мужчина. - Ну, этой проделке я никакого значения не придаю, - ответил Джон, - ведь я уже час назад решил отправиться с тобой, раз жизнь там настоящая и веселая. Но я бы охотно заполучил французскую перину. - Не сомневаюсь, mon ami*, - сказал лучник, возвращаясь к своей пивной кружке. - Твое здоровье, парень, и будем друг другу добрыми товарищами! Но, hola, что болит у нашего друга, у него такое сердитое лицо? ______________ * Мой друг (франц.). Незадачливый музыкант сидел и уныло растирал себе грудь, глядя вокруг отсутствующим взором, и было ясно, что он не знает ни где он, ни что с ним приключилось. Вдруг его растерянное лицо озарилось вспышкой сознания, он поднялся и заковылял к двери. - Берегитесь эля! - произнес он хриплым шепотом, предостерегающе поднял палец и помахал им, обращаясь к остальным. - О пресвятая Дева, берегитесь эля! Затем, прижав руки к ушибленному месту, он выбежал в ночной мрак под взрыв хохота, к которому весело присоединились и победитель и побежденный. Лесник и оба работника также были готовы пуститься в путь, а остальные улеглись на одеялах, которые госпожа Элиза и служанка постелили им на полу. Аллейн, уставший от всех сегодняшних неожиданных волнений, скоро забылся крепким сном; он прерывался лишь видениями мелькающих ног, бранящихся нищих, свирепых разбойников и многих странных людей, встреченных им в "Пестром кобчике". Глава VII ТРИ ПРИЯТЕЛЯ ИДУТ ЧЕРЕЗ ЛЕС Едва рассвело, как деревенская гостиница ожила: ни за что не стали бы люди терять целый час дневного света, ибо в те времена освещение было скудным и дорогим. Когда госпожа Элиза поднялась, оказалось, что другие опередили ее: дверь была распахнута, и ученый студент из Кембриджа уже исчез, причем его мысли были, видимо, слишком заняты высокими предметами древности, так что он не вспомнил о тех четырех пенсах, которые ему надлежало уплатить за стол и ночлег. Пронзительный вскрик хозяйки, обнаружившей это обстоятельство, а также кудахтанье кур, вбежавших в открытую дверь, и были первыми звуками, прервавшими сон путников. Когда вчерашняя компания поднялась, ее участники быстро начали расходиться. Лекарю привели из соседней конюшни сытого мула, покрытого красной попоной; он сел на мула с достойным видом, и тот иноходью удалился по Саутгемптонской дороге. Зубодер и менестрель спросили себе по глотку эля и вместе отправились на ярмарку в Рингвуд, причем у старого жонглера после вчерашней выпивки совсем пожелтели белки глаз и отекло лицо. Однако лучник, который выпил больше всех, был весел, словно кузнечик: поцеловав хозяйку и еще раз загнав служанку на чердак, он отправился к ручью, и, когда вернулся, вода стекала у него с лица и волос. - Hola, мой миролюбец! - окликнул он Аллейна. - Куда ты направляешь стопы свои нынче утром? - В Минстед, - ответил юноша. - Там у меня брат, Саймон Эдриксон, он тамошний сокман, и я хочу немного пожить у него. Прошу вас, добрая госпожа, скажите, сколько я вам должен? - Должен? Вот выдумал! - воскликнула она, стоя с воздетыми руками перед доской, на которой Аллейн рисовал в прошлый вечер. - Скажи лучше, чем я отплачу тебе, добрый юноша! Да, вот это настоящий пестрый кобчик, и в когтях у него даже зайчонок, клянусь жизнью! Ты в самом деле рисуешь искусно и изящно! - А красный глаз видите? - воскликнула служанка. - Ну да, и раскрытый клюв! - И взъерошенные крылья, - добавил Хордл Джон. - Клянусь эфесом, - заявил лучник, - птица как живая! Молодой клирик радостно зарделся, слыша все эти похвалы: они были простодушны и грубоваты, и все же насколько сердечнее и доброжелательнее, чем все, что он слышал от придирчивого брата Иеронима или скудословного аббата. Как видно, есть много доброго и много злого в этом мире, о котором ему говорили так мало хорошего. Хозяйка и слышать не хотела ни о какой плате за постель и ужин, а лучник и Хордл Джон положили свои руки ему на плечи и повели к столу, где им был подан завтрак, состоявший из копченой рыбы, блюда со шпинатом и кувшина с молоком. - Я не удивлюсь, мой друг, - сказал лучник, передавая Аллейну большой кусок рыбы на ломте хлеба, - если окажется, что ты и читать умеешь по-писаному, раз ты так ловко управляешься с красками и кистями. - Я посрамил бы добрых монастырских братьев, если бы не умел, - ответил Аллейн. - Я же был их учеником целых десять лет. Лучник посмотрел на него с огромным уважением. - Удивительно! - сказал он. - И притом на лице у тебя нет ни волоска и кожа, как у девушки. Я могу попасть в цель на триста пятьдесят шагов из вот этой игрушки и на четыреста двадцать - из большого боевого лука; а вот насчет грамоты - ни в какую: собственного имени не прочту. Во всем Отряде был только один парень, который умел читать, но при взятии Вентадура он упал в колодец, а это доказывает, что не пристала солдату грамотность, хотя клирику она и необходима. - Этот фокус я тоже немного знаю, - заявил Большой Джон. - Хотя и пробыл у монахов слишком мало, чтобы навостриться как следует. - Вот мы сейчас и попробуем, - сказал лучник и извлек из-под своей рубашки сложенный прямоугольником кусок пергамента. Он был туго перевязан широкой лентой пунцового шелка и накрепко запечатан с обоих концов большой сургучной печатью. Джон долго и усердно разглядывал надпись на обратной стороне пергамента, сдвинув брови, как их сдвигает человек при огромном умственном напряжении. - Так как я за последнее время читал маловато, - заявил он наконец. - я бы не хотел объяснять подробно, что тут написано. Одни скажут одно, другие - другое, так же как один лучник любит тис, а другой будет стрелять только стрелами из ясеня. Что касается меня, то, судя по виду и длине строк, я бы сказал, что это стих из какого-нибудь псалма. Лучник покачал головой. - Едва ли, - возразил он, - не думаю, чтобы сэр Клод Латур послал меня в такую даль, за море, всего-навсего со стихом из псалма. На этот раз, приятель, ты явно промахнулся. Дай-ка малышу. Ставлю в заклад свою перину, что он тут вычитает больше твоего. - Что ж, это написано по-французски, - сказал Аллейн, - и правильным почерком, каким пишут клирики. Тут сказано следующее: "A le moult puissant et moult honorable chevalier, Sir Nigel Loring de Christchurch, de sop tres fidele amis Sir Claude Latour, capitaine de la Compagnie blanche, chatelain de Biscar, grand seigneur de Montchateau, vavaseur de le renomme Gaston, Compte de Foix, tenant les droits de la haute justice, de la milieu, et de la basse". На нашем языке это означает вот что: "Могущественному и предостойному рыцарю, сэру Найджелу Лорингу из Крайстчерча, от его преданнейшего друга сэра Клода Латура, капитана Белого отряда, владельца замка Бискар, знатного лорда Моншато и вассала прославленного Гастона графа Фуа, владеющего полномочиями высокого, среднего и низшего суда". - Вы слышите? - торжествующе воскликнул лучник. - Он именно так и должен был написать! - Теперь я вижу, что это действительно то самое, - заявил Джон, снова разглядывая пергамент. - Хотя мне трудно понять, что такое "высокий, средний и низший суд". - Клянусь эфесом, ты понял бы, будь ты Жак Простак. Низший суд означает, что ты можешь вымогать у виновного деньги, средний - что ты можешь пытать его, а высший - что можешь его убить. Вот смысл этих слов. Это письмо я и должен доставить; а теперь, раз вы очистили тарелки, нам пора пускаться в путь. Ты пойдешь со мной, mon gros Jean*. А что до тебя, малыш, то куда ты направляешься, как ты сказал? ______________ * Мой Большой Джон (франц.). - В Минстед. - Ах да! Я хорошо знаю эту лесную местность, хотя сам родился в округе Изборн, что в Чичестере, возле самой деревни Мидхерст. Но я слова плохого не скажу о хамптонских жителях, ибо во всем Отряде не найдется лучших товарищей и более искусных стрелков, чем те несколько человек, которые научились именно в этих местах натягивать тетиву. Мы отправимся, парень, с тобой в Минстед, это уж не такой крюк. - Я готов, - ответил Аллейн, очень довольный, что на большой дороге его будет сопровождать столь надежная компания. - Но я не готов. Я должен пристроить свою добычу в этой гостинице, ибо хозяйка, как видно, женщина честная Hola, ma cherie*, я хотел бы оставить у вас свои золотые вещи, свой бархат, свои шелка, перину, кадильницу, кувшин, постельное белье и все остальное. Я возьму с собой только деньги в холщовой сумке и шкатулку с розовым сахаром - ее мой капитан посылает в подарок леди Лоринг. Вы сохраните мои сокровища до моего возвращения? ______________ * Милочка (франц.). - Я спрячу их в самый надежный тайник, добрый лучник. Когда бы вы ни вернулись, они будут ждать вас. - Вы истинный друг! - воскликнул лучник, беря ее руку. - Вот это bonne amie. Хороши английская земля и английские женщины, а также французское вино и французская добыча. Я скоро вернусь, мой ангел. Человек я одинокий, моя прелесть, и когда-нибудь, когда с войнами будет совсем покончено, я обоснуюсь... Ах, mechante, mechante*. Вон la petite заглядывает в щелку. Ну, Джон, солнце уже стоит над деревьями; когда сигнальщик протрубит "Лучники, вперед", ты должен действовать расторопнее, чем нынче. ______________ * Злая, злая (франц.). - Я только и жду этого, - сердито заявил Хордл Джон. - Итак, нам пора уходить. Adieu ma vie*. Эти два ливра покроют все расходы, и еще останется на ленты к ближайшей ярмарке. Не забывай Сэма Эйлварда, ибо его сердце будет вечно принадлежать тебе одной и тебе тоже, ma patite! А теперь - вперед, и пусть святой Юлиан пошлет нам еще такие же хорошие места для стоянки. ______________ * Прощай, жизнь моя! (франц.) Солнце уже поднялось над лесами Эшерста и Денни и уже ярко светило, хотя восточный ветер нес приятную свежесть и золотые листья целыми пучками вспыхивали на деревьях. На главной улице Линдхерста путникам пришлось с трудом прокладывать себе дорогу, ибо городок так и кишел гвардейцами, конюхами