Артур Конан Дойль. Отравленный пояс ----------------------------------------------------------------------- OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1. ЛИНИИ РАСПЛЫВАЮТСЯ Я чувствую потребность немедленно описать эти поразительные происшествия, покуда их подробности еще свежи в моей памяти и не стерты потоком времени. Когда я несколько лет тому назад описывал на столбцах "Дейли-газетт" сенсационное путешествие, которое занесло меня в сказочную местность Южной Америки, в обществе профессора Челленджера, профессора Саммерли и лорда Джона Рокстона, то мне, конечно, и не снилось, что я буду когда-нибудь в состоянии рассказать гораздо более изумительное приключение, затмевающее собою все, что доныне происходило в человеческой истории. Происшествие это само по себе необычайно; но то, что мы четверо ко времени этого эпизода оказались вместе и могли пережить его в качестве наблюдателей, произошло весьма просто и логично. Я прежде всего постараюсь изложить, по возможности ясно и сжато, все предшествующие обстоятельства, хотя прекрасно знаю, что читателю было бы приятнее всего услышать от меня самый подробный отчет. Интерес общества к этому событию, как известно, все еще не остыл. Итак, в пятницу двадцать седьмого августа, - этот день останется навеки памятным во всемирной истории, - я отправился в редакцию моей газеты, чтобы отпроситься в трехдневный отпуск у мистера Мак-Ардла, заведующего отделом "Новости". Бравый старик-шотландец покачал головою, почесал задумчиво пушистые остатки рыжеватых волос и облек в такие слова свое отрицательное отношение к моему ходатайству: - А мы, знаете ли, мистер Мелоун, имели для вас в виду как раз в ближайшие дни нечто совершенно исключительное, такую вещь, - скажу вам прямо, - которую только вы можете исполнить надлежащим образом. - Это очень досадно, - ответил я и постарался скрыть, как мог, свое естественное разочарование. - Разумеется, если я вам нужен, то не о чем говорить. Впрочем, мне надо отлучиться по очень срочному делу, а поэтому, если все же есть какая-нибудь возможность обойтись без меня... - Это совершенно невозможно! Мне ничего не оставалось, как примириться с этой неприятностью. В конце концов я ведь должен был знать, что журналист никогда не может сам располагать собою и своим временем. - В таком случае я это выброшу из головы, - сказал я со всей беспечностью, на какую способен был в таком настроении. - Какую же задачу собираетесь вы на меня возложить? - Мне хотелось бы, чтобы вы взяли интервью у этого дьявола из Ротерфилда. - Как? Надеюсь, вы говорите не о профессоре Челленджере? - воскликнул я. - Именно о нем. Разумеется. На прошлой неделе он ухватил за воротник и подтяжки молодого Алека Снмпсона из "Курьера" и волочил его за собою целую милю по шоссейной дороге. Вы ведь читали об этом, должно быть, в полицейской хронике? Наши молодые сотрудники предпочли бы, пожалуй, интервьюировать сбежавшего из зверинца аллигатора. Вы - единственный человек, способный на это; вы - давнишний друг этого крокодила. - Ах, - сказал я с облегчением, - это чрезвычайно упрощает дело! Для того ведь я и просил у вас отпуска, чтобы навестить профессора Челленджера. Близится годовщина того необычайного приключения, которое мы пережили вчетвером, и он пригласил нас всех к себе отпраздновать этот день. - Великолепно! - воскликнул Мак-Ардл, потирая руки и поблескивая сквозь стекла очков радостно сиявшими глазами. - Вы, стало быть, сможете выведать у него много интересных вещей. Не будь это Челленджер, я бы смотрел на все как на пустую болтовню, но этот человек уже однажды оказался прав в аналогичном случае, и как знать, чем кончится дело на этот раз? - Что же может он мне сообщить? - спросил я. - Что случилось? - Да разве вы не читали его письма о "научных возможностях" в сегодняшнем "Таймсе"? - Нет, не читал. Мак-Ардл нырнул под стол и поднял с пола газету. - Прочтите это вслух, пожалуйста, - сказал он, указывая мне на одно место, - потому что я не знаю, все ли я правильно понял, и с удовольствием прослушаю это вторично. Я прочитал следующее: "НАУЧНЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ. Сэр! С тихой радостью, к которой, однако, примешивались некоторые менее лестные чувства, прочитал я чрезвычайно самодовольное и чрезвычайно нелепое письмо Джемса Уилсона Мак-Фэйла, напечатанное в вашей газете и трактующее о расплывающихся фраунгоферовых линиях я спектрах планет и неподвижных звезд. Сей джентльмен считает это явление совершенно несущественным, хотя всякий несколько более острый ум придал бы ему особое значение, так как оно в конечном счете может отразиться на благоденствии всех живых существ. Я не могу, конечно, рассчитывать, что научные термины будут понятны тем тупицам, которые привыкли черпать свои знания в ежедневных газетах, а поэтому постараюсь приспособиться к их низкому умственному уровню и объяснить положение вещей наглядным примером, который, надеюсь, окажется доступным пониманию ваших читателей." - Невозможный человек! - воскликнул Мак-Ардл. - Новорожденный голубь и тот бы, кажется, нахохлился от его грубости, и самое мирное собрание квакеров могло бы против нее возмутиться. Теперь я понимаю также, почему Лондон стал ему непереносим. А это досадно, мистер Мелоун, потому что голова у него действительно светлая. Ну-с, послушаем-ка теперь это сравнение. Я продолжал: "Допустим, что горсточка связанных друг с другом пробок медленно несется по волнам Атлантического океана. День за днем пробки медленно плывут вперед при неизменяющихся обстоятельствах. Если бы пробки эти обладали разумом, какой им соответствует, они, вероятно, были бы уверены, что это положение вещей вечно и неизменно. Мы же, наделенные значительно большей сообразительностью, знаем, что, пожалуй, может произойти нечто такое, чего пробки не ожидают. Так, например, они могут наскочить на корабль или на спящего кита или запутаться в водорослях. В конце концов им предстоит, быть может, оказаться выброшенными на скалистый берег Лабрадора. Но этого всего они не предвидят, потому что изо дня в день мягко и равномерно покачиваются на волнах беспредельного, по их мнению, и вечно неизменного океана. Наши читатели, быть может, уже догадались, что при этом сравнении я под океаном разумею бесконечный эфир, через который мы несемся, и что связанные друг с другом пробки представляют собой маленькую, незначительную планетную систему, к которой мы принадлежим. Светило третьей степени с кучкою ничтожных спутников - несемся мы, при неизменных с виду обстоятельствах, навстречу неведомому концу, какой-то ужасной катастрофе, подстерегающей нас на последней грани пространства, где мы низвергнемся в какую-нибудь эфирную Ниагару или разобьемся о некий незримый Лабрадор. Я ничуть не разделяю поверхностного и невежественного оптимизма вашего сотрудника Джемса Уилсона Мак-Фэйла и полагаю, напротив, что надлежало бы точнейшим образом исследовать изменение нашей космической среды. В конце концов оно означает собою, быть может, нашу всеобщую гибель." - А ведь из него вышел бы замечательный проповедник! - заметил Мак-Ардл. - Слова его гремят, как звуки органа. Посмотрим, однако, что вызывает в нем такое беспокойство. "То, что в спектре расплываются и исчезают фраунгоферовы линии, указывает, по-моему, на изменение в космосе - и притом на весьма своеобразное изменение. Свет планет является, как известно, отражением солнечного света. Свет неподвижных звезд, напротив, излучается ими непосредственно. Между тем в настоящее время одно и то же изменение наблюдается как в спектре планет, так и в спектре неподвижных звезд. Можно ли, в самом деле, искать причину этого явления в самих планетах и неподвижных звездах? Это я считаю недопустимым. Какому общему изменению могли бы они вдруг подвергнуться? Но не кроется ли причина этого изменения в земной атмосфере? Это, пожалуй, возможно, но неправдоподобно, ибо на это у нас нет явных указаний, а соответственные химические исследования не дали никаких результатов. Какая же существует третья возможность? - Изменение таится в том бесконечно тонком эфире, живом медиуме, который соединяет звезду со звездою и наполняет вселенную. Глубокое подводное течение медленно несет нас в этом океане. Так разве трудно допустить, что это течение влечет нас в такие эфирные зоны, которые новы для нас и обладают свойствами, совершенно нам неизвестными? Очевидно, в эфире произошло какое-то изменение этого именно рода; космическое изменение спектра говорит в пользу такого предположения. Это обстоятельство может быть благоприятным для нас, может таить в себе опасности для нас и может, в-третьих, не быть связанным с какими-либо для нас последствиями. Пока мы об этом ничего не знаем. Пусть скудоумные наблюдатели отмахиваются от этого всего, как от вещи, не имеющей значения; всякий, кто, подобно мне, наделен все же несколько более острым умом, должен понять, что возможности, скрытые во вселенной, не ограничены ничем и что умнее всех тот, кто всегда готов к непредвиденному. Вот наглядный пример: кто может доказать, что таинственная эпидемия, вспыхнувшая среди туземных племен Суматры, - о ней сообщил тот же номер вашей газеты, - не стоит в какой-либо связи с предполагаемым мною космическим изменением, на которое, быть может, именно эти народы реагируют легче, чем европейцы? На этот вопрос нельзя пока ответить ни "да", ни "нет". Тем не менее тот, кто не мог бы понять, что это в научном смысле возможно, был бы, поистине неисправимым дураком. С совершенным почтением Джордж Эдуард Челленджер, Ротерфилд." - А ведь письмо в самом деле чрезвычайно волнующее! - заметил, призадумавшись, Мак-Ардл и вставил сигарету в длинную стеклянную трубку, служившую ему мундштуком. - Какого вы мнения на этот счет, мистер