и доезжачими королевской охоты. Сам король остановился в замке Мэлвуд, но многие из его свиты вынуждены были искать пристанища где придется - хотя бы в сельских хижинах и шалашах. То там, то тут маленький герб в окне без стекла показывал, что здесь остановился рыцарь или барон. Гербы прочитывались лучше, чем надпись, потому что лучник, как и большинство людей его возраста, был хорошо осведомлен относительно общепринятых геральдических знаков. - Вон "Голова сарацина" сэра Бернарда Брокаса, - заявил он. - Я видел его в последний раз во время схватки при Пуатье лет десять тому назад, он держался очень мужественно. Он состоит королевским конюшим и может нехудо спеть веселую песню, хотя его не сравнить с сэром Джоном Чандосом: тот всех опередит и за столом и в седле. А вот три ласточки на лазурном поле - это, должно быть, кто-то из семьи Латтреллов. Судя по лунному серпу, вероятно, второй сын старого сэра Хью; у него стрела прошла через лодыжку при взятии Роморантэна - он ринулся в драку, прежде чем оруженосец успел надеть ему ножные латы. А вот петушиное перо - старинный знак Де Бреев. Я служил под началом сэра Томаса де Брея, тот был весел, как сорока, и страстный фехтовальщик, пока так не растолстел, что доспехи на него не лезли. Так болтал лучник, пробираясь со своими двумя спутниками среди брыкающихся лошадей, суетливых конюхов, пажей и оруженосцев, которые повсюду стояли кучками и спорили о достоинствах хозяйских коней и охотничьих собак. Когда они проходили мимо старинной церкви, стоявшей на холме слева от деревенской улицы, двери церкви распахнулись, вышли толпы верующих и стали спускаться по извилистой тропе; они шли от обедни и шумели, как огромная стая пискливых соек. Увидев открытые церковные двери. Аллейн преклонил колени и снял шляпу; но не успел он дочитать "Ave", как его спутники исчезли за поворотом тропы, и ему пришлось бегом догонять их. - Что это, - спросил он, - ни слова молитвы перед открытой дверью дома божия? Как же вы можете надеяться, что он благословит ваш сегодняшний день? - Друг мой, - отозвался Хордл Джон, - я так много молился за последние два месяца, не только днем, но и во время утрени, вечерни и всех других служб, что у меня чуть голова не отвалилась от поклонов. По-моему, я немного перемолился. - Как можно быть слишком религиозным? - воскликнул Аллейн с глубокой серьезностью. - Только благочестие действительно и приносит нам пользу. Человек равен скоту, если он живет со дня на день, ест, пьет, дышит, спит. Лишь когда он поднимается над собой и созерцает себя своими духовными очами, он становится поистине человеком. Подумай, как это было бы печально, если б кровь Искупителя пролилась напрасно. Боже правый, парень краснеет, точно девица, а проповедует, точно целая коллегия кардиналов! - воскликнул лучник. - Я и правда краснею оттого, что существо столь слабое и недостойное, как я, пытается объяснить другому вещи, которые ему самому представляются очень трудными. - Хорошо сказано, mon gargon*. Кстати, что касается убийства Спасителя, то это была прескверная история. Добрый падре во Франции прочел нам по записи всю правду о ней. Солдаты настигли его в саду. Может быть, апостолы Христовы и были людьми святыми, но как воинам им грош цена. Правда, один, сэр Петр, действовал как настоящий мужчина; но - если только его не оклеветали он отсек слуге всего лишь ухо, а рыцарь не стал бы хвалиться таким подвигом. Клянусь десятью пальцами! Будь я там с Черным Саймоном из Нориджа и несколькими отборными людьми из Отряда, мы бы им показали! А если уж ничего бы не смогли поделать, мы бы этого лжерыцаря, сэра Иуду, так истыкали английскими стрелами, что он проклял бы тот день, когда взял на себя столь подлое поручение. ______________ * Мой мальчик (франц.). Молодой клирик улыбнулся, слушая, с какой серьезностью рассуждает его спутник. - Когда бы Он хотел помощи, - сказал Аллейн, - Он мог бы призвать с небес сонмы архангелов. Так зачем Ему ваш убогий лук и стрелы? А кроме того, вспомните Его собственные слова: "Поднявший меч от меча и погибнет". - А разве для мужчины это не самая лучшая смерть? - удивился лучник. - Кабы моя воля, я хотел бы пасть именно так; но, заметь, не во время какой-нибудь случайной стычки, а в большом суровом сражении, чтобы над нами развевалось прославленное знамя со львом, впереди пылала орифламма, а вокруг раздавался боевой клич товарищей и свист стрел. И пусть меня сразит меч, копье или стрела, ибо я счел бы позором умереть от железного ядра, от огнемета, или бомбарды, или подобного же несолдатского оружия. Их дурацким грохотом и дымом только ребят пугать. - Даже в монастырской тиши я много слышал об этих страшных машинах, - сказал Аллейн. - Говорят, хотя мне трудно поверить, будто они посылают ядро вдвое дальше, чем лучник может пустить стрелу, и пробивают непроницаемую броню. - Это правда, мой мальчик. Но пока бомбардир насыплет свой дьявольский порошок, вложит ядро и подожжет фитиль, я успею выпустить шесть стрел, а может быть, и восемь, так что в конце концов преимущество у него небольшое. Однако не буду отрицать, что когда берешь город, хорошо иметь подкрепление в виде нескольких бомбард. Рассказывали, что под Кале они пробивали в стенах такие бреши, что можно было голову просунуть. Но взгляните, друзья, перед нами по этой дороге наверняка прошел тяжелораненый. И действительно: вдоль лесной тропы тянулся неровный и прерывистый кровавый след, иногда это были отдельные капли, иногда большие красные сгустки, размазанные на увядших листьях или алевшие на белых кремнистых камнях. - Наверно, подбитый олень, - заметил Джон. - Нет, я достаточно знаю лес и могу сказать, что сегодня утром никакой олень не проходил по этой дороге. Вместе с тем - кровь свежая. А это что? Все трое остановились, прислушиваясь, повернув головы. Среди безмолвия огромного леса раздавался какой-то хлещущий, свистящий звук вперемежку с болезненными стонами, причем голос человека временами поднимался до высоких нот и переходил в какое-то дрожащее пение. Путники поспешили на голос и, поднявшись на холмик, увидели внизу источник столь странных звуков. Посреди тропы медленно шагал рослый человек, плечи его были низко опущены, пальцы стиснуты. Его окутывала длинная одежда из белого холста, с белым капюшоном, на котором был изображен алый крест. Ряса была спущена с плеч, и от вида этих плеч могло сделаться дурно: плоть превратилась в кровавое месиво, кровь пропитывала одежду и стекала на землю. За ним следовал другой, ростом поменьше, седоватый, тоже одетый в белое. Он тянул по-французски какую-то унылую песню, а в конце каждой строки замахивался толстой веревкой с кожаными узелками и бил своего спутника по плечам до тех пор, пока снова не выступала кровь. Не смущаясь тем, что три путника, пораженные, смотрят на них, те двое на тропе внезапно поменялись ролями, ибо второй, окончив свою песню, развязал собственную рясу, а веревку передал первому; теперь тот запел и стал хлестать товарища веревкой, изо всех сил замахиваясь обнаженной тяжелой, мускулистой рукой. Так, избивая друг друга по очереди, совершали они свой мученический путь через прекрасные леса, под душистыми сводами увядающих буков, где само величие и мощь природы как будто должны были служить человечеству укором за безрассудные стремления и бесцельно растраченные силы. Зрелище на тропе было новым и для Хордла Джона и для Аллейна Эдриксона, но лучник отнесся к нему легко, как к явлению довольно обычному. - Это бичующие себя монахи, иначе называемые флагеллантами, - пояснил он. - Удивительно, как вы раньше не встречались ни с одним из них; за морем они попадаются на каждом шагу. Я слышал, что англичан среди них нет, они все из Франции, Италии, Богемии. En avant, camarades*, надо с ними поговорить. ______________ * Вперед, товарищи (франц.). Когда три приятеля нагнали монахов, Аллейн услышал погребальную песнь, которую пел избивающий, в конце каждой строки опуская тяжелую веревку на спину избиваемого, а стоны страдальца как бы вторили этой песне. Она была на старофранцузском языке и звучала примерно так: Or avant, entre nous tous freres Battons nos charognes bien fort En remembrant la grant misere De Dieu et sa piteuse mort. Qui fut pris en la gent amere Et vendus et trais a tort Et bastu sa chair, vierge et dere Au nom de ce battons plus fort*. ______________ * Вперед! За благодать святую - Все как один. Настал черед. Ударим дружно, памятуя О смерти господа. Вперед! Господь наш схвачен был врагами. Он злые муки претерпел И принял смерть... Победа с нами! Вперед, кто доблестен и смел! В конце веревка переходила в руки другого флагелланта, и все начиналось сначала. - Право же, преподобные отцы, вы сегодня уже достаточно отхлестали друг друга, - сказал лучник по-французски, когда они поравнялись с монахами. - Вся дорога в крови, точно прилавок мясника на ярмарке святого Мартина. Зачем вы так себя истязаете? - C'est pour vos peches - pour vos peches*, - прогудели монахи, посмотрели на путников печальными, тусклыми глазами, а затем продолжали свой кровавый труд, невзирая на обращенные к ним просьбы и уговоры. ______________ * Это за ваши грехи, за ваши грехи (франц.). Видя, что все увещания ни к чему не приводят, трое друзей поспешили дальше, предоставив этим странным путникам выполнять свою тяжелую задачу. - Боже мой! - воскликнул лучник. - Да если собрать всю кровь, которую я пролил во Франции, так наберется целый бочонок, но вся она была пролита в горячем бою, и я бы еще очень подумал, стоит ли терять ее капля по капле, как эти монахи. Клянусь эфесом, наш юноша побелел, как пикардийский сыр. Что с тобой, mon cher*? ______________ * Мой милый (франц.). - Ничего, - ответил Аллейн. - Просто я жил слишком спокойно и не привык к подобным зрелищам. - Ma foi*! - воскликнул тот. - Никогда не видел человека, столь сильного в речах и столь слабого сердцем. ______________ * Клянусь! (франц.) - Ошибаешься, друг, - возразил Большой Джон, - это не слабость, я хорошо знаю его: у него сердце не менее мужественное, чем у тебя или у меня, но в башке у него побольше, чем будет когда-нибудь в твоем котелке, поэтому он во многое проникает глубже, чем мы с тобой, и оно гнетет его сильнее, чем нас. - Конечно, каждому тяжело смотреть на этакое зрелище, - сказал Аллейн, - видеть, как эти праведные люди, сами не совершившие никакого греха, страдают за чужие грехи. Они святые, если в наше время еще можно назвать кого-нибудь этим высоким словом. А я так ни во что не ставлю их занятие! - воскликнул Хордл Джон. - Ну кто стал лучше от их воя и бичеваний? Когда они не истязают себя, они, ручаюсь, такие же, как все монахи. Пусть не били бы себя да выбили бы из сердца гордыню. - Клянусь тремя царями, в том, что ты говоришь, есть смысл, - заметил лучник. - Кроме того, будь я Bon Dieu*, мне, по-моему, едва ли доставило бы удовольствие видеть, как этот бедняга срывает себе мясо с костей, и я решил бы, что, наверное, он очень плохого мнения обо мне, если думает мне угодить истязаниями, точно начальник военной полиции. Нет, клянусь эфесом! Я бы с гораздо большим удовольствием посмотрел на какого-нибудь веселого лучника, который никогда не обидит поверженного врага и никогда не побоится здорового и сильного. ______________ * Господь бог (франц.). - Вы, конечно, не имеете в виду ничего греховного, - отозвался Аллейн. - И если речи ваши несдержанны, то не мне судить вас. Но разве вы не видите, что в этом мире есть враги, кроме французов, и тем больше славы тому, кто победит их? Разве для рыцаря или оруженосца тот день, когда он на турнире возьмет верх над семерыми, не будет днем гордости и торжества? А мы здесь на турнире жизни, и против нас выступает семь черных врагов: сэр Гордыня, сэр Алчность, сэр Обжорство, сэр Блуд, сэр Гнев, сэр Зависть и сэр Леность. Пусть человек победит этих семерых, и он получит первый приз из рук нежнейшей царицы красоты - может быть, от самой девы Марии. Вот ради чего эти люди умерщвляют свою плоть, а также - чтобы подать пример тем из нас, кто слишком себя изнеживает. Повторю еще раз: они святые, божьи святые, и я склоняю голову перед ними. - Очень хорошо сказано, mon petit, - ответил лучник. - Я не слышал более справедливых слов с тех пор, как умер старик Дон Бертран, а был он одно время капелланом Белого отряда. Очень храбрый был человек, но во время битвы при Бринье его проткнул насквозь солдат из Эно. За это, когда мы прибыли в Авиньон, к его святейшеству папе, того солдата отлучили от церкви; но так как мы не знали ни его имени, ни кто он, а только одно: что был под ним серый в яблоках конь, боюсь, не постигло ли отлучение кого-то другого. - Значит, ваш отряд удостоился тогда преклонить колени перед нашим святейшим отцом папой Урбаном, опорой и средоточием христианства? - с интересом спросил Аллейн. - Может быть, вам и самому удалось узреть его величественный лик? - Я дважды видел его, - ответил лучник, - такой тощенький, крысоватый, на подбородке струпья. В первый раз мы выжали из него пять тысяч крон, хотя он очень сопротивлялся. Во второй раз попросили десять тысяч, но пришли к соглашению только через три дня, и я лично считаю, что лучше бы нам тогда просто разграбить дворец. Помню, управляющий его двором и кардиналы вышли вперед и спросили нас, согласимся мы взять семь тысяч, папское благословение и полное отпущение грехов или десять, но с бесповоротным отлучением и притом по всей форме. Мы были единодушного мнения, что лучше десять тысяч и проклятие, но сэра Джона как-то удалось уговорить, и мы получили отпущение и благословение - вопреки своей воле. Может, оно и к лучшему, ибо Отряд тогда очень нуждался в отпущении грехов. Благочестивый юноша Аллейн был глубоко возмущен рассказом лучника. Он невольно посматривал вверх и по сторонам, нет ли где-нибудь тех вспышек молнии и ударов грома, которые, судя по "Acta Sanctorum"*, обычно прерывают кощунственные речи безбожников. Но осеннее солнце изливало на землю свои яркие лучи как обычно, а бурая тропа мирно лежала перед ними, уводя в шелестящий, осыпанный золотом лес. Казалось, природа слишком поглощена собственными делами и совершенно равнодушна к тому, что достоинство римского папы оскорблено. ______________ * "Деяния святых" (лат.). Все же Аллейн почувствовал на сердце некоторую тяжесть и укоры совести за то, что слушал подобные слова и уже тем согрешил. Все, что было внушено ему за двадцать лет монастырского воспитания, восставало против такого попустительства. Лишь после того, как он, бросившись наземь перед одним из придорожных распятий, горячо помолился и о себе и о лучнике, темное облако, омрачавшее его душу, рассеялось. Глава VIII ТРИ ДРУГА Пока он читал молитвы, его спутники ушли вперед; однако молодая кровь и свежий утренний воздух пробуждали и в нем жажду быстрых движений. Держа в одной руке палку, а в другой суму и слегка подпрыгивая, бежал он с развевающимися кудрями по лесной тропе, живой и грациозный, как молодой олень. Однако идти далеко ему не пришлось: за одним из поворотов он вдруг очутился перед домиком, стоявшим у края дороги; дом был окружен деревянным забором, возле которого задержались Большой Джон и Эйлвард-лучник, и на что-то пристально смотрели. Когда юноша поравнялся с ними, он увидел двух мальчуганов - одного лет девяти, другого немного старше; они стояли перед домом, каждый держал палку в левой руке, вытянутой на уровне плеча, оба безмолвные и неподвижные, словно две маленькие статуи. Это были хорошенькие голубоглазые белокурые ребята, стройные, крепкие, покрытые здоровым загаром, что говорило о жизни в лесу. - Перед вами два молодых ученика какого-нибудь старого лучника! - радостно воскликнул Эйлвард. - Вот правильный способ воспитывать детей. Клянусь эфесом, я сам не смог бы их учить лучше, если бы этим занялся! - А что тут происходит? - спросил Хордл Джон. - Они словно окаменели, но, я полагаю, едва ли они чем-то уж настолько поражены. - Да нет, они просто упражняют левую руку, чтобы научиться крепко держать лук. Так и меня заставлял упражняться мой отец. Шесть дней в неделю я держал в вытянутой руке его палку, и рука словно наливалась свинцом. Hola, дети мои! А вы сколько можете выдержать? - Пока солнце не будет вон над той липой, добрый господин, - ответил старший мальчик. - А кем же вы будете? Лесорубами? Лесничими? - Солдатами! - крикнули они в один голос. - Клянусь бородой моего отца, вы щенята чистых кровей! Отчего же вы так горячо желаете быть солдатами? - Чтобы сражаться со скоттами, - пояснили они. - Папа пошлет нас бить скоттов. - А почему именно скоттов, милые мальчуганы? Мы видели французские и испанские галеры не дальше, чем в Саутгемптоне, но чтобы скотты так уж скоро появились в этих местах, я сомневаюсь. - У нас счеты со скоттами, - сказал старший. - Это скотты отрезали папе по три пальца на каждой руке. - Верно, ребята, так оно и было, - произнес низкий голос за спиной Аллейна. Обернувшись, путники увидели костистого человека с ввалившимися щеками и болезненным лицом; он незаметно появился позади них. С этими словами он поднял обе руки и показал их: на каждой большой палец, указательный и безымянный были оторваны. - Ma foi, приятель! - воскликнул Эйлвард. - Кто же это так постыдно обошелся с тобой? - Сразу видно, что ты, приятель, родился далеко от шотландских болот! - ответил незнакомец с горькой усмешкой. - К северу от Хамбера нет ни одного человека, который бы не знал о злодеяниях этого дьявола Дугласа, Черного лорда Джеймса. - А как же вы попали к нему в руки? - Я родом с севера, из города Беверли, Холдернесского прихода, - ответил он. - Было такое время, когда от Трента до Твида не нашлось бы более меткого стрелка, чем Робин Хиткот. И, видите, он меня, как и многих других бедных лучников, стоявших на англо-шотландской границе, лишил возможности держать в руках топор или лук. Все же король дал мне домик вот здесь, в южной части страны, и, если угодно будет господу, мои два паренька когда-нибудь рассчитаются за меня. Сколько стоят папины большие пальцы, ребятки? - Двадцать убитых скоттов, - ответили они в один голос. - А остальные? - Половину. - Когда они будут в силах согнуть мой военный лук и попасть в белку за сто шагов, я пошлю их служить к Джонни Коплэнду, губернатору Карлайла, клянусь моей душой! Я бы отдал все свои остальные пальцы, чтобы увидеть Дугласа под градом их стрел. - Дай бог вам дожить до этого, - сказал лучник. - И послушайте меня, старого солдата, mes enfants*, примите мой совет: налегайте на лук всем телом, пусть бедро и ляжка работают не меньше, чем предплечье. И еще научитесь, прошу вас, стрелять так, чтобы стрела падала сверху вниз, ибо хотя лучнику иногда и надо стрелять прямо и в упор, ему чаще приходится иметь дело с гарнизоном, находящимся за городской стеной, или с арбалетчиком, заслонившимся щитом, и вы можете надеяться, что причините ему вред, только если ваша стрела упадет на него как будто прямо из облаков. Я уже недели две не натягивал тетивы, но все же могу показать вам, как это делается. ______________ * Дети мои (франц.). Он отвязал свой лук, передвинул колчан наперед, затем решительно посмотрел вокруг, ища мишень. Неподалеку под развесистым дубом стоял пожелтевший, старый пенек. Лучник прикинул на глаз расстояние, затем извлек из колчана три стрелы и так быстро пустил их друг за другом, что первая еще не успела достичь цели, а последняя была уже на тетиве. Каждая стрела прошла высоко над дубом; из трех две глубоко вонзились в пень, а третью, подхваченную порывом ветра, отнесло на два-три шага в сторону. - Ловко! - воскликнул северянин. - Слушайте его, ребята! Он мастер своего дела. Ваш папа согласен с каждым его словом. - Клянусь эфесом, - отозвался Эйлвард, - если я примусь учить стрельбе из лука, мне целого дня не хватит. У нас в Отряде есть стрелки, которые попадут в любую щелку и любой винтик в доспехах тяжеловооруженного всадника, начиная со шлема и до наколенников. Но, с вашего разрешения, друзья, мне следует собрать свои стрелы, ибо каждая стоит пенни и человеку небогатому едва ли положено оставлять их воткнутыми в придорожный пень. Нам пора в путь, и я от всего сердца надеюсь, что вы воспитаете как надо этих двух ястребков и что они будут готовы к охоте даже на такую дичь, о которой вы говорили. Расставшись с беспалым лучником и его потомством, путники зашагали дальше между разбросанными хижинами Эмери Дауна, а затем вышли на широкие пустоши, заросшие вереском и высоким папоротником, где среди небольших холмов паслись полудикие черные лесные свиньи. В этом месте леса отступали вправо и влево, дорога поднималась в гору, и резкий ветер обдувал покатый склон. На фоне черной, жирной земли особенно ярко пылали пурпуром и желтизной широкие полосы папоротника. Царственная самка оленя, которая там паслась, подняла морду с белым лбом и вопрошающе посмотрела на путников. Аллейн с восторгом разглядывал гибкое прекрасное создание; однако пальцы лучника играли с колчаном, а в глазах вспыхнул свирепый инстинкт, побуждающий человека к убийству. - Tete Dieu!* - прорычал он. - Будь мы во Франции или даже в Гиени, мы бы уже раздобыли к ужину свежую ножку, что очень важно при нашем мясопусте. Законно там или нет, но я намерен пустить стрелу. ______________ * Черт побери! (франц.) - А я сначала переломаю эту твою палку о свое колено! - воскликнул Хордл Джон, кладя свою ручищу на лук. - Разве так можно? Слушай, я родился в лесу и знаю, чем такие штуки кончаются. В нашем местечке Хордле двое поплатились глазами, а третий - своей шкурой. Когда я в первый раз тебя увидел, я, честное слово, не почувствовал особой любви к тебе, но с тех пор я научился очень уважать тебя, и поэтому мне не хотелось бы видеть, как тебя обрабатывают живодеры лесничие. - Рисковать своей кожей - мое ремесло, - пробурчал лучник; все же он откинул колчан на бедро и повернулся лицом к западу. Они шли, а тропа все поднималась, из зарослей вереска она то выводила в рощицы падубков и тисов, то снова бежала через вереск. Сердце радовалось, слыша веселое посвистывание дроздов, когда они стремительно перелетали из одних кустов в другие. Время от времени дорогу путникам преграждал янтарно-желтый ручей с заросшими папоротником берегами, и пегий зимородок озабоченно перепархивал с одного берега на другой, или серая задумчивая цапля, надутая и важная, стояла по лодыжки в воде среди осоки. Болтали сороки, громко ворковали лесные голуби, пролетая над самой головой, и отовсюду, из каждой придорожной канавы, раздавалось равномерное постукивание лесного столяра - большого зеленого дятла. По мере того как тропа поднималась, кругозор распахивался с обеих сторон все шире, желтые леса и заросли вереска спускались до далеких дымков Лимингтона и до глубокого туманного канала, тянувшегося у самого горизонта, а к северу леса словно откатывались уступами, роща поднималась над рощей, туда, где далеко-далеко белый шпиль Солсбери выступал жестко и четко на безоблачном небе. У Аллейна, жизнь которого протекала до сих пор на прибрежной низменности, свежий воздух возвышенностей и широта свободных далей пробуждали такое ощущение жизни и такую радость бытия, что его молодая кровь бурно бежала по жилам. Даже тяжеловесного Джона затронула красота дороги, а лучник весело насвистывал или мурлыкал отрывки из французских любовных песен, притом так фальшивил, что напугал бы самую смелую девушку, когда-либо внимавшую серенадам. - А мне нравится этот северянин, - заметил он наконец. - Он умеет ненавидеть. Видно по лицу и по глазам, что он полон горечи. Люблю человека, у которого есть желчь в печени. - О нет! - вздохнул Аллейн. - Не лучше ли, если бы у него было в сердце хоть немного любви? - Я этого не отрицаю. Клянусь, никто не скажет, что я был предателем крылатого божества. Пусть человек любит прекрасный пол. Ей-богу, на то женщины и созданы чтобы их любили, от косы до шнурка на башмаке. И я очень рад, что добрые монахи воспитали тебя так мудро и хорошо. - Да нет, я имел в виду не мирскую любовь, а пусть бы его сердце смягчилось по отношению к тем, кто обидел его. Лучник покачал головой. - Человек должен любить людей своего племени, - пояснил он, - но не годится англичанину любить скотта или француза. Ma foi! Если бы ты видел толпу нитсдэлских всадников на их галловейских клячах, ты бы не говорил о любви к ним. Я бы охотнее заключил в свои объятия самого Вельзевула. Боюсь, mon garcon, что тебя плохо воспитывали в Болье, ведь уж епископ-то, наверное, знает лучше, чем аббат, что хорошо и что дурно, а я сам, своими собственными глазами видел, как епископ Линкольнский зарубил шотландского всадника боевым топором, а это, согласись, был довольно странный способ выказать ему свою любовь. Аллейн не знал, что ответить на столь решительное суждение о действиях высокопоставленного представителя церкви. - Значит, вы воевали против скоттов? - спросил он. - А как же! Я впервые пустил стрелу в сражении, когда мне было на два года меньше, чем тебе, у Невиллс Кросса, под командованием лорда Мобрея. А позднее - под началом коменданта Беруика Джона Коплэнда, того самого, о котором говорил наш друг; именно он потребовал выкуп за короля скоттов. Ma foi! Солдатская работа - дело грубое, но хорошая школа для того, кто захотел бы стать отважным и приобрести военную мудрость. - Я слышал, что скотты - опытные воины, - заметил Хордл Джон. - Топором и копьем они владеют превосходно, лучших я не знаю, - ответил лучник. - И они с мешком муки и рашпером на перевязи меча могут совершать такие переходы, что за ними не угонишься. На пограничных землях убирать урожай приходится с серпом в одной руке и топором в другой, и урожай бывает беден, а говядины мало. Но вот лучники они никудышные, они даже из арбалета не умеют целиться, не то что из боевого лука; потом они по большей части бедняки, даже из дворян лишь очень немногие могут купить себе такую вот добрую кольчугу, как я ношу, и им трудно противостоять нашим рыцарям, у которых на плечах и груди стоимость пяти шотландских ферм. Все они вооружены одинаково, и это самые достойные и отважные люди во всем христианском мире. - А французы? - осведомился Аллейн; для него легкая болтовня лучника была полна той привлекательности, какую слова человека деятельного имеют для отшельника. - Французы - тоже стоящий народ. У нас были во Франции большие удачи, и привело это к хвастовству, да похвальбе, да пустым разговорам у лагерных костров; но я всегда замечал, что чем больше люди знают, тем меньше говорят. Я видел, как французы сражались и в открытом поле, и при взятии и защите городов и замков, в ночных вылазках, засадах, подкопах и рыцарских боях на копьях. Их рыцари и оруженосцы, скажу тебе, парень, во всех отношениях не хуже наших, и я мог бы назвать многих из свиты Дюгесклена, которые в сражении копьями не уступили бы лучшим воинам английской армии. С другой стороны, их простой народ так придавлен налогами на соль и всевозможными чертовыми пошлинами, что еле дышит. Только болван может воображать, будто если в мирное время приучить человека быть трусом, так тот на войне станет вести себя, как лев. Стриги их, точно овец, они овцами и останутся. Если бы дворяне не взяли верх над бедняками, весьма возможно, что мы не взяли бы верх над дворянами. - Но что же там за народ, почему он позволил богатым так оседлать себя? - заметил Большой Джон. - Хоть я и сам всего лишь бедный английский простолюдин, а все же кое-что знаю насчет всяких там хартий, обычаев, свобод, прав и привилегий... Если они нарушаются, все понимают, что настала пора покупать наконечники для стрел. - Ну да, но законники во Франции не менее сильны, чем военные. Клянусь эфесом! Человеку там больше приходится бояться чернильницы первых, чем оружия вторых. В их сундуках всегда найдется какой-нибудь пергамент, доказывающий, будто богач обязан стать еще богаче, а бедняк - беднее. В Англии это бы не прошло, но по ту сторону пролива люди смирные. - А скажите, добрый сэр, какие еще народы вы видели во время своих путешествий? - спросил Аллейн Эдриксон. Его молодой ум жаждал ясных жизненных фактов после столь долгого изучения умозрительной философии и мистики, которому он должен был предаваться в монастыре. - Я видел нидерландца, и ничего плохого как о солдате о нем сказать не могу. Он медлителен и тяжел на подъем, и его не заставишь ринуться в бой ради ресниц какой-нибудь красотки или звона струны, как это бывает у более пылких южан. Но ma foi! Коснись его мотков шерсти или посмейся над его бархатом из Брюгге, и все эти толстые бюргеры зажужжат и зароятся, как пчелы вокруг летка, готовые наброситься на тебя, словно это главное дело их жизни. Матерь божья! Они показали французам при Куртре, да и в других местах, что столь же искусно умеют владеть сталью, как и сваривать ее. - А испанцы? - Они тоже отважные солдаты, тем более что им в течение нескольких веков приходилось ожесточенно обороняться против проклятых последователей черного пса Махмуда, которые все время напирали на них с юга, и все еще, насколько я знаю, удерживают большую часть страны в своих руках. Я имел с ними дело на море, когда они приплыли в Уинчелси, и добрая королева со своими придворными дамами сидела на скалах и смотрела вниз, на нас, точно это была игра или турнир. Но, клянусь эфесом, зрелище было достойное, ибо все, что в Англии есть лучшего, оказалось в тот день на воде. Мы отплыли в челнах, а вернулись на больших галерах - это были четыре корабля из пятидесяти крупных испанских судов, а больше двух десятков бежали от креста святого Георгия еще до захода солнца. Но теперь, юноша, я ответил на твои вопросы, и мне кажется - пора тебе отвечать мне. Пусть между нами все будет ясно и понятно. Я человек, который бьет прямо в цель. Ты видел в гостинице, какие вещи у меня были с собой. Выбирай любую, кроме шкатулки с розовым сахаром для леди Лоринг, - и ты получишь эту вещь, если отправишься со мной во Францию. - Нет, - сказал Аллейн. - Я бы охотно отправился с вами во Францию и куда бы вы ни захотели, хотя бы чтобы послушать ваши рассказы, да и потому, что вы оба - мои единственные друзья вне монастырских стен; но это, право же, невозможно, у меня есть долг по отношению к моему брату, ведь отец и мать у меня умерли, и он старший. Кроме того, когда вы зовете меня с собой во Францию, вы не представляете, как мало толку вам будет от меня: ведь ни по воспитанию, ни по своей природе я не гожусь для ратных дел, а там, как видно, происходят постоянные раздоры. - Всему виною мой дурацкий язык! - воскликнул лучник. - Будучи сам человеком неученым, я невольно говорю о клинках и мишенях, ибо такова моя работа. Но заверяю тебя, что на каждый свиток пергамента в Англии их во Франции приходится двадцать. А на каждую нашу статую, резной камень, раку с мощами и вообще любой предмет, который может порадовать взгляд ученого клирика, во Франции их приходятся сотни. При разграблении Каркассонна я видел целые комнаты, набитые рукописями, но ни один человек из Белого отряда не мог прочесть их. Опять же я назвал бы Арль, Ним и много других городов, где стоят огромные арки и крепостные сооружения, воздвигнутые в старину людьми-великанами, пришедшими с юга. Разве я не вижу, как у тебя загорелись глаза и как тебе хотелось бы взглянуть на все это? Пойдем же со мной, и, клянусь своими десятью пальцами, ты увидишь эти чудеса все до единого. - Конечно, мне бы хотелось взглянуть на них, - отозвался Аллейн, - но я иду из Болье с определенной целью, и я должен остаться верен своему долгу, как вы верны своему. - Подумай и о том, mon ami, - настойчиво продолжал Эйлвард, - что ты можешь сделать там много добра: ведь в Отряде триста человек, и никогда ни один из них не слышал слова о милости божьей, а святой Деве хорошо известно, что никогда еще никакая группа людей в этой милости так не нуждалась. Уж, наверно, один долг стоит другого. Ведь брат твой обходился без тебя все эти годы и, насколько я понимаю, ни разу не потрудился дойти до Болье, чтобы повидать тебя, из чего ясно, что не очень-то он в тебе нуждается. - Да и потом, - подхватил Джон, минстедский сокман стал притчей во языцех по всему лесному краю, от Брэмшоу-Хилл до Холмслей-Уока. Он пьяница, отчаянный буян и сквалыга, каких мало. - Тем более я должен постараться исправить его, - сказал Аллейн. - Не нужно, друзья, этих уговоров, что до меня, то поверьте, мне очень хочется во Францию, и для меня было бы радостью отправиться с вами. Но, право же, право, я не могу, и я здесь прощусь с вами, ибо та квадратная башня над деревьями справа, наверное, и есть Минстедская церковь, и я пойду вон по той тропинке через лес. - Ну что ж, да хранит тебя господь, мой мальчик! - воскликнул лучник, прижимая Аллейна к своему сердцу. - Я скор и в любви и в ненависти. И, видит бог разлуки терпеть не могу. - А разве нам не следовало бы все-таки подождать здесь, - предложил Джон, - и посмотреть, как еще тебя примет твой братец? Может быть, он будет так же не рад твоему приходу, как крестьянка, когда является поставщик королевского двора и реквизирует ее добро? - Нет, нет, - запротестовал Аллейн, - не ждите меня, если я туда пошел, я там останусь. - Все-таки не худо будет тебе знать, куда мы направляемся, - сказал лучник. - Мы сейчас будем идти лесами все на юг, пока не выйдем на дорогу в Крайстчерч, потом двинемся по ней, а к ночи, надеюсь, доберемся до замка сэра Уильяма Монтекьюта, герцога Солсберийского, где коннетаблем сэр Найджел Лоринг. Там мы и пристанем, и в ближайшие месяц-два, пока мы будем готовиться к обратному путешествию во Францию, ты, наверное, сможешь нас там найти. Аллейну было в самом деле очень тяжело расставаться с этими двумя новыми, но душевными друзьями, и столь сильным оказалось столкновение между чувством долга и влечением сердца, что он не осмеливался поднять глаза, ибо опасался изменить своему решению. Лишь когда он ушел далеко вперед и его окружали уже только стволы деревьев, он оглянулся и все-таки увидел сквозь листву своих друзей вдали на дороге. Лучник стоял, скрестив руки, его лук торчал из-за плеча, солнце ярко горело на его шлеме и на кольцах его кольчуги. Рядом с ним высился завербованный им Джон, все еще в домотканой, не по росту одежде сукновала из Лимингтона, длинные руки и ноги словно вылезали из этого убогого платья. Аллейн еще смотрел на них, когда они круто повернули и зашагали рядом по дороге. Глава IX О ТОМ, ЧТО В МИНСТЕДСКОМ ЛЕСУ ИНОГДА СЛУЧАЮТСЯ СТРАННЫЕ ВЕЩИ Тропа, по которой предстояло идти молодому клирику, тянулась через великолепный строевой лес, где гигантские стволы дубов и буков образовали во всех направлениях как бы длинные коридоры, а их ветви изгибались, словно своды величественного собора, возведенного самой природой. На земле лежал ковер зеленейшего и мягчайшего мха, усыпанного опавшими листьями, бодро пружинившего под ногами путника. Тропинкой этой, как видно, пользовались так редко, что она местами совсем исчезала в траве, и ее рыжеватая бороздка снова появлялась между стволами уже где-то далеко впереди. Здесь, в глубинах лесного края, было очень тихо. Безмолвие нарушалось лишь легким шелестом веток и далеким воркованием диких голубей, и только раз Аллейн услышал где-то в стороне веселый охотничий рог и резкий лай собак. Не без волнения смотрел он на окружавшую его красоту, ибо, несмотря на уединенную жизнь в монастыре, он знал достаточно о былом могуществе его рода, знал и то, что когда-то власть его предков, бесспорно, распространялась на все эти земли. Его отец был чистокровным саксом и возводил свою родословную к Годфри Мэлфу, владевшему поместьями Бистерн и Минстед в те времена, когда норманны впервые ступили окованной железом ногой на английскую землю. Однако часть владений их семьи была отторгнута: в этом округе насадили леса, и он стал собственностью короля, другие земли были конфискованы за предполагаемое участие Мэлфа в неудавшемся мятеже саксов. И судьба предка стала прототипом для судьбы потомков. В течение трех веков их владения все сокращались, иногда в результате вторжения феодалов или самого короля, иногда вследствие пожертвований в пользу церкви, вроде того дара, с помощью которого отец открыл врата аббатства Болье для своего младшего сына. Так семья эта постепенно утратила свое значение, но у них все еще оставался старинный помещичий дом, несколько ферм и рощица, где можно было пасти сотню свиней - "sylva de centum porcis"*, - как писалось в старинных семейных бумагах. А главное, старший брат все еще мог держаться гордо, потому что оставался свободным владельцем земель, не подчиняющимся никакому феодальному властителю и ответственным только перед королем. Зная все это, Аллейн испытал легкую гордость довольно земного характера, впервые окидывая взглядом ту землю, с которой сроднилось столько его предков. И зашагал быстрее, весело крутя палку и озираясь на каждом повороте, в ожидании, что вот-вот появятся следы былого гнезда саксов. Но вдруг остановился, так как из-за дерева выскочил с диким видом какой-то человек, вооруженный дубинкой, и преградил ему дорогу. Это был свирепый силач-крепостной в шапке и куртке из недубленой овечьей шкуры и широких кожаных штанах до пят. ______________ * Лес на сто свиней (лат.). - Стой! - заорал он, замахиваясь тяжелой дубиной, чтобы подкрепить свое приказание. - Кто ты, и как ты смеешь так свободно разгуливать по этому лесу? Куда ты идешь и по какому делу? - А ради чего мне отвечать на твои вопросы, приятель? - ответил Аллейн, насторожившись. - Ради того, что твой язык может спасти твою башку, но где же это я видел твое лицо? - Всего только накануне вечером мы встретились в гостинице "Пестрый кобчик", - отозвался клирик, вспомнив крепостного, который был так откровенен во вред себе. - Клянусь пресвятой Девой, так и есть! Ты тот самый мальчишка-клирик, и ты еще сидел молчком в уголке, а потом стыдил музыканта. Что у тебя в суме? - Ничего ценного... - Откуда я знаю, что ты не врешь, клирик? Покажи-ка. - Не покажу. - Дурак! Да я могу разобрать тебя на косточки, как цыпленка! Забыл, что мы тут одни и до людей далеко? Хоть ты и клирик, разве это тебе поможет? Или ты хочешь лишиться не только сумы, но и жизни? - Я ни с чем не расстанусь без борьбы. - Борьбы, говоришь? Между петухом со шпорами и цыплаком, только что вылупившимся из яичка! Твою воинственность живо из тебя выбьют. - Если бы ты попросил во имя милосердия, я бы сам дал тебе, что смог! - воскликнул Аллейн. - Но так - ни одного фартинга ты не получишь по моей доброй воле, а когда я увижусь с братом - он сокман Минстеда, - он сразу поднимет шум, слух о тебе пойдет из деревни в деревню, из округа в округ, и тебя, наконец, схватят как обыкновенного разбойника, потому что ты бич этих мест. Изгой опустил дубинку. - Брат сокмана? - проговорил он, задыхаясь. - Клянусь ключами святого Петра, да пусть бы лучше рука моя отсохла и язык отнялся, чем я бы ударил или изругал тебя. Если ты брат сокмана, тогда все будет в порядке, ручаюсь, хоть у тебя и поповский вид. - Я брат ему, - повторил Аллейн. - Но если бы я не был им, разве это причина, чтобы убить меня на королевской земле? - А я за короля и всех знатных господ яблочного зернышка не дам, - пылко крикнул крепостной, - столько зла я видел от них, и злом я отплачу им! Я верный друг своих друзей и, клянусь пресвятой Девой, жестокий враг тому, кто мне враг. - Поэтому ты самый жестокий враг самому себе, - сказал Аллейн. - Прошу тебя, ведь ты, видимо, знаешь моего брата, так укажи мне самую короткую тропинку к его дому. Крепостной только что хотел ответить, когда в лесу за их спиной пропел охотничий рожок, и Аллейн на мгновение увидел темный бок и белую грудь царственного оленя, промелькнувшего между дальними стволами деревьев. Через минуту из чащи выскочила стая косматых шотландских борзых - с десяток или полтора. Собаки бежали по свежему следу, опустив носы к земле и задрав хвосты. Когда они поравнялись с Аллейном, лес вдруг ожил и наполнился громкими звуками: топотом копыт, треском кустарника и короткими, резкими окриками охотников. Вплотную к стае собак скакали начальник охоты и псари, они гикали, торопя более вялых собак и подбадривая вожаков на том резком, полуфранцузском жаргоне, на котором говорили охотники и лесники. Аллейн все еще в удивлении глядел на них, слушая их громкие возгласы: "Ищи, Баярд", "Ищи, Померс", "Ищи, Лебри", - которыми они подгоняли своих любимых псов; но тут группа верховых, с треском ломая кусты, выскочила прямо к тому месту, где стояли он и крепостной. Впереди ехал всадник лет пятидесяти - шестидесяти, загорелый, со следами многих боев и бурь. У него был высокий лоб мыслителя, а ясные глаза блестели из-под свирепо нависших бровей. Борода, в которой было уже много седых прядей, упрямо торчала вперед, выдавая страстность натуры, а удлиненное, с тонкими чертами лицо и твердо очерченный рот свидетельствовали о том, что среди троих это главный. Он держался прямо, по-солдатски, а в посадке была та небрежная грация, которая присуща людям, проводящим жизнь в седле. Будь он даже в обычном платье, его властное лицо и горящий взор выдали бы в нем человека, рожденного, чтобы править. А сейчас каждый, глядя на его шелковый камзол, усыпанный золотыми лилиями, на бархатный плащ, подбитый королевским горностаем, и на серебряных львов, украшавших сбрую его коня, безошибочно узнал бы в нем благородного Эдуарда, наиболее воинственного и могущественного в длинном ряду монархов-воинов, правивших англо-нормандским народом. При виде короля Аллейн снял шапку и склонил голову, а крепостной сложил руки на своей дубинке, глядя отнюдь не с приязнью на группу дворян и свитских рыцарей, ехавших позади государя. - На! - воскликнул Эдуард, натянув поводья своего мощного вороного - Le cerf est passe? Non? Ici, Brocas; tu paries anglais*. ______________ * Олень прошел? Нет? Сюда, Брокас - ты говоришь по-английски (франц.). - Где олень, балбесы? - спросил человек с грубым смуглым лицом, ехавший возле короля. - Если вы его спугнули и он побежал обратно, вы поплатитесь ушами. - Он прошел вон у той разбитой березы, - ответил Аллейн, указывая рукой, - собаки бежали за ним по пятам. - Ну, хорошо, - воскликнул Эдуард, снова по-французски; ибо, хотя и понимал по-английски, но так и не научился выражаться на столь варварском и корявом языке. - Даю слово, сэры, - продолжал он, повернувшись в седле и обращаясь к своей свите, - или я не знаю лесной охоты, или это был самец в шесть тинов и самый лучший из всех, каких мы сегодня подняли. Золотое изображение Губерта тому, кто первый возвестит о смерти оленя! Он тряхнул поводьями и с громом ускакал, а рыцари в надежде выиграть королевский приз, припав к шеям своих коней, помчались вперед таким галопом, какого только могли добиться хлыстом и шпорой. Они ускакали по длинной зеленой просеке; мелькнули лошади, гнедые вороные и серые, всадники, одетые в бархат всевозможных оттенков, в меха и шелк, медные отблески на охотничьих рогах, вспышки ножей и копий... Задержался только один чернобровый барон Брокас; заставив коня сделать скачок, он очутился на расстоянии вытянутой руки от крепостного и вдруг стегнул его хлыстом по лицу. - Шапку долой, пес, шапку долой, - прошипел он, когда монарх удостаивает взглядом такое ничтожество, как ты! Затем пришпорил коня, ринулся в кусты и был таков, только сверкнули подковы да взлетели опавшие листья. Крепостной принял жестокий удар молча, не отшатнулся, словно для него удар хлыста - право первородства и неизбежное наследие. Все же его взор загорелся и он яростно погрозил костистой рукой вслед удалявшемуся всаднику. - Подлая гасконская собака, - пробормотал он, - будь проклят день, когда ты и твоя шайка ступили на землю свободной Англии! Я знаю твою конуру в Рошкуре. Настанет ночь, когда я сделаю над тобой и твоим семейством то, что ты и все твое сословие сотворили со мной и моими близкими. Пусть господь поразит меня, если я не уничтожу тебя, французский разбойник, твою жену и детей и все, что есть под крышей твоего замка! - Остановись! - воскликнул Аллейн. - Не произноси имени господа твоего вместе с греховными угрозами. И все-таки это был удар труса, от него может закипеть кровь и развязаться язык у самого миролюбивого человека. Я поищу какие-нибудь лекарственные травы и приложу к твоему рубцу, чтобы уничтожить боль. Нет, есть только одно средство уничтожить ее, и будущее, может быть, его пошлет мне. Но послушай клирик, если ты хочешь повидать брата, тебе надо спешить: сегодня там сборище, и его дружки будут ждать его до того, как тени передвинутся с запада на восток. Прошу тебя, не задерживай его, ведь если все эти здоровенные молодцы окажутся на месте без главаря будет очень худо. Я бы отправился с тобой, но, говоря по правде я уж тут расположился и не хотел бы двигаться с места. Вон та тропинка между дубом и колючками выведет тебя из леса на его поле. Аллейн поспешно зашагал в направлении, указанном этим буйным и непокорным человеком, который остался в лесу на том же месте, где они встретились. Ему стало особенно тяжело не только от этой встречи, не только потому, что всякое проявление злобы и ненависти было невыносимо для его мягкой натуры, но и потому, что разговор о брате вызвал в нем тревогу; брат как будто являлся главарем какой-то шайки разбойников или вожаком какой-то партии, враждебной государству. Из всего, что он наблюдал до сих пор в мире, больше всего удивляла его и казалась наиболее странной именно та ненависть, которую, по-видимому, испытывал один класс к другому. Все речи работников, лесников и крепостного, которые он слышал в гостинице, были речами мятежников, а теперь назвали имя его брата, словно он был центром общего недовольства. Ведь и в самом деле, простой народ по всей стране уже устал от изысканных игр, которым рыцари предавались так долго за его счет. Пока рыцари и бароны являлись силой, охранявшей королевство, их еще можно было терпеть, но сейчас, когда всем людям стало известно, что великие битвы во Франции выиграны английскими йоменами и валлийскими копейщиками, военная слава - единственная, к которой когда-либо стремились всадники в стальных доспехах, как будто покинула их класс. Состязания и турниры в былые времена производили немалое впечатление на простой народ, но теперь победитель в тяжелых доспехах и пернатом шлеме уже не вызывал ни страха, ни почтения у людей, чьи отцы и братья стреляли при Креси или Пуатье и видели, что самое горделивое рыцарство во всем мире не способно противостоять оружию дисциплинированных крестьян. Мощь перешла в другие руки. Покровитель превратился в покровительствуемого, и вся феодальная система, пошатываясь, брела к гибели. Поэтому гневный ропот низших классов и постоянное недовольство, выливавшееся в местные беспорядки и нарушения законов, через несколько лет достигли своего предела в великом восстании Тайлера. То, что поразило Аллейна в Хампшире, открылось бы путнику в любом английском графстве, от Ла-Манша до границ Шотландии. Аллейн шел по тропинке, и с каждым шагом, приближавшим его к родному дому, которого он никогда не видел, его дурные предчувствия росли; вдруг деревья начали редеть, лес сменился широкой зеленой луговиной, где в солнечных лучах лежало пять коров и свободно бродили стада черных свиней. Луговину пересекала быстрая лесная речка с бурой водой, через нее был переброшен грубо сколоченный мост, а на том берегу лежало другое поле покато спускавшееся к длинному, стоявшему в низине деревянному дому, покрытому соломой, и с пустыми оконницами. Аллейн глядел на дом; юноша раскраснелся, глаза его заблестели перед ним, несомненно, был отчий дом. Синий виток дыма поднимался над отверстием в соломенной крыше это был единственный признак жизни, да еще огромный охотничий пес, который спал на цепи у входа. В золотистом свете осеннего солнца дом казался таким мирным и тихим, каким Аллейн нередко рисовал его себе в своих мечтах. Однако приятные грезы юноши были нарушены чьими-то голосами: два человека вышли из лесу чуть справа от него и направились через поле в сторону моста. У одного была белокурая развевающаяся борода и длинные волосы до плеч такого же цвета; его платье из добротного сукна и уверенные манеры показывали, что это человек с положением, а темные тона одежды и отсутствие всяких украшений резко отличали его от королевской свиты с ее мишурным блеском. Рядом с ним шла женщина, высокая, с тонкой и грациозной фигурой и чистыми спокойными чертами лица. Ее волосы, черные, как вороново крыло, были собраны на затылке под легкий розовый колпачок, голова гордо сидела на стройной шее, шаг был длинный и упругий, как у дикого лесного существа, не ведающего усталости. Она держала перед собой согнутую в локте левую руку, обтянутую алой бархатной перчаткой, а на кисти сидел маленький коричневый сокол, взъерошенный и испачканный, и женщина на ходу поглаживала его и ласкала. Когда она вышла на солнечный свет, Аллейн увидел, что ее легкая одежда с темно-розовыми разрезами была с одной стороны, от плеча до подола, вся облеплена землей и мхом. Он стоял в тени дуба и смотрел на нее, не отрываясь, приоткрыв рот, ибо эта женщина казалась ему самым прекрасным и прелестным существом, какое способна создать фантазия. Такими он представлял себе ангелов и пытался их изобразить в монастырских служебниках, но здесь перед ним было уже нечто земное хотя бы этот взъерошенный сокол и запачканное платье, при виде которого он ощущал такую нервную дрожь и трепет, каких никогда не смогли бы вызывать грезы о сияющих и незапятнанных духовных существах. Пусть добрую, тихую, терпеливую мать-природу презирают и поносят, но приходит время - и она прижимает к груди свое самое заблудшее дитя. Мужчина и женщина быстро пересекли луговину, направляясь к мосту, он шел впереди, она - следом за ним, на расстоянии одного-двух шагов. У моста они остановились и простояли несколько минут, глядя друг на друга, занятые серьезным разговором. Аллейн и читал и слышал, что бывает любовь и любовники. Эти двое, без сомнения, были ими - золотобородый мужчина и молодая особа с холодным, гордым лицом. Иначе зачем им бродить вдвоем по лесу или так взволнованно беседовать у сельского ручья? Однако по мере того, как он наблюдал за ними, не зная, выйти ли ему из своего укрытия или найти другую тропинку к дому, он вскоре усомнился в справедливости своих первоначальных предположений. Мужчина, рослый и плечистый, загораживал вход на мост, он сопровождал свои слова нетерпеливыми, пылкими жестами, а в его бурном низком голосе иногда звучали угроза и гнев. Она бесстрашно стояла против него, все еще поглаживая птицу; однако дважды бросила через плечо быстрый вопрошающий взгляд, словно ища помощи. И молодой клирик был так взволнован этим немым призывом, что вышел из-за деревьев и пересек луговину, не зная, как ему быть, и вместе с тем не желая уклоняться, раз кто-то в нем нуждается. Но те двое были настолько заняты друг другом, что не заметили его приближения; и лишь когда он уже оказался совсем рядом с ними, мужчина грубо обхватил женщину за талию и притянул к себе, она же, напрягши свое легкое, упругое тело, отпрянула и в ярости ударила его, причем сокол в колпачке вскрикнул, поднял взъерошенные крылья и стал сослепу клевать куда попало, защищая свою госпожу; однако и птица и девушка едва ли могли бы справиться с нападавшим на них противником, а он, громко расхохотавшись, одной рукой сжал ее кисть, другой рванул девушку к себе. - У самой красивой розы самые длинные шипы, - сказал он. - Тихо, малютка, а то я могу тебе сделать больно. Плати-ка сакскую пошлину на земле саксов, моя гордая Мод, за всю свою гордыню да жеманство. - Ах вы грубиян! - прошипела она. - Низкий, невоспитанный мужик. Так вот каковы ваша заботливость и гостеприимство! Да я лучше выйду за клейменого раба с полей моего отца. Пустите, говорю... Ах, добрый юноша само небо послало вас. Заставьте его отпустить меня. Честью вашей матери прошу вас, защитите меня и заставьте этого обманщика отпустить меня! - Я буду защищать вас с радостью, - ответил Аллейн. - Как вам не стыдно, сэр, удерживать эту девицу против ее воли? Мужчина обратил к нему лицо в его выразительности и ярости было что-то львиное. Этот человек с золотой гривой спутанных волос, пылающим синим взором и четкими чертами крупного лица показался Аллейну самым красивым на свете; и все же в выражении его лица было что-то до того зловещее и беспощадное, что ребенок или животное, наверное, испугались бы. Он нахмурился, его щеки вспыхнули, в глазах сверкнуло бешенство, выдававшее натуру буйную и неукротимую. - Молодой дуралей! - воскликнул он, все еще прижимая к себе женщину, хотя вся ее съежившаяся фигура говорила об ужасе и отвращении. - Лучше не суйся в чужие дела. Советую идти куда шел, иначе тебе же хуже будет. Эта маленькая шлюха со мной пришла и со мной останется. - Лгун! - воскликнула женщина и, опустив голову вдруг яростно впилась зубами в удерживавшую ее широкую смуглую руку. Он отдернул руку с проклятием, а девушка вырвалась и скользнула за спину Аллейна, ища у него защиты, словно дрожащий зайчонок, который увидел над собой сокола, застывшего в воздухе перед тем, как ринуться на него. - Убирайся с моей земли! - зарычал мужчина, не обращая внимания на кровь, капавшую с его пальцев. - Что тебе здесь нужно? Судя по одежде, ты, видно из тех проклятых клириков, которыми кишит вся страна, словно гнусными крысами, вы подглядываете, вы суете свой нос в то, что вас не касается, вы слишком трусливы, чтобы сражаться, и слишком ленивы, чтобы работать. Клянусь распятием! Будь моя воля я бы прибил вас гвоздями к воротам аббатства. Ты, бритый, ведь не мужчина и не женщина. Возвращайся поскорее к своим монахам, пока я не тронул тебя, ибо ты ступил на мою землю и я могу прикончить тебя, как обыкновенного взломщика. - Значит это ваша земля? - спросил Аллейн, задыхаясь. - А ты намерен оспаривать это, собака? Может надеешься хитростью или обманом вышвырнуть меня с моих последних акров? Так знай же, подлый плут, что нынче ты осмелился встать на пути того, чьи предки были советниками королей и военачальниками задолго до того, как эта гнусная разбойничья банда норманнов явилась в нашу страну и послала таких ублюдков и псов, как ты проповедовать, будто вор вправе оставить за собой свою добычу, а честный человек совершает грех, если старается вернуть себе свою собственность. - Значит, вы и есть Минстедский сокман? - Да, я; и сын сокмана Эдрика, чистокровного потомка тана Годфри, и единственной наследницы дома Алюрика, чьи предки несли знамя с изображением белого коня в ту роковую ночь, когда наш щит был пробит и наш меч сломан. Заявляю тебе, клирик, что мой род владел этой землей от Брэмшоу-Вуд до Рингвудской дороги; и клянусь душой моего отца, будет весьма удивительно, если я позволю себя одурачить и отнять то немногое, что осталось. Пошел отсюда, говорю тебе, и не суйся в мои дела. - Если вы сейчас покинете меня, - зашептала ему на ухо женщина, - вам никогда уже не зваться мужчиной. - Разумеется, сэр, - начал Аллейн, стараясь говорить как можно мягче и убедительнее, - если вы столь достойного происхождения, то и вести себя должны достойно. Я совершенно уверен, что вы в отношении этой дамы только пошутили и теперь разрешите ей покинуть ваши владения или одной, или в моем обществе, если ей понадобится в лесу провожатый. Что касается происхождения, то мне гордыня не подобает, и то, что вы сказали о клириках, справедливо, но все же правда состоит в том, что я не менее достойного происхождения, чем вы. - Собака! - зарычал разъяренный сокман. - На всем юге нет ни одного человека, кто бы мог приравнять себя ко мне! - И все же я могу, - возразил Аллейн, улыбаясь, - потому что я также сын сокмана Эдрика, я прямой потомок тана Годфри и единственной дочери Алюрика из Брокенхерста. Бесспорно, милый брат, - продолжал он, протягивая руку, - ты будешь приветствовать меня теперь теплее. Ведь осталось всего две ветви на этом старом-престаром сакском стволе. Но старший брат с проклятием оттолкнул протянутую руку, и по его искаженному яростью лицу скользнуло выражение коварства и ненависти. - Значит, ты и есть тот молокосос из Болье, - сказал он. - Я должен был догадаться раньше по твоему елейному лицу и подхалимским разговорам, тебя, видно, заездили монахи, и ты слишком труслив в душе, чтобы ответить резкостью на резкость. У твоего отца, бритоголовый, несмотря на все его ошибки, все же было сердце мужчины; и в дни его гнева немногие решались смотреть ему в глаза. А ты!.. Взгляни, крыса, на тот луг, где пасутся коровы, и вон на тот, подальше, и на фруктовый сад возле самой церкви. Известно ли тебе, что все это выжали из твоего умирающего отца жадные попы как плату за твое воспитание в монастыре? Я, сокман, лишен моих земель, чтобы ты мог сюсюкать по-латыни и есть хлеб, ради которого пальцем не шевельнул. Сначала ты ограбил меня, а теперь являешься ко мне и начинаешь проповедовать и хнычешь и, может быть, присматриваешь еще одно поле для своих преподобных друзей. Мошенник! Да я на тебя свору собак спущу! А пока - сойди с моей дороги, чтобы я тебя в порошок не стер. С этими словами он бросился вперед, отшвырнул юношу и снова схватил женщину за руку. Но Аллейн, быстро, как молодой охотничий пес, кинулся к ней на помощь, схватил за другую руку и поднял окованную железом палку. - Говори что хочешь, - процедил он сквозь зубы, - может быть, я ничего лучшего и не заслужил, но клянусь надеждой на спасение моей души, что сломан" тебе руку, если ты не отпустишь девушку. В его голосе зазвенела такая угроза и в глазах вспыхнул такой огонь, что было ясно: удар последует немедленно за словами. На миг кровь множества поколений пылких танов заглушила кроткий голос учения о кротости и милосердии. Аллейн почувствовал, как бурное упоение потрясло его нервы, а к сердцу прилила горячая радость, когда его истинное "я" на миг порвало путы навыков и воспитания, так долго сдерживавшие его. Брат отскочил, он озирался направо и налево, ища камень или палку, которые могли бы послужить ему оружием; не найдя ничего подходящего, он повернулся и помчался со всех ног к своему дому, в то же время свистя изо всех сил в свисток. - Скорей! - задыхаясь, проговорила женщина. - Бежим, друг, пока он не вернулся. - Ну нет, пусть вернется, - воскликнул Аллейн, - ни перед ним, ни перед его собаками я не отступлю ни на шаг! - Скорей, скорей! - кричала она и потянула его за локоть. - Я знаю его: он вас убьет. Ради пресвятой Девы, скорей, ну хоть ради меня, я же не могу уйти и оставить вас здесь! - Тогда пойдем, - согласился он, и они побежали вдвоем, желая укрыться в лесу. Когда они достигли кустарника на опушке, Аллейн обернулся и увидел брата - тот снова выскочил из дома, и солнце золотило его голову и бороду. В правой руке у него что-то вспыхивало, и возле порога он наклонился, чтобы спустить черного пса. - Сюда, - прошептала женщина с тревогой, - через кусты к тому ветвистому ясеню. За меня не бойтесь, я могу бежать так же быстро, как вы. А теперь - в ручей прямо в воду, до щиколоток, чтобы собака потеряла след, хотя, я думаю, она такая же трусливая, как и ее хозяин. Тут женщина первая спрыгнула в узкий ручей и быстро добежала до его середины; коричневая вода журчала заливая ей ноги, и она протянула руки к цепким ветвям ежевики и молодых деревьев. Аллейн следовал за ней по пятам, в голове у него все шло кругом после столь мрачного приема и крушения всех его планов и надежд. И все таки, как ни суровы были его размышления, он не мог не подивиться, глядя на мелькающие ноги его водительницы и на ее хрупкую фигурку. Девушка наклонялась то туда то сюда, ныряла под ветви, перепрыгивала с камня на ка мень с такой легкостью и ловкостью, что ему было очень трудно поспевать за ней. Наконец, когда он уже начал задыхаться, она, выйдя на мшистый берег, бросилась наземь между двумя кустами падубка и виновато посмотрела на свои мокрые ноги и запачканную юбку. - Пресвятая Дева, - сказала она, - что же мне делать? Матушка меня на целый месяц запрет в моей комнате и заставит работать над гобеленом с изображением девяти храбрых рыцарей. Она уже обещала это сделать на прошлой неделе, когда я попала в болото, а вместе с тем она знает, что я терпеть не могу вышивания. Аллейн, все еще стоявший в воде, посмотрел на грациозную бело-розовую фигурку, на извивы черных волос и на поднятое к нему гордое, выразительное лицо девушки, так доверчиво и открыто смотревшей на него. - Лучше нам двинуться дальше, - сказал юноша, он может догнать нас. - Не догонит. Теперь мы уже не на его земле, да и в таком огромном лесу он не сможет угадать, в какую сторону мы пошли. Но как вы... он же был в ваших руках... почему вы не убили его? - Убить его? Моего родного брата? - Почему бы и нет? - И ее зубы сверкнули. - Вас он же убил бы. Я знаю его и видела это по его глазам. Будь у меня такая палка, я бы попыталась, да и, наверное, мне удалось бы. - Она взмахнула стиснутой в кулак белой рукой и угрожающе сжала губы. - Я и так в душе уже раскаиваюсь в том, что сделал, - сказал он, садясь рядом с ней и закрывая лицо руками. - Да поможет мне бог! Все, что есть во мне самого дурного, точно всплыло на поверхность. Еще минута - и я ударил бы его: сына моей матери, человека, которого я мечтал прижать к моему сердцу! Увы! Я все-таки оказался таким слабым! - Слабым? - удивилась она, подняв черные брови. - Я думаю, что даже мой отец - а он очень строг в вопросах мужской отваги - не сказал бы этого про вас. Вы думаете, сэр, мне приятно слушать, как вы жалеете о содеянном вами; могу вам только посоветовать вернуться вместе со мной и помириться с этим сокманом, отдав ему вашу пленницу. Не досадно ли, что женщина, такое ничтожество, может встать между двумя мужчинами одной крови! Простак Аллейн только глаза раскрыл, услышав этот внезапный взрыв женской горечи. - Нет, госпожа, - ответил он, - это было бы хуже всего. Неужели нашелся бы мужчина столь низкий и трусливый, что не помог бы вам в беде? Я восстановил брата против себя, а теперь, увы, видимо, и вас оскорбил своими неловкими речами. Но уверяю вас, госпожа, я рвусь в обе стороны и едва могу понять, что же произошло. - Да и я могу только дивиться, - сказала она с легким смешком. - Вы появляетесь, словно рыцарь в песнях жонглеров, и становитесь между девицей и драконом, а спрашивать и отвечать уже некогда. Пойдемте, - продолжала она, вскакивая и разглаживая смятое платье, - пойдемте вместе через рощу, может быть, мы встретим Бертрана с конями. Если бы у бедного Трубадура не слетела подкова, всей этой истории не случилось бы. Нет, я хочу опереться на вашу руку: теперь, когда все благополучно кончилось, я чувствую такой же страх, как и мой храбрый Роланд. Посмотрите, как тяжело он дышит, его перышки взъерошены. Мой маленький рыцарь не допустит, чтобы его даму обидели. Она продолжала болтать, обращаясь к своему соколу, а Аллейн шагал рядом с ней и время от времени поглядывал украдкой на эту царственную и своенравную женщину. Затем она смолкла, и они продолжали свой путь по бархатистой торфяной почве, все углубляясь в огромный Минстедский лес, где старые, покрытые лишайниками буки бросали черные круги теней на озаренную солнцем траву. - И вам не хочется послушать мою историю? - спросила она наконец. - Если вам угодно будет рассказать ее, - ответил он. - О, - воскликнула она, покачав головой, - если это так мало вас интересует, отложим до другого раза! - Да нет, - горячо возразил он, - мне очень хочется послушать ее. - И вы имеете право на это, ведь вы из-за нее потеряли благосклонность брата. И все-таки... Впрочем, насколько я понимаю, вы клирик, и мне следует видеть в вас духовное лицо и говорить с вами как с духовником. Так знайте же, что ваш брат хотел, чтобы я стала его женой. Не столько из-за моих достоинств, сколько потому, что этот человек корыстолюбив и надеялся приумножить свое состояние, запустив руку в железный сундук моего отца - хотя пресвятой Деве известно, как мало он там нашел бы. Но отец - человек гордый, он доблестный рыцарь и испытанный воин, потомок одного из старейших родов, и для него этот человек из простой семьи и низкого происхождения... О, я глупая! Я же забыла, что он ваш брат! - Ничего, не беспокойтесь на этот счет, - сказал Аллейн, - все мы дети одной праматери - Евы! Ручьи могут течь из одного источника, и все же иные бывают чистыми, а иные мутными, - торопливо пояснила она. - Короче говоря, мой отец отверг все его искательства, не хотела выходить за него и я. Тогда он поклялся отомстить, и так как он известен как человек опасный и всегда окружен всякими негодяями, отец запретил мне охотиться с соколом и без сокола в любой части леса к северу от Крайстчерчской дороги. Однако случилось так, что нынче утром мы спустили моего маленького Роланда, и он полетел за крупной цаплей, а мы с моим пажем Бертраном поскакали следом, в мыслях у нас была только охота, и мы не заметили, как очутились в Минстедских лесах. Это бы не беда, но мой конь Трубадур напоролся копытом на острый сук, заржал и сбросил меня наземь. Взгляните на мое платье, это уже третье, которое я испачкала за неделю. Горе мне, когда моя камеристка Агата его увидит. - А что же было дальше, госпожа? - осведомился Аллейн. - Ну, Трубадур умчался - я, падая, наверно, задела его шпорами, - а Бертран погнался за ним изо всех сил. Когда я поднялась с земли, рядом со мной оказался ваш брат собственной особой. Он заявил, что я нахожусь на его земле, но говорил при этом столь вежливые слова и вел себя так галантно, что убедил меня пойти к нему под гостеприимный кров его дома и там ждать возвращения пажа. Милостью святой Девы и заступничеством покровительницы моей, святой Мандалины, я решительно остановилась перед дверью его дома, хотя, как вы видели, он старался затащить меня к себе. А потом - ух... - Она съежилась и задрожала, точно в приступе лихорадки. - Что случилось? - воскликнул Аллейн, тревожно озираясь. - Ничего, мой друг ничего! Я просто вспомнила, как укусила ему руку. Я бы охотнее укусила живую жабу или ядовитую змею! Я теперь возненавижу навсегда свои губы! А вы, как смело вы действовали и как быстро! Как вы кротки, когда дело касается вас самих!.. Как отважно защищаете другого! Будь я мужчиной, я бы очень хотела поступать, как вы. - Это пустяки, - ответил он, испытывая тайный трепет от похвалы своей спутницы. - Ну а вы, что же вы намерены делать? - Неподалеку отсюда есть огромный дуб, я думаю, что Бертран приведет туда лошадей. Там обычно встречаются охотники, это давно известное место. А потом поеду домой, и уж сегодня никакой соколиной охоты больше не будет. А пока мы проскачем галопом двенадцать миль, все просохнет - и ноги и платье. - А ваш отец? - Ни слова я ему не скажу. Вы его не знаете. Верно одно: он не такой своевольный и не поступил бы, как я. Конечно, он стал бы мстить за меня. Однако не к нему я обращусь за этим. Какой-нибудь рыцарь на рыцарском поединке или на турнире, быть может, пожелает носить мои цвета, и я тогда скажу ему, что, если он в самом деле жаждет добиться моей благосклонности, есть неотмщенная обида и обидчик - сокман из Минстеда. Так мой рыцарь получит возможность выказать доблесть, как это любят отважные рыцари, мой долг будет уплачен, отец ничего не узнает, а одним негодяем на свете станет меньше. Скажите, разве это не честный план? - Нет, госпожа, он недостоин вас. Как может такая женщина, как вы, помышлять о насилии и мести? Ведь кто-то должен быть мягким и добрым, жалеть и прощать? Увы! Этот мир - суровый, жестокий мир, и лучше бы мне не выходить из своей монастырской кельи. Когда подобные слова произносят такие уста, мне чудится, будто ангел милосердия проповедует учение дьявола. Она рванулась в сторону, словно жеребенок, впервые почувствовавший удила. - Благодарю вас за вашу речь, молодой господин, - сказала она с легким реверансом, - я отлично понимаю вас, вы глубоко огорчены тем, что встретили меня, и видите во мне служительницу дьявола. Мой отец - тяжелый человек, когда разгневается, но он никогда еще так не обзывал меня. Может быть, это было бы его правом и обязанностью, но, во всяком случае, не вашими. Поэтому, раз вы столь дурного мнения обо мне, лучше всего, если вы свернете на ту тропинку слева, а я пойду дальше по этой; ведь ясно, что я для вас компания неподходящая. И, опустив веки, она с достоинством, несколько не соответствовавшим ее испачканной юбке, быстро заскользила по грязной тропе, а Аллейн растерянно смотрел ей вслед. Тщетно ждал он, что она обернется или замедлит шаг, - она продолжала свой путь, сурово выпрямившись, и вскоре настолько удалилась, что ее белое платье едва мелькало среди листвы. Тогда, поникнув головой, с тяжелым сердцем, он уныло побрел по другой тропе, браня себя за то, что своей грубостью и неловкостью оскорбил ее, хотя меньше всего на свете хотел этого. Так шел он