Мелоун? К стыду своему, я должен был признаться, что решительно ничего не знал об этом спорном вопросе. Что такое, прежде всего, фраунгоферовы линии? Мак-Ардл был в это посвящен редактором нашего научного отдела и достал из письменного стола две многоцветные спектральные ленты, весьма похожие на те, которыми украшают свои кепи молодые честолюбивые члены крикет-клубов. Мак-Ардл показал мне черные линии, пересекавшие параллельно ряды цветов - красного, оранжевого, желтого, зеленого, голубого, синего, фиолетового. - Вот эти темные полосы и называются фраунгоферовыми линиями, - сказал он. - Все цвета в совокупности - это и есть свет. Всякий свет, дробясь сквозь призму, дает эти цвета - и притом всегда одни и те же. Дело, стало быть, не в цветах. Определяющее значение имеют линии, потому что они изменяются смотря по тому, какое тело излучает свет. Эти-то линии, обычно совершенно отчетливые, за последнюю неделю расплылись, и астрономы не могут столковаться насчет причины этого явления. Вот вам фотография этих расплывшихся линий. Завтра она появится в нашей газете. До сих пор публика ведь этим не интересовалась, но теперь, по-моему, она сильно переполошится под влиянием письма Челленджера в "Таймсе". - А при чем тут Суматра? - Да, расстояние, в самом деле, велико от расплывающихся в спектре линий до больных туземцев на Суматре. Но Челленджер уже доказал нам однажды, что его утверждения имеют почву под собою. К этому присоединяется еще то, что, согласно только что полученной из Сингапура телеграмме, внезапно погасли маяки в Зондском проливе. Вследствие этого там, разумеется, сразу же сели на мель два корабля. Все это вместе взятое послужит вам, во всяком случае, достаточным материалом для интервью с Челленджером. И если вы у него действительно что-нибудь разузнаете, пришлите нам столбец для утреннего выпуска. Я простился с Мак-Ардлом. На лестнице я услышал, как в приемной называли мое имя. Это был посыльный, принесший мне телеграмму, которая прибыла на мой адрес в Стритем. Телеграмма была мне послана именно тем человеком, о котором только что мы говорили, и гласила: МЕЛОУНУ, 17, ХИЛЛ-СТРИТ, СТРИТЕМ. ПРИВЕЗИТЕ КИСЛОРОД. ЧЕЛЛЕНДЖЕР. "Привезите кислород!" Я вспомнил, что профессор отличается юмором слона, подстрекающим его иногда к самым неуклюжим и неловким остротам. Не была ли это одна из тех шуток, от которых он потом всегда разражался таким, похожим на рев, неистовым хохотом, что глаза у него совершенно исчезали - по той простой причине, что тогда и лица его не было видно, а только страшно разинутая пасть и трясущаяся косматая борода? При этом его ничуть не охлаждали серьезные и неподвижные лица окружающих. Я несколько раз перечитал телеграмму, но не нашел никаких признаков, которые бы указывали на ее шуточный характер. Очевидно, это было все же серьезное поручение, правда, весьма странного свойства. Во всяком случае, я и не подумал о том, чтобы уклониться от исполнения его желания, несомненно вызванного вескими соображениями. Быть может, он собирался произвести какой-нибудь важный химический опыт, быть может... Ну, да ведь не мое было дело размышлять о том, для чего ему понадобился кислород. Моя задача была - раздобыть его. У меня еще было в распоряжении около часа до отхода поезда. Я нанял поэтому такси, предварительно узнав из телефонного справочника адрес одного кислородного завода на Оксфорд-стрит, и велел отвезти себя туда. Когда я подъехал к заводу, навстречу мне из ворот вышли два молодых человека, с трудом тащившие железный цилиндр и поднявшие его в автомобиль, который ждал их на улице. За их работою наблюдал один старик и при этом поругивал их визгливо и насмешливо. Неожиданно он повернулся ко мне. Эти резкие черты и козлиная бородка не допускали ошибки. Сомнения не было: передо мною стоял мой старый сварливый спутник профессор Саммерли. - Как! - воскликнул он. - Не вздумаете же вы убеждать меня, что вы тоже получили бессмысленную телеграмму насчет кислорода? Я достал и протянул ему телеграмму. Он взглянул на меня и сказал: - Ну, и я ее получил и послушался его, весьма, впрочем, неохотно. Наш милый приятель так же невыносим, как всегда. Не мог же ему, в самом деле, так срочно понадобиться кислород, что он пренебрег обычными способами его доставки и отнимает время у людей, занятых больше чем он, и более важными делами? Отчего не выписал он его с завода? Я мог только ответить, что на это были у него, вероятно, серьезные причины. - А может быть, он их только счел серьезными? Это, во всяком случае, не одно и то же. Теперь вам, конечно, не нужно покупать кислорода, потому что я и так уж везу с собой изрядный запас. - Однако он, по-видимому, желает, по какому-то особому соображению, чтобы я тоже привез кислород, а мне не хотелось бы поступить против его воли. Не обращая внимания на ворчливые возражения профессора, я купил такое же количество кислорода, как он, и вскоре рядом с его баллоном в автомобиль поставлен был второй. Саммерли предложил взять меня с собой на вокзал Виктории. Я подошел поэтому к шоферу моего такси, чтобы расплатиться с ним. Он заломил цену, значительно превосходившую таксу, и повел себя чрезвычайно вызывающе. Когда я подошел опять к Саммерли, у него происходила яростная перебранка с обоими молодцами, поставившими кислород в автомобиль, и при этом его седая козлиная бородка подергивалась от волнения вверх и вниз. Один из рабочих обозвал его, помнится, глупым, полинявшим, старым попугаем, и это так обозлило шофера машины Саммерли, что он соскочил со своего сиденья и собирался выступить с кулаками на защиту профессора. Только с трудом удалось мне предупредить драку. Все эти мелкие инциденты, как и последующие, могут показаться не имеющими значения и тогда, действительно, не остановили на себе моего внимания. Однако, когда я теперь смотрю назад, то вижу их связь с тем событием, о котором собираюсь сообщить. Шофер, как мне казалось, был новичком, или, быть может, волнение, вызванное инцидентом с рабочими, лишило его контроля над собой; во всяком случае, он вел машину с бешеной скоростью. По дороге на вокзал у нас два раза чуть было не произошло столкновение с мчавшимися так же бешено и беспорядочно другими автомобилями, и я еще помню, как жаловался своему спутнику, что ловкость лондонских шоферов значительно понизилась. Один раз мы чуть было не врезались в толпу людей, глазевших на драку на углу Мэлл-парка. Все эти люди, находившиеся и без того в состоянии сильного возбуждения, чрезвычайно ожесточились против нашего неловкого шофера, и один парень, вскочив на подножку, занес палку над нашими головами. Я столкнул его, и мы были рады, когда оставили позади себя эту толпу и невредимыми выбрались из парка. Все эти эпизоды привели мои нервы в раздражение, да и терпение моих спутников было, казалось, на исходе вследствие этого ряда инцидентов. Впрочем, хорошее настроение вернулось к нам, когда мы на вокзале увидели лорда Джона Рокстона, ходившего взад и вперед по перрону. Его длинная, тощая фигура была одета в светлый охотничий костюм. Выразительное его лицо, с прекрасными, такими проницательными и такими при этом веселыми глазами, просияло радостью, когда он увидел нас. Рыжеватые волосы его кое-где серебрились, и морщины на лице стали глубже, но он все еще оставался прежним, славным товарищем былых времен. - Привет, Herr Professor! Здорово, молодой друг мой! - воскликнул он и пошел нам навстречу. Он расхохотался, увидев наши резервуары с кислородом, которые в этот миг выгружал носильщик. - Стало быть, и вы это купили! - сказал он. - Мой баллон уже стоит в купе. Что взбрело в голову старику? - Читали вы его письмо в "Таймсе"? - спросил я. - О чем там речь? - Невероятная бессмыслица! - резко сказал Саммерли. - Я думаю, что тут есть какая-то связь с этой кислородной затеей, я почти уверен в этом, - заметил я. - Совершеннейший вздор! - еще раз грубо перебил меня Саммерли с горячностью, несомненно излишней. Мы находились в купе первого класса для курящих, и профессор уже закурил свою старую прокуренную трубку, внушавшую всякий раз опасение, что она ему обожжет его длинный сварливый нос. - Наш друг Челленджер - человек умный, - сказал он возбужденно. - С этим всякий согласится. Только дурак может оспаривать это. Вы только посмотрите на величину его шляпы! Шляпа эта прикрывает мозг весом в шестьдесят унций - мощную машину, богом клянусь, работающую без заминки и дающую отличный продукт. Покажите мне машинное здание, и я вам определю размеры машины. Но при этом он - прирожденный шарлатан! Вы ведь помните, что я однажды уже сказал ему это в лицо. Прирожденный шарлатан, который умеет ловко выдвигаться посредством своего рода драматических трюков. В настоящее время все спокойно, вот почему наш приятель Челленджер полагает, что сможет опять обратить на себя внимание общества. Не думаете же вы, что он серьезно верит во всю эту чепуху насчет изменения в эфире и угрозы, нависшей над человеческим родом? Что может быть глупее всей этой дребедени? Он сидел, как старый белый ворон, каркал и трясся от насмешливого хохота. Я пришел в гнев, когда услышал, в каком тоне он говорит о Челленджере. Было совершенно неприлично так говорить о человеке, которому мы обязаны были своею славою. Я хотел уже гневно ответить ему, когда меня опередил лорд Джон. - У вас уже однажды вышла схватка с Челленджером, - сказал он резко, - и через десять секунд вы лежали на обеих лопатках. Я считаю, профессор Саммерли, что он сильнее вас и что вам было бы лучше всего посторониться перед ним и не задирать его. - Кроме того, - прибавил я, - он был нам всем верным другом. Каковы бы ни были его недостатки, он откровенный, прямой человек и никогда не стал бы говорить о своих спутниках что-нибудь дурное за их спиной. - Дельно сказано, мой мальчик! - воскликнул лорд Джон Рокстон. Затем он, приветливо улыбаясь, похлопал по плечу профессора Саммерли. - Вот что, Herr Professor, не будем ссориться, мы ведь слишком много пережили вместе! Но Челленджера не трогайте, потому что этот молодой человек и я неравнодушны к старику. Саммерли не был, однако, расположен пойти на мировую. Лицо его было холодно, как лед, и он не переставал дымить своей трубкой. - Что касается вас, лорд Рокстон, - прокаркал он, - то вашему мнению в научных вопросах я придаю ровно столько же значения, сколько вы придавали бы моему мнению, например, насчет нового охотничьего ружья. У меня есть свое мнение, сударь мой, и я умею его отстаивать. Неужели же потому, что я однажды ошибся, я должен на веру принимать все, чем этот человек желает нас угощать, хотя бы это была невозможная чушь, и не имею права на собственное суждение? Уж не нужен ли нам некий научный папа, чьи непогрешимые заключения должны быть принимаемы без возражений бедной, смиренною паствой? Заявляю вам, господа, что у меня самого есть голова на плечах и что я считал бы себя снобом и рабской душонкою, если бы не шевелил собственными мозгами. Раз это доставляет вам такое удовольствие, то сделайте милость, верьте в линии Фраунгофера и в то, что они расплываются в эфире, и во всю остальную дичь, но не требуйте, чтобы люди старше и опытнее вас сумасбродствовали вместе с вами. Разве не ясно как свечка, что если бы эфир изменился, как он предполагает, то это отразилось бы гибельно на здоровье людей и сказалось бы и на нас самих? - Он рассмеялся, шумно торжествуя по поводу собственной аргументации. - Да, господа, в этом случае мы бы не сидели здесь в поезде железной дороги, мирно обсуждая научные вопросы, а замечали бы явные признаки отравления. Но скажите, пожалуйста, в чем усматриваете вы признаки этого "яда", этого "космического разложения"? Отвечайте мне на это, господа! Отвечайте! Нет, я прошу вас не увиливать, я настаиваю на ответе! Я сердился неописуемо. В поведении Саммерли было нечто заносчивое и вызывающее. - Я полагаю, что вы были бы несколько сдержаннее в своих замечаниях, если бы точнее были осведомлены о положении вещей. Саммерли вынул трубку изо рта и вытаращил на меня глаза. - Простите, милостивый государь, что угодно вам сказать этим несомненно дерзким замечанием? Я вкратце сообщил о странной эпидемии среди туземцев Суматры, а также о том, что на Зондских островах внезапно погасли маяки. - Есть же пределы и для человеческой тупости! - крикнул Саммерли, все больше приходя в ярость. - Неужели же вы не можете понять, что эфир, если мы даже на мгновение согласимся с идиотской теорией Челленджера, есть вещество равномерной консистенции и что состав его на другом конце земли не может быть другим, чем здесь, у нас? Неужто вы могли хоть на секунду предположить, что существует особый эфир для Англии и особый для Суматры? Уж не думаете ли вы, чего доброго, что эфир Кента во многих отношениях лучше, чем эфир графства Серрей, по которому мы в данный миг проезжаем? Поистине легковерие и невежество профанов беспредельны. Мыслимо ли вообще, чтобы эфир на Суматре обладал губительными свойствами, лишившими сознания население целой страны, тогда как эфир наших зон не оказывает ни малейшего влияния на наше самочувствие? О себе, во всяком случае, я могу только сказать, что телесно и духовно никогда не чувствовал себя лучше, чем теперь. - Я ведь не говорю, что я ученый, - возразил я, - но мне часто доводилось слышать, что научные достижения одного поколения часто признаются ошибочными уже в следующем поколении. И в конце концов не нужно обладать особенно острым умом, чтобы сообразить, что эфир, о котором мы в сущности очень мало знаем, в различных частях света мог бы на себе испытывать влияние местных условий и что поэтому в отдаленном конце земли обнаруживается действие, которое только позже обнаружится, пожалуй, и у нас. - "Мог бы" и "пожалуй" - это не доказательства! - закричал в ярости Саммерли. - Так и свиньи "могли бы" летать. Да, сэр, они "могли бы" летать, но не летают. Спорить мне с вами, право же, излишне. Челленджер заразил вас обоих своим сумасшествием, и вы разучились здраво рассуждать. С таким же успехом я мог бы вести разговор с подушкою в этом купе. - Я должен вам сказать совершенно откровенно, профессор Саммерли, что со времени нашей последней встречи ваши манеры нисколько не улучшились, - сказал резко лорд Джон. - Вы, титулованные особы, не слишком-то любите правду, - ответил едко Саммерли. - Не правда ли, это не очень приятное чувство, когда тебе указывают, что громкое имя не мешает быть чрезвычайно невежественным человеком? - Честное слово, - серьезно и сдержанно сказал лорд Джон, - будь вы моложе, вы бы не осмелились говорить со мною в таком тоне. Саммерли поднял вверх подбородок с маленькими острыми клочками своей козлиной бороды. - Благоволите принять к сведению, милостивый государь, что как в старости, так и в молодости я еще ни разу в жизни не колебался говорить то, что думаю, прямо в лицо невежественным дуракам, - да, сэр, - невежественным дуракам. И этой привычке я не изменю, хотя бы вы носили все титулы, какие только могут изобрести рабы и присвоить себе ослы. Глаза лорда Джона вспыхнули на мгновение, затем он с видимым усилием сдержал себя и с горькой усмешкою откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди. Весь этот выпад произвел на меня чрезвычайно тягостное и неприятное впечатление. Волною пронеслись у меня в голове воспоминания о сердечной дружбе, о временах радостной жажды приключений, обо всем, за что мы страдали, чего добивались и чего достигли. И вот до чего дошло теперь - до выпадов и оскорблений! Я вдруг расплакался; я громко и безудержно всхлипывал и совсем не мог успокоиться. Мои спутники с удивлением смотрели на меня. Я закрыл лицо руками. - Мне уже легче, - сказал я. - Но все это так бесконечно грустно! - Вы нездоровы, друг мой, - сказал лорд Джон. - Вы мне сразу показались каким-то странным. - Ваши привычки, сударь мой, за последние три года нисколько не улучшились, - сказал Саммерли. - Мне тоже бросилось в глаза ваше поведение уже при нашей встрече. Не тратьте на него попусту своего участия, лорд Джон: происхождение, этих слез - чисто алкоголическое. Человек этот чересчур много выпил. Впрочем, лорд Джон, я вас только что назвал невежественным дураком, и это не совсем хорошо с моей стороны. Это мне напомнило, однако, об одном из моих талантов, которым я раньше владел, довольно забавном, несмотря на его заурядность. Вы знаете меня только как серьезного ученого. Поверите ли вы, что я когда-то пользовался репутацией отличного имитатора звериных голосов? Мне удастся вас, пожалуй, приятно поразвлечь. Не позабавило ли бы вас, например, если бы я запел петухом? - Нет, сэр, - сказал лорд Джон, все еще огорченный, - это не позабавило бы меня. - Клохтанье наседки, только что снесшей яйцо, также вызывало всегда бурный восторг. Вы позволите? - Нет, сэр, пожалуйста... Я решительно отказываюсь. Несмотря на такое возражение, сделанное в серьезном тоне, профессор Саммерли отложил в сторону трубку и во время дальнейшего путешествия занимал нас - или, вернее, хотел занимать - подражанием целому ряду птичьих и звериных голосов, и это было так комично, что мое слезливое настроение вдруг перешло в свою противоположность; короче говоря, я смеялся без конца и не мог перестать, смеялся судорожно, истерически, сидя перед этим обычно столь степенным ученым и слушая, как он передразнивает важного, самонадеянного петуха или собачонку, которой прищемили хвост. Лорд Джон протянул мне газету, на полях которой написал: "Бедняга! Совсем спятил с ума!". Все это было, конечно, очень странно; тем не менее это представление показалось мне весьма милым и занимательным. Тем временем лорд Джон наклонился ко мне и принялся рассказывать нескончаемую историю про какого-то буйвола и индийского раджу, в которой я не мог уловить никакого смысла. Профессор Саммерли только что защебетал канарейкой, а лорд Джон достиг, казалось, кульминационной точки в своем повествовании, когда поезд остановился в Джарвис-Бруке, станции Ротерфилда. Тут поджидал нас Челленджер. Он производил положительно грандиозное впечатление. Все индюки вселенной не могли бы шагать более гордой походкой, чем он, когда он шел навстречу нам по перрону, и божественна была благосклонная, снисходительная улыбка, с какою он взирал на каждого, кто проходил мимо него. Если он сколько-нибудь изменился со времени нашей последней встречи, то перемена состояла главным образом в том, что его отличительные черты теперь выступали еще резче, чем когда-то. Мощная голова с выпуклым лбом и падающей на глаза прядью волос, казалось, еще увеличилась. Черная борода величаво ниспадала на грудь, и еще повелительнее стало выражение светлых серых глаз, в которых мелькала дерзкая сардоническая улыбка. Он поздоровался со мною шутливым рукопожатием и поощрительной усмешкой преподавателя, повстречавшего своего питомца. Поздоровался и с другими, помог нам вынести багаж и цилиндры с кислородом и погрузил всех и все в свой большой автомобиль, шофером которого был наш старинный знакомец, молчаливый Остин, человек, которому, казалось, были недоступны никакие ощущения. Когда я в последний раз приезжал сюда, он исполнял должность дворецкого. Дорога наша шла вверх по отлогому холму, по красивой, приятной местности. Я сидел впереди, рядом с шофером; три моих спутника, сидевшие за мною, говорили, как мне казалось, все одновременно. Лорд Джон, насколько я мог понять, все еще увязал в своей истории с буйволом. Перебивая его и друг друга, звучали низкий басистый голос Челленджера и резкие слова Саммерли. Они оба затеяли какой-то научный спор. Остин повернул ко мне вдруг свое смуглое лицо, не отводя глаз от руля. - Я уволен, - сказал он. - О боже! - воскликнул я. Мне все представлялось в этот день таким необыкновенным. Все говорили самые неожиданные вещи. Я словно видел сон. - В сорок седьмой раз! - сказал задумчиво Остин. - Когда же вы оставите службу? - спросил я, так как мне больше ничего не пришло на ум. - Никогда, - ответил он. На этом разговор, казалось, кончился, но спустя некоторое время Остин вернулся к нему. - Если я уйду, кто же позаботится о "нем"? - При этом он кивнул головою в сторону своего хозяина. - Кто же станет ему тогда служить? - Вероятно, кто-нибудь другой, - сказал я глухо. - Это невозможно. Никто здесь не протянет больше недели. С моим уходом всему дому капут, как часам, в которых лопнет пружина. Говорю вам это потому, что вы его друг и должны это знать. Захоти я поймать его на слове... Но у меня на это духу не стало. Они оба - хозяин и хозяйка - были бы как подкинутые дети. Я в доме все, а вот не угодно ли, он меня увольняет! - Почему же никто не может здесь ужиться? - спросил я. - Потому что не все так рассудительны, как я. Хозяин человек очень умный, такой умный, что подчас даже чересчур. Кажется мне, впрочем, он не совсем в своем уме. Как бы вы думали, что сделал он сегодня утром? - А что? - Укусил экономку. - Укусил? - Да, сэр, за ногу. Я видел собственными глазами, как она потом, как пуля из пистолета, вылетела за ворота дома. - О господи! - Не то бы вы еще сказали, кабы увидели, что у нас творится. Он не перестает ссориться с соседями. Некоторые из них говорят, что никогда он не был в более подходящем обществе, чем когда находился среди допотопных чудовищ, которых вы описали. Так они думают. Я же служу ему уже десять лет и привязан к нему, и к тому же, заметьте, он великий человек, и жить в его доме - честь. Но только подчас он в самом деле дурит. Поглядите-ка, сэр, вот хотя бы на это! Едва ли это можно назвать общепринятым гостеприимством. Не правда ли? Прочтите-ка сами! Я поднял глаза. Автомобиль как раз сворачивал по крутому подъему, и я увидел укрепленную на заборе доску со следующей краткой и выразительной надписью: ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ! ПОСЕТИТЕЛЯМ, ЖУРНАЛИСТАМ И НИЩИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН! Дж.Эд.Челленджер - Это с трудом можно признать приветливым обхождением, - сказал Остин, покачивая головой. - На поздравительной карточке такая надпись выглядела бы не особенно мило. Простите меня, сударь, я уже давно так много не говорил, но не могу сдержать себя. Что-то на меня накатило. Пусть бьет меня смертным боем, я все-таки не уйду, будьте уверены. Он мой хозяин, а я его слуга, пусть так оно и остается до конца нашей жизни. Мы въехали в ворота, выкрашенные в белую "краску, и покатили затем по извилистой аллее, обсаженной кустами рододендрона. В конце аллеи мы увидели белое кирпичное здание красивой архитектуры и приятного вида. Миссис Челленджер, маленькая, хрупкая особа, стояла, улыбаясь, в открытых дверях, приветствуя нас. - Ну, моя милая, - сказал Челленджер, выскакивая из автомобиля, - вот я привез тебе наших гостей. Для нас это новость - принимать гостей, не так ли? Мы и соседи наши, не очень-то любим друг Друга, не правда ли? Если бы они могли от нас отделаться посредством крысиного яда, то сделали бы это, должно быть, уже давно. - Это ужасно, прямо-таки ужасно, - воскликнула полусмеясь-полуплача его супруга. - Джорджу всегда нужно с кем-нибудь ссориться. У нас тут нет ни одного друга. - Именно поэтому я могу дарить нераздельным вниманием свою несравненную жену, - сказал Челленджер и обхватил ее нежную фигуру своею короткою толстою рукой. Если представить себе гориллу рядом с газелью, то можно составить себе понятие об этой чете. - Пойдем, завтрак подан, и гости, должно быть, проголодались. Сарра уже вернулась? Жена профессора удрученно покачала головою, а сам он громко рассмеялся и погладил себя по бороде. - Остин, - крикнул он, - когда поставите машину в гараж, помогите хозяйке приготовить завтрак. Теперь, джентльмены, пойдемте ко мне в кабинет, я должен сообщить вам некоторые очень важные вещи. 2. ЯДОВИТЫЙ ПОТОК Когда мы проходили по гостиной, зазвонил телефон, и мы стали невольными свидетелями разговора, к которому приступил профессор Челленджер. Говорю "мы", но уверен, что кроме нас, всякий в окружности по меньшей мере в сто ярдов не мог не слышать его громоподобного голоса, разносившегося по всему дому. Реплики профессора запечатлелись в моей памяти. - Да, да... конечно, это я... да, конечно... профессор Челленджер... знаменитый профессор... разумеется, а то кто же?.. Конечно... каждое слово... иначе я ведь не написал бы его... Меня это не удивляет - все признаки говорят за это... Разумеется... Не позже чем через день... да... Этому я не могу помешать, не правда ли?.. Конечно... очень неприятно... Но от этого пострадают также люди более значительные, чем вы. Плакаться бесцельно. Вам надо с этим примириться... Нет, не могу... Вешаю трубку... Сэр! Бросьте вздор молоть! У меня, право же, есть дела поважнее, чем слушать такую чепуху! Он шумно повесил трубку и повел нас по лестнице в свой кабинет - просторную светлую комнату. На большом письменном столе лежало семь или восемь нераспечатанных телеграмм. - Право, я подумываю о том, не завести ли мне телеграфный адрес в интересах моих корреспондентов. Мне кажется, что, например, такой адрес, как "Ной, Ротерфилд", был бы довольно недурен. Как это бывало всегда, когда он отпускал плохую остроту, он прислонился к письменному столу и так затрясся от хохота, что руки его с трудом распечатывали телеграммы. - "Ной"! "Ной"! - мычал он и делал при этом рожу, как у лешего. Между тем лорд Джон и я обменивались улыбками взаимного понимания, а Саммерли, с видом страдающей коликами козы, сардонически покачивал головою в знак неодобрения. Наконец, все еще мыча и гудя, Челленджер приступил к чтению телеграмм. Мы трое стояли перед высокими сводчатыми окнами и любовались великолепным видом. Картина в самом деле была дивная. Мягко поднимающаяся дорога привела нас как-никак на изрядную высоту. Мы находились, как узнали позже, приблизительно на семьсот футов выше уровня моря. Дом Челленджера стоял на крайнем выступе холма, и с южной стороны дома, где как раз расположен был кабинет, открывался широкий вид на долину в глубине ограниченную мягкими волнистыми очертаниями цепи холмов. Столб дыма, поднимавшийся из впадины между холмами, указывал местоположение Льюиса. Прямо перед нами простиралась цветущая долина с просторными зелеными площадками гольф-клуба Кроуборо, и они кишели игроками. Немного подальше к югу мы видели за лесною просекой часть железнодорожной линии, ведущей из Лондона в Брайтон, а под нами, в непосредственной близости, находился огороженный забором дворик, где стоял автомобиль, доставивший нас с вокзала. Челленджер окликнул нас. Мы к нему повернулись. Он прочитал телеграммы и педантично разложил их перед собой. Его широкое обветренное лицо, или, точнее говоря, та его незначительная часть, которая не была закрыта дико растущей бородой, зарумянилось, что указывало на сильное возбуждение профессора. - Ну-с, джентльмены, сказал он так, словно обращался к собранию, - это поистине интересная встреча. Она происходит при совершенно необычайных, я сказал бы даже - беспримерных обстоятельствах. Позвольте спросить, не заметили ли вы чего-либо необычайного по пути сюда из города? - Я заметил только одно, - сказал Саммерли с кислой усмешкой, - что вот этот наш молодой друг за последние три года нисколько не исправился. Я должен, к прискорбию моему, констатировать, что у меня в пути были серьезные основания быть недовольным его поведением, и было бы неискренне с моей стороны утверждать, что он произвел на меня вполне хорошее впечатление. - Ну, ну, все мы подчас бываем немного бесцеремонны! - заметил лорд Джон. - Молодой человек не имел, конечно, в виду ничего дурного. В конце концов он - участник международных состязаний и, если полчаса донимал нас описанием футбольного матча, то имеет на это больше права, чем всякий другой. - Я вам полчаса описывал матч?! - воскликнул я в недоумении. - Вы сами в течение получаса рассказывали мне какую-то бесконечную историю про буйвола. Профессор Саммерли может это подтвердить. - Мне трудно решить, кто из вас обоих был скучнее, - отозвался Саммерли. - Заявляю вам, Челленджер, что всю жизнь буду зажимать уши, чуть только при мне заговорят про буйволов или футбол. - Да ведь я сегодня ни слова не говорил про футбол! - негодовал я. Лорд Джон пронзительно свистнул, а Саммерли удрученно покачал головой. - Да еще в такой ранний час! - продолжал он. - Это в самом деле могло вывести хоть кого из себя. В то время как я сидел, уйдя в задумчивое безмолвие... - Безмолвие? - воскликнул лорд Джон. - Да ведь вы всю дорогу давали нам представление в стиле варьете в качестве имитатора звериных голосов, и были скорее похожи на взбесившийся граммофон, чем на человека. Сам мерли выпрямился. Он был больно задет. - Вам угодно быть безвкусным, лорд Джон, - сказал он с кислой, как уксус, физиономией. - Но черт побери совсем, это уже граничит с сумасшествием! - воскликнул лорд Джон. - Каждый в точности знает, что делали другие, и никто не может вспомнить, что сам он выделывал. Начнем с самого начала. Мы сели в купе первого класса для курящих, ведь это несомненно, не правда ли? Затем начался спор по поводу письма в "Таймсе" друга нашего Челленджера. - О, вы в самом деле поспорили из-за него? - гневно спросил наш хозяин и нахмурил брови. - Вы, Саммерли, сказали, что во всей этой истории нет ни слова правды. - Ого! - сказал профессор Челленджер и погладил себе бороду. - Ни слова правды? Помнится, я уже слышал однажды эту фразу. Могу ли я узнать, какими аргументами опроверг великий и знаменитый профессор Саммерли утверждения той скромной личности, которая дерзнула высказать свое мнение о научных возможностях? Не снизойдет ли он все же до того, чтобы привести некоторые доводы в защиту своего противоположного мнения, прежде чем окончательно сразить это жалкое ничтожество? Он отвесил поклон, пожал плечами и раздвинул пальцы, произнося эту речь с напыщенным и слонообразным сарказмом. - Доводы эти весьма несложны, - ответил упрямый Саммерли. - Я установил, что если бы окружающий землю эфир был в одной своей части настолько ядовит, чтобы вызывать опасные симптомы, то едва ли мы трое могли бы им быть пощажены во время нашего железнодорожного путешествия. Это заявление неописуемо развеселило Челленджера. Он хохотал без конца, так что вся комната, казалось, начала дрожать и греметь. - Наш многочтимый Саммерли не вполне, по-видимому, охватил ситуацию, что, впрочем, случается с ним не в первый раз, - сказал он наконец и вытер вспотевший лоб. - Джентльмены я вас лучше познакомлю с положением вещей, если представлю вам подробный отчет о моих собственных поступках за сегодняшнее утро. Вам легче будет разобраться во всех ваших духовных аберрациях, о которых вы рассказываете, когда я покажу вам, что в иные мгновения я замечал как нарушалось даже мое духовное равновесие. У нас в доме служит уже несколько лет экономка Сарра - запомнить ее фамилию я никогда не старался. Это чрезмерно скромная особа суровой и непривлекательной наружности. Нрава она совершенно безучастного, и мы никогда, насколько помним, не замечали у нее каких-либо душевных движений. Когда я сегодня утром сидел один за завтраком, - жена не выходит обычно из своей комнаты по утрам, - то вдруг у меня мелькнула мысль, что было бы забавно и вместе с тем поучительно проверить границы невозмутимого спокойствия Сарры. Я избрал для этого столь же простое, сколь надежное средство: опрокинул маленькую цветочную вазу, которая обыкновенно стоит посреди стола, позвонил и спрятался под стол. Сарра входит, видит, что комната пуста, и думает, по-видимому, что я в кабинете. Как я и ожидал, она подходит ближе, наклоняется над столом и хочет поставить вазу на место. Перед глазами у меня торчат шерстяной чулок и башмак на резинках. Я высовываю голову и кусаю ее за икру. Успех превзошел мои самые смелые ожидания. Несколько секунд она тихо стояла, ошеломленная, и рассматривала сверху вниз мой череп. Затем пронзительно крикнула и бросилась из комнаты. Я - за нею, чтобы успокоить ее немного, но она ничего не слышит, скачет галопом по дороге, и спустя несколько минут я вижу в бинокль, как она со скоростью курьерского поезда мчится в юго-западном направлении. Рассказывая вам этот анекдот, я воздерживаюсь от каких-либо объяснений. Я сею зерна в ваших мозгах и жду всходов. Не озаряет ли вас догадка? Не приходит ли вам нечто в голову по этому поводу? Что вы на это скажете, лорд Джон? Лорд Джон глубокомысленно покачал головою. - Вы навлечете на себя большие неприятности, если не поостережетесь, - сказал он. - Не угодно ли вам, Саммерли, сделать какое-нибудь замечание на этот счет? - Вам следовало бы временно отказаться от всяких умственных занятий, Челленджер, и пройти трехмесячный курс лечения на каком-нибудь немецком курорте, - отозвался тот. - Поразительное глубокомыслие! - воскликнул Челленджер. - Ну, юный друг мой, неужели мне ждать от вас мудрого прозрения, после того как ваши предшественники так метко промахнулись? И мудрость эту изрек действительно, я. Говорю это со всею возможною скромностью. Конечно, теперь, когда всякий в достаточной мере осведомлен об этих происшествиях, вся эта история кажется ясной и понятной, ко тогда она, право же, не была так ясна вследствие своей новизны. Как бы то ни было, меня вдруг осенила все объясняющая мысль. - Яд! - крикнул я. И в то время, как я выкрикивал это слово, мне припомнились все утренние происшествия, рассказ лорда Джона про буйвола, мой истерический плач, вызывающее поведение профессора Саммерли. Вспомнил я также странные события в Лондоне, волнение в парке, бешеную езду шофера, ссору на кислородном заводе. Теперь мне все стало ясным. - Разумеется! - воскликнул я еще раз. - Это яд. Мы все отравлены. - Совершенно верно! - сказал Челленджер и потер себе руки. - Все мы отравлены. Наша планета попала в ядовитую эфирную зону и погружается в нее все глубже со скоростью многих миллионов миль в минуту. Наш юный друг формулировал только что причину всех этих странных явлений одним словом: яд! Все мы глядели друг на друга в немой оторопи. Ни у кого не нашлось возражений. - Посредством психического самовоздействия можно подавлять в себе эти симптомы и наблюдать их, - продолжал Челленджер. - Но я не могу предположить, что эта способность развита у вас всех так же сильно, как у меня, так как тут сказывается различие наших дарований. Во всяком случае свойство это наблюдается в изрядной степени у нашего молодого друга... После короткой вспышки темперамента, которою я так напугал свою служанку, я сел и принялся обстоятельно рассуждать сам с собою. Прежде всего я принял в соображение, что ни разу еще не испытывал ни малейшего желания хватать за икры кого-нибудь из моих домашних. Потребность эту надо было, следовательно, признать ненормальной. И сразу же мне открылась вся истина. Я несколько раз пощупал себе пульс и констатировал превышение нормы на десять ударов и ускорение моих органических рефлекторных движений. Мне удалось, - когда жена моя сходила по лестнице и я уже собирался спрятаться за дверью, чтобы испугать ее диким ревом, - мне удалось, говорю я, подавить в себе это желание и поздороваться с нею прилично и спокойно, как всегда. Тем же способом удалось мне совладать со странной потребностью загоготать гусем, и когда я позже вышел из дому, чтобы велеть подать автомобиль, и застал Остина за его смазкой, то я во-время заметил, что уже занес кулак, чтобы сыграть с ним такую штуку, от которой бы он, несомненно, последовал примеру экономки. Тогда я положил ему руку на плечо и приказал во-время подать автомобиль, чтобы отвезти меня к вашему поезду. Вот и теперь я чувствую непреодолимое желание ухватить профессора Саммерли за его безвкусную, нелепую бороду и сильно дернуть его голову вперед и вниз, а между тем - вы видите - я способен идеально сдерживать себя. Берите с меня пример! - У меня это, по-видимому, выразилось в рассказе про буйвола, - сказал лорд Джон. - А у меня - в футбольном матче. - Вы, пожалуй, правы, Челленджер, - сказал спокойно Саммерли. - Я должен согласиться, что мое призвание - скорее критиковать, чем констатировать, и что меня не так-то легко склонить на сторону новых взглядов, особенно когда они так нереальны и фантастичны, как в данном случае. Однако, обдумывая как следует утренние события и вспоминая нелепое поведение моих спутников, я готов поверить, что тому виною какой-то возбуждающий яд. Профессор Челленджер весело похлопал своего коллегу по плечу. - Мы делаем успехи, - сказал он. - Мы положительно делаем успехи! - А теперь, коллега, - спросил скромно Саммерли, - какого вы, скажите, мнения о данном положении вещей? - Если позволите, я скажу по этому поводу несколько слов. Он сел на свой письменный стол и, свесив свои короткие толстые ноги, стал покачивать ими. - Мы являемся свидетелями страшной катастрофы. На мой взгляд, пришел конец света. Конец света! Невольно мы обратили взгляды в сторону большого полуциркульного окна и увидели прелестный летний ландшафт, широко раскинувшуюся цветущую долину, красивые виллы, уютные крестьянские дома и спортсменов на площадках для гольфа. Конец света! Как часто мы слышали это слово! Что оно может претвориться в действительность, что оно означает не только совершенно неопределенный во времени момент, а напротив - данное время, наше "сегодня", - это была уничтожающая, отчаянная мысль. Все мы были словно парализованы и молча ждали продолжения речи Челленджера. Его необыкновенно внушительная личность и внешность сообщили его словам такой вес, что мы на это время забыли всю его грубость и чудаковатость, и он в своем величии казался нам стоящим в стороне от обыкновенных смертных. Затем вернулось - по крайней мерено мне - утешительное воспоминание, что дважды с того времени, как мы вошли в комнату, он корчился от смеха. Я подумал, что ведь и для психического расстройства должны быть пределы. Катастрофа не могла быть столь грозной и столь близкой. - Представьте себе виноград, - сказал он, - покрытый микроскопическими вредными бациллами. И вот садовод обрызгивает его дезинфицирующим средством. Может быть, он хочет очистить виноград. Может быть, ему нужно место для новой, менее вредной бациллы. Как бы то ни было, он его погружает в яд - и бациллы исчезают. Судьба так же поступает с солнечной системой, и вскоре бацилла-человек, маленькое смертное насекомое, которое извивалось и корчилось на поверхности земной коры, будет удалено из бытия посредством стерилизации. Снова все стихло. Вдруг пронзительно зазвонил телефон. - Одна из наших бацилл пищит о помощи, - сказал он, мрачно смеясь. - Они начинают понимать, что продолжение их существования не составляет одного из основных условий бытия вселенной. Он вышел из комнаты на несколько минут. Я помню, что во время его отсутствия никто не проронил ни слова. - Управляющий ведомством здравоохранения в Брайтоне, - сказал он, вернувшись. - Симптомы сильнее обнаруживаются почему-то в приморских местностях. Наше высокое местоположение, 700 футов, представляет, стало быть, преимущество. Люди, по-видимому, поняли, что в этой области я первый специалист. Вероятно, это результат моего письма в "Таймсе". До этого я говорил с мэром одного захолустного городка. Вы ведь слышали этот разговор. Он, по-видимому, чрезвычайно дорожит своей жизнью, и мне пришлось поставить его на надлежащее место. Саммерли встал и подошел к окну. Его худые, костлявые руки дрожали от волнения. - Челленджер, - сказал он настойчиво, - положение слишком серьезно для препирательств. Не думайте, что я сколько-нибудь намерен раздражать вас вопросами. Я вам их все же поставлю, потому что в ваши предположения и доводы, может быть, все-таки вкралась ошибка. Солнце сияет ясно, как никогда, в небесной синеве. Мы видим луга и цветы и слышим птичий щебет. Люди развлекаются на площадках для гольфа, а работники в поле молотят хлеб. Вы утверждаете, что им и нам предстоит уничтожение, что этот летний день является, быть может, последним днем, которого ждет уже так давно человечество. На чем же вы основываете свое чудовищное утверждение? Насколько нам известно, - на незначительном уклонении от нормы спектральных линий, на слухах об эпидемии на Суматре, на необыкновенном возбуждении, которое мы как будто заметили один у другого. Этот последний симптом обнаруживается не настолько сильно, чтобы мы не могли его преодолеть силою воли. Вы должны объясниться с нами по-товарищески, Челленджер. Мы ведь однажды уже стояли вместе перед лицом смерти. Скажите же прямо, как обстоит с нами дело и каким рисуется вам наше будущее. Это была хорошая, сердечно сказанная речь, и в ней чувствовался стойкий, сильный характер, скрывавшийся за угловатостью и резкостью старого зоолога. Лорд Джон встал и пожал ему руку. - Так думаю и я, - сказал он. - Теперь вы должны сказать нам, Челленджер, какая судьба нас ждет. Мы не робкие трусы, как это вам должно быть известно. Но так как мы приехали с намерением немного у вас погостить, а узнали, что на всех парах несемся навстречу страшному суду, то это не мешало бы все же несколько пояснить. Какая грозит нам опасность, как она велика и что мы сделаем, чтобы предотвратить ее? Прямой и стройный, освещенный солнечными лучами, струившимися в окно, стоял он, положив руку на плечо Саммерли. Я лежал в кресле с окурком сигареты в зубах и находился в том сумеречном состоянии духа, когда особенно отчетливо воспринимаются впечатления. Вероятно, и это было новой стадией отравления; все безотчетные импульсы исчезли, уступив место чрезвычайно тусклому и в то же время зорко наблюдающему психическому состоянию. Я был только зрителем. Я чувствовал себя так, словно все происходящее вокруг нисколько меня не касается. Я находился в обществе трех сильных, смелых мужчин, и наблюдать их поведение было необыкновенно интересно. Челленджер нахмурил густые брови и погладил себя по бороде, прежде чем приступить к объяснению. Видно было, что он тщательно взвешивает каждое свое слово. - Каковы были последние известия при вашем отъезде из Лондона? - спросил он. - В десять часов я был в своей редакции, - ответил я. - Тогда только что пришла телеграмма агентства Рейтер из Сингапура о том, что болезнь распространилась по всей Суматре и что поэтому не были даже зажжены маяки. - С тех пор положение значительно ухудшилось, - сказал Челленджер и показал на кипу телеграмм. - Я все время поддерживаю связь как с властями, так и с органами печати и поэтому знаю, что происходит во всех частях света. Все выражают настойчивое желание, чтобы я вернулся в Лондон. Но это было бы, по-моему, совершенно бесцельно. Судя по сообщениям, отравление прежде всего выражается в психическом возбуждении. Насколько мне известно, сегодня утром в Париже произошли весьма крупные беспорядки. Если можно верить материалу, которым я располагаю, то вслед за этим состоянием возбуждения, которое принимает весьма разнообразные формы - в зависимости от расы и индивида, наступает повышение жизнедеятельности и обострение духовных способностей, признаки чего я, кажется, наблюдаю теперь у нашего юного друга. Далее следует, после довольно долгого промежутка времени, сонливость, ведущая к смерти. Думаю, что мои познания в токсикологии дают мне право прийти к заключению, что существуют известные растительные яды, которые действуют аналогичным образом на нервную систему... - Дурман! - вырвалось у Саммерли. - Превосходно! - воскликнул профессор Челленджер. - Ради научной точности, дадим название этому ядовитому агенту, а именно: "дурман", "datura". За вами мой милый Саммерли, будет, - к несчастью, впрочем, после вашей смерти, - признана честь установления термина для разрушителя вселенной, дезинфекционного средства, которым пользуется судьба. Итак, мы принимаем, что действия дурмана таковы, какими я их описал. Для меня не подлежит сомнению, что весь мир испытает их на себе и что ни одно живое существо не останется невредимым, ибо эфир заполняет собою весь мир. До сих пор явление это обнаруживалось непланомерно, но различие во времени выражается всего в нескольких часах, что может быть уподоблено приливу, который покрывает одну полосу земли за другой, струясь то сюда, то туда, пока, наконец, залитым не оказывается все. Все эти явления, воздействие и распределение дурмана, управляются определенными законами, установить которые было бы чрезвычайно интересно, если бы мы только располагали для этого временем. Насколько мне удалось проследить, - он заглянул в телеграммы, - менее развитые расы оказались первыми жертвами. Из Африки приходят очень тревожные сообщения, австралийские же туземцы, кажется, уже истреблены поголовно. Северные народы пока обнаруживают большую сопротивляемость, чем население юга. Вот это сообщение отправлено сегодня из Марселя в 9 ч. 45 м. Я прочитаю вам его от начала до конца: "Всю ночь во всем Провансе население в безумном возбуждении. Внезапные заболевания с последующей сонливостью наблюдаются сегодня утром. Эпидемическая смертность. Множество трупов на улицах. Жизнь совершенно замерла. Всеобщий хаос." Часом позже тот же осведомитель телеграфирует: "Нам угрожает полное уничтожение. Церкви и соборы переполнены больше мертвыми, чем живыми. Ужас и непостижимость! Смерть наступает, невидимому, безболезненно, но быстро и неотвратимо." Такая же телеграмма пришла из Парижа. Индия и Персия, кажется, вымерли совершенно. Славянское население Австрии охвачено эпидемией, германские народности почти не затронуты ею. Насколько я могу в общих чертах установить на основании своей недостаточной информации, жители равнин и приморских областей скорее подпали воздействию яда, чем жители гористых стран. Всякая неровность почвы играет здесь роль, и если в самом деле кому-нибудь суждено пережить человечество, то такой человек должен был бы находиться на вершине горы, высокой, как Арарат. Даже небольшой холм, на котором мы находимся, может на короткое время послужить островком спасения в море гибели. Но при таком темпе через несколько часов будем затоплены и мы. Лорд Джон вытер себе лоб платком. - Я не в силах понять, как могли вы тут сидеть и смеяться, держа в руках эти телеграммы. Я уже довольно часто глядел в глаза смерти; но то, что все обречено на смерть, это слишком страшно. - Что касается моей веселости, - сказал Челленджер, - то вы должны считаться с тем, что и я не остался в стороне от воздействия эфирного яда на человеческий мозг так же, как и вы. Что же до отчаяния, в которое вас, невидимому, приводит всеобщее умирание, то я считаю это чувство преувеличенным. Если бы вас одного на совсем маленьком суденышке заставили уплыть в открытое море, то у вас были бы все основания приуныть. Неизвестность и одиночество подавляли бы вас. Напротив, когда вы пускаетесь в плавание на большом корабле, когда вам сопутствуют близкие и друзья, то, несмотря на неопределенность цели, вы черпаете утешение в связанности и общении с ними. Одинокая смерть, пожалуй, страшна, но всеобщая гибель, особенно когда наступает она так быстро и безболезненно, ничего ужасного, по-моему, в себе не заключает. Я скорее согласился бы с тем человеком, для кого страшнее всего пережить все возвышенное, славное и великое. - Так что же вы предлагаете? - спросил Саммерли, который, в виде исключения, одобрительно кивал головою во время речи своего коллеги. - Завтракать, - сказал Челленджер, так как в эту минуту как раз прозвучал гонг. - У нашей кухарки кулинарное искусство по части яичницы затмевают только котлеты ее же приготовления. Будем надеяться, что ее поварские таланты не пострадали от космических влияний. К тому же необходимо спасти от всеобщего уничтожения мое шварцбергское вино марки 96, поскольку это удастся нашим совместным усилиям. Было бы прискорбною расточительностью дать погибнуть этому благородному напитку. Он тяжеловесно скатился с письменного стола, на котором сидел, когда возвещал нам предстоящую гибель планеты. - Идемте, - сказал он, - время у нас в самом деле на счету, воспользуемся же им по возможности правильно и разумно. Завтрак прошел очень весело и оживленно, хотя мы все время сознавали свое ужасное положение и торжественная серьезность его умеряюще действовала на наше настроение. Только те, которые никогда еще не были в смертельной опасности, отшатываются перед кончиной. Между тем каждый из нас имел в своей жизни случай освоиться с этой мыслью, а жена Челленджера находила опору в своем могущественном супруге. Их пути были общими. Будущее наше было уже предопределено, но настоящее принадлежало нам. Время, оставшееся в нашем распоряжении, мы проводили в сердечной и оживленной беседе. Разум наш работал, как я уже говорил, необычайно остро. Даже я по временам блистал остроумием. А Челленджер был положительно великолепен. Никогда еще не было мне так ясно стихийное величие этого человека, охват и мощь его ума, как в этот день. Саммерли провоцировал его своею едкою критикой. Лорд Джон и я потешались, внимая ей; жена Челленджера, положив руку на его плечо, умеряла рев философа. Жизнь, смерть, рок, судьба человечества - таковы были темы нашей беседы в этот памятный час, значение которого усугублялось тем, что странное и внезапное повышение нашей жизнедеятельности и легкий зуд в теле говорили о медленном и постепенном приближении к нам смертельной Волны. Я заметил, как лорд Джон вдруг закрыл рукою глаза на мгновение, как Саммерли на миг откинулся на спинку своего кресла. Каждый вздох заряжен был странными силами. И все же у нас было весело и радостно на душе. Остин положил на стол сигареты и хотел удалиться. - Остин! - окликнул его профессор. - Что прикажете, сударь? - Я благодарю вас за верную службу. Улыбка скользнула по обветренному лицу слуги: - Я только исполнял свой долг, - сказал он. - Сегодня погибнет мир, Остин. - Слушаю, сэр. В котором часу, сэр? - Не могу вам точно сказать, Остин. Еще до вечера. - Очень хорошо. Неразговорчивый Остин поклонился и вышел. Челленджер закурил сигарету, придвинулся ближе к жене и взял ее руку в свои. - Ты знаешь, дитя мое, каково положение вещей, - сказал он. - Я уже объяснил это нашим друзьям. Ты ведь не боишься? - Не будет больно, Джордж? - Не более, чем если бы ты дала себе усыпить дантисту. Всякий раз, как ты подвергалась наркозу, ты умирала. - Но ведь это было очень приятным чувством. - Так же приятна, должно быть, смерть. Грубая машина человеческого тела не способна удерживать воспринятые впечатления, но мы догадываемся, какое духовное наслаждение кроется в состоянии сна или транса. Быть может, природа построила дивные ворота и завесила их множеством благоухающих и мерцающих покрывал, чтобы создать нам преддверие к новой жизни. Всякий раз, когда я глубоко исследовал существующее, я находил в основе только добро и мудрость; и если робкий смертный когда-нибудь особенно нуждается в нежности, то таким моментом, несомненно, является опасный переход от бытия к небытию. Нет, Саммерли, ничего не хочу я знать о ваших законах, потому что я, по крайней мере, кажусь себе слишком мощным явлением, чтобы мне угрожал чисто физический распад на горсточку солей и три ведра воды. - Раз уж мы говорим о смерти, - сказал лорд Джон, - то я вот что замечу. Я прекрасно понимаю наших предков, которые завещали хоронить себя с топором, колчаном, стрелами и прочими вещами, как будто им предстояло продолжать свой обычный образ жизни. Я не знаю, - при этом он смущенно на нас посмотрел, - пожалуй, и мне было бы уютнее, если бы меня похоронили с моим охотничьим ружьем, с тем, что покороче и снабжено резиновым ложем, и с патронташем... Это, конечно, нелепая прихоть, но я должен ее констатировать. Что скажете вы на это, Herr Professor? - Ну, - сказал Саммерли, - если вам угодно знать мое мнение, то это мне представляется бесспорным пережитком каменного века, а может быть, и более отдаленной эры. Я сам принадлежу к двадцатому столетию и хотел бы умереть, как подлинно культурный человек. Я не смог бы сказать, что боюсь смерти больше вас всех, потому что жить мне во всяком случае остается недолго. Но я не в состоянии спокойно сидеть и ждать ее без попыток к сопротивлению, как баран ждет резника. Наверное ли вы знаете, Челленджер, что спасенья нет? - Спасенья нет, - сказал Челленджер. - В лучшем случае нам удастся продлить нашу жизнь на несколько часов и непосредственно наблюдать развитие этой величавой трагедии, прежде чем мы сами падем ее жертвами. Это, пожалуй, в моей власти. Я принял некоторые меры предосторожности. - Кислород? - Совершенно верно. Кислород. - Но как поможет нам кислород, когда отравлен весь эфир? Между кислородом и эфиром так же мало общего, как, скажем, между кирпичом и каким-нибудь газом. Это совершенно различные вещества. Одно ведь не может воздействовать на другое. Челленджер, не можете же вы утверждать это серьезно! - Мой милый Саммерли, на этот эфирный яд несомненно влияют элементы материи. Мы видим это по характеру и распределению его действия. A priori мы, конечно, не могли этого предположить, но это теперь факт, против которого спорить не приходится. Я поэтому твердо уверен в том, что газ, подобный кислороду, повышающему жизнеспособность и сопротивляемость организма, способен ослабить действие яда, столь метко названного вами дурманом. Возможно, разумеется, что я ошибаюсь, но я всегда твердо полагаюсь на правильность своих предположений. - Ну, знаете ли, - сказал лорд Джон, - если мы усядемся и начнем, как младенцы, сосать каждый свою фляжку, то слуга покорный - я от этого отказываюсь. - Это и не понадобится, - сказал Челленджер. - Мы позаботились о том, - и должны быть благодарны за эту мысль главным образом моей жене, - чтобы ее комната сделалась по возможности воздухонепроницаемой. При помощи грубых одеял и лакированной бумаги... - Побойтесь бога, Челленджер, не считаете же вы возможным отгородиться от эфира лакированной бумагой? - Ученый друг мой, вы дали маху. Не проникновению эфира, а исчезновению кислорода должны помешать эти меры предосторожности. Я уверен, что мы не потеряем сознания, покуда воздух будет пересыщен кислородом. У меня было два баллона с кислородом, а вы привезли еще три. Правда, это немного, но как-никак это лучше, чем ничего. - Надолго ли нам хватит его? - Этого я не могу сказать. Мы не откроем баллонов, пока воздух не станет невыносимым. А затем начнем выпускать газ по мере надобности. Может быть, судьба нам подарит несколько лишних часов, а может быть, и дней, в течение которых мы будем взирать на угасший мир. Таким способом мы отдалим собственную кончину, насколько сможем, и необыкновенный жребий наш будет заключаться в том, что мы впятером как бы окажемся арьергардом человечества на пути в неведомое. Но не будете ли вы добры немного помочь мне управиться с цилиндрами? Воздух становится как будто довольно спертым. 3. МЫ ЗАХВАЧЕНЫ ПОТОКОМ Комната, которой суждено было стать ареною этого незабываемого события, была очаровательным будуаром, обставленным с женским вкусом, площадью приблизительно в 14 или 16 квадратных футов. К ней примыкала, будучи от нее отделена красным бархатным занавесом, небольшая комнатка, служившая профессору гардеробной. Оттуда дверь вела в просторную спальню. Занавес продолжал висеть, но для нашего эксперимента будуар и гардеробная составляли общее помещение. Одна из дверей и оконные рамы сплошь оклеены были полосами лакированной бумаги, так что стали в буквальном смысле непроницаемы. Над другою дверью, которая вела в переднюю, находилась отдушина, которую можно было открыть, потянув за шнурок, если бы понадобилось дать доступ свежему воздуху. По углам комнаты стояли в кадках большие лиственные растения. - Особенно щекотливый и важный вопрос заключается в том, как нам отделываться от излишней выдыхаемой нами углекислоты, не растрачивая каким-нибудь образом кислорода, - сказал Челленджер и в раздумье посмотрел на пять прислоненных к стене резервуаров с кислородом. - Будь у меня для этих приготовлений больше времени, я мог бы сосредоточить весь свой разум на решении этой задачи. Но как-нибудь сойдет и так. Эти растения тоже пойдут нам на пользу. Два резервуара с кислородом подготовлены и могут в несколько мгновений быть пущены в дело. Таким образом, мы не можем быть застигнуты врасплох. Во всяком случае нам будет полезно не слишком удаляться от этой комнаты: критический момент может наступить внезапно и неожиданно. Низкое, широкое окно выходило на балкон. Отсюда нам открывался тот же вид, которым мы уже любовались из кабинета. Я поглядел в окно, но нигде не заметил чего-либо необыкновенного. Передо мною мягкими извивами спускалась дорога по холму. По ней медленно поднимались дрожки - один из тех допотопных пережитков, которые можно найти еще только в немногих деревнях. Внизу подальше я заметил няню, катившую перед собой детскую коляску и ведшую рядом с собой за руку другого ребенка. Поднимавшиеся над кровлями синеватые клубы дыма придавали широкому ландшафту отпечаток успокоительного порядка и уютного благополучия. Нигде, ни на синем небе, ни на залитой солнечным светом земле, не видно было признаков надвигавшейся катастрофы. Жнецы опять появились на полях, а играющие в гольф группами по два и по четыре человека бегали по площадкам. В голове у меня происходило такое странное смятение, а раздраженные нервы были так напряжены, что равнодушие этих людей показалось мне поразительным и непостижимым. - Люди эти, кажется, чувствуют себя превосходно, - сказал я, указывая на площадку для гольфа. - Играли вы когда-нибудь в гольф? - спросил лорд Джон. - Нет, не играл. - Ну, юноша, если вам когда-нибудь придется играть в гольф, то вы узнаете, что настоящий игрок, раз уж он начал игру, может быть остановлен разве что трубным гласом страшного суда. Слышите? Телефон опять зазвонил! Время от времени пока мы завтракали и после пронзительный звон призывал профессора к аппарату. В нескольких словах сообщал он нам потом новости, какие узнавал. Еще никогда не приходилось слышать о таких потрясающих событиях. С юга подкрадывалась гигантская тень, подобно чудовищной волне уничтожения. Египет прошел через безумие и уснул. В Испании и Португалии неистовые бои между клерикалами и анархистами стихли в безмолвии смерти. Из Южной Америки уже не приходило никаких телеграмм. В южных частях Северной Америки население после ужасающих битв на почве расовой вражды вымерло от яда. Севернее, в окрестностях Мерилэнда, его действие пока еще обнаруживалось в незначительной степени, в Канаде почти совсем не обнаруживалось. Зато Бельгия, Голландия и Дания были одна за другою поглощены потоком. Отчаянные крики о помощи неслись со всех сторон к научным центрам, к знаменитым химикам и врачам, - мольбы о советах и о спасении. Астрономов также засыпали вопросами. Но ничего уже нельзя было сделать. Явление это было всеобщим и находилось вне пределов человеческой науки и власти. То была смерть - безболезненная, но неотвратимая, для старых и молодых, для больных и здоровых, для бедных и богатых, и не было от нее спасения. Таковы были новости, которые мы узнавали из отрывочных, отчаянных телефонных сообщений. Большие города уже знали об ожидавшей их участи и, насколько мы могли судить, готовились к ней со смирением и достоинством. Все еще видели мы внизу перед собою крестьян и спортсменов, занятых своими делами, беспечных, как бараны под ножом резника. Это казалось невероятным. Но откуда могли бы они это знать? Это на всех нас надвинулось с чудовищной, исполинской быстротою. Только что пробило три часа пополудни. В то время как мы смотрели в окно, невидимому, распространился какой-то слух, потому что жнецы убегали с полей, игроки в гольф скрывались в зданиях клуба: они бежали, словно спасались от надвигающейся грозы. Мальчишки, подбирающие мячи, неслись за ними. Несколько человек все же продолжали еще игру. Няня повернула обратно и торопливо толкала свою коляску в гору. Я заметил, что рука у нее была прижата ко лбу. Дрожки остановились, и усталая лошадь опустила морду до колен. Так она, казалось, уснула. Над нами простиралось темно-синее небо в сияющей летней красоте; несколько легких белых облачков плыли по необъятному своду. Если роду человеческому предопределено было сегодня умереть, то это была, во всяком случае, красотою осиянная смерть. Впрочем, как раз эта кроткая прелесть природы своим контрастом с надвигавшимся страшным событием сообщала всему особенно жуткий отпечаток. Ведь жизнь, из которой так скоро и безжалостно грозил нас вырвать рок, была такою мирной и радостной! Я уже сказал, что телефон опять позвонил. Вдруг до меня донесся из гостиной громовый голос Челленджера. - Мелоун! - крикнул он. - Вас просят к аппарату. Я быстро подбежал к телефону и узнал голос Мак-Ардла. Он вызывал меня из Лондона. - Это вы, мистер Мелоун? Здесь, в Лондоне, творится нечто невероятное. Ради бога, спросите профессора Челленджера, какие предлагает он средства спасения. - Он ничего не может предложить, мистер, - ответил я. - Он считает кризис всеобщим и непреложным. Мы тут немного запаслись кислородом, но это может отсрочить для нас катастрофу только на несколько часов. - Кислород! - испуганно крикнул он. - Уже нет времени достать кислород. Со времени вашего отъезда редакция превратилась в настоящий сумасшедший дом. Половина служащих теперь лишилась сознания. Я сам от усталости с трудом могу передвигаться. Из моих окон я вижу валяющиеся на Флит-стрит груды людских тел. Движение в городе прекратилось совершенно. Судя по последним телеграммам, весь мир... Его голос понизился до шепота и замер, наконец, совершенно. Спустя мгновение, я услышал в телефон глухой удар, как если бы голова его со стуком упала на письменный стол. - Мистер Мак-Ардл! - крикнул я. - Мистер Мак-Ардл! Никакого ответа. Вешая трубку, я знал, что услышал его голос в последний раз. В тот миг, когда я сделал шаг в сторону от телефона, накатило это и на нас. Мы были как пловцы, по плечи стоящие в воде, когда их вдруг хватает набежавшая волна и они в нее окунаются с головою. Словно незримая рука медленно взяла меня за горло, сжала его и мягко, но неумолимо принялась выжимать из меня жизнь. Я чувствовал в груди невероятный гнет, голову точно стягивал обруч, в ушах шумело, а перед глазами проносились страшные молнии. Я, шатаясь, поплелся к перилам лестницы. В тот же миг мимо меня ринулся Челленджер, ярясь и сопя, как раненый буйвол. Он производил страшное впечатление своим багровым опухшим лицом, выпученными глазами и всклокоченными волосами. Свою хрупкую жену, по-видимому лишившуюся сознания, он нес на плече и так взбегал, спотыкаясь и шатаясь, по лестнице. Карабкаясь и скользя, тащась вперед только благодаря своей силе воли, он выбрался, наконец, из смертоносной атмосферы и прибыл в гавань временного благополучия. Следуя его примеру, я тоже собрался с последними силами. Шатаясь, падая и цепляясь за перила лестницы, я тащился вперед, пока не упал без сознания ничком на последней ступени. Лорд Джон ухватил меня железной рукою за воротник, и мгновением позже я лежал на ковре в будуаре, на спине, неспособный пошевельнуться или проронить слово. Рядом со мною лежала жена профессора, а в кресле у окна прикорнул Саммерли, съежившись, поникнув головою почти до колен. Словно во сне видел я, как Челленджер медленно полз по полу на четвереньках, похожий на гигантского жука, и в следующее мгновение я услышал тихое шипенье выходящего из резервуара кислорода. Челленджер принялся его жадно вдыхать, затягиваясь глубоко и долго; с громким бульканьем всасывали его легкие животворящий газ. - Действует! - крикнул он, торжествуя. - Мое предположение оправдывается! Он опять стоял на ногах, прямой и сильный. Подбежал к жене с резиновым шлангом в руках и поднес трубку к ее рту. Через несколько секунд она простонала, зашевелилась и, наконец, приподнялась. Он бросился ко мне, я и почувствовал, как жизненный ток снова заструился у меня по жилам. Разум говорил мне, что это только короткая передышка, и все же, как ни легкомысленно мы говорим обычно о цене жизни, теперь мне каждый лишний час жизни казался бесценным. Никогда еще не испытывал я такой напряженной чувственной радости, как при этом оживлении. Тяжесть покидала мою грудь, обруч вокруг черепа разжимался, сладостное ощущение покоя и освобождения овладевало мною. Я лежал и наблюдал, как Саммерли начинал приходить в себя под влиянием живительного средства. Наконец, очнулся и лорд Джон. Он вскочил и подал мне руку, чтобы поднять меня, а Челленджер поднял и положил на диван свою супругу. - О, Джордж, как я жалею, что ты меня разбудил! - сказала она, держа его за руку. - Ворота смерти действительно затянуты великолепными, сверкающими завесами, как ты говорил. Чуть только проходит ощущение удушья, все становится неописуемо прекрасным и умиротворяющим. Зачем ты меня разбудил? - Потому что хочу вместе с тобою пуститься в путешествие. Так много лет были мы верными спутниками друг другу! Печально было бы нам расстаться теперь, в этот последний миг. На мгновение мне явился незнакомый дотоле образ мягкого и нежного Челленджера, столь отличный от того шумного, напыщенного и дерзкого человека, который попеременно изумлял и обижал своих современников. Здесь, осененный смертью, обнаруживался тот Челленджер, который скрывался в глубочайших недрах этой личности, человек, которому удалось завоевать и удержать любовь своей жены. Вдруг его настроение переменилось, и он опять сделался энергичным вождем. - Я один из всех людей все это предвидел и предсказал, - сказал он, и в его голосе звучала гордость научного триумфа. - Ну, милый мой Саммерли, теперь, надеюсь, рассеяны ваши последние сомнения насчет исчезновения спектральных линий, и вы, вероятно, не будете больше считать плодом заблуждения мое письмо в "Таймсе". В первый раз ничего не ответил наш всегда готовый к бою товарищ. Он сидел, ловил воздух и вытягивал свои длинные конечности, словно прежде всего хотел убедиться, действительно ли он еще пребывает в живых на этой земле. Челленджер подошел к сосудам с кислородом, повернул кран, и громкое шипение сменилось тихим гудением. - Нам нужно бережно обходиться с нашим запасом, - сказал он. - Воздух в этой комнате сильно насыщен теперь кислородом, и я думаю, что никто из нас уже не ощущает каких-либо гнетущих симптомов. Мы можем опытным путем установить, какое количество кислорода нужно подбавлять, чтобы нейтрализовать действие яда. Подождем же немного. Мы молча ждали минут пять в нервном напряжении, следя за своим самочувствием. Как только я заметил, что обруч опять начинает стягивать мне виски, миссис Челленджер крикнула нам с дивана, что чувствует приближение обморока. Супруг ее опять открыл кран. - В прежние времена, когда наука еще не стояла на таком высоком уровне, как ныне, - сказал он, - на каждой подводной лодке команда обзаводилась обычно белыми мышами, так как их более нежный организм скорее воспринимал влияние вредной атмосферы, чем организм моряков. Ты, моя дорогая, должна здесь играть роль этой белой мыши. Я опять пустил газ, и ты, наверное, почувствуешь себя лучше. - Да, мне стало легче. - Может быть, мы теперь набрели как раз на надлежащий состав смеси. Как только мы установим, на сколько времени хватает нам определенного количества кислорода, мы будем также знать, сколько нам осталось жить. К сожалению, мы израсходовали значительную часть первого баллона на наше оживление. - Не все ли равно? - спросил лорд Джон, который стоял у окна, спрятав руки в карманы. - Если нам суждено умереть, то нет ведь смысла отдалять смерть. Ведь не верите же вы в возможность спасения? Челленджер, улыбаясь, покачивал головою. - Не считаете ли вы в этом случае более достойным самому спрыгнуть в бездну, чем ждать, чтобы тебя столкнули в нее? Если уж нам надо умереть, то я стою за то, чтобы мы остановили газ и открыли окна. - Конечно, - смело сказала жена профессора. - Послушай, Джордж, лорд совершенно прав, так поступить лучше. - Я против этого энергично возражаю, - перебил ее с раздражением Саммерли. - Если смерть придет, мы умрем. Но предупредительность по отношению к смерти представляется мне нелепою и ничем не оправданной затеей. - Что думает по этому поводу наш юный друг? - спросил Челленджер. - Я за то, чтобы дождаться конца. - И я решительно поддерживаю это мнение, - сказал он. - В таком случае и я, конечно, становлюсь на его сторону, - воскликнула его жена. - Ну, ладно, я ведь только поставил вопрос на обсуждение, - сказал лорд Джон. - Если вы хотите ждать кончины, то я последую вашему примеру. Это будет, бесспорно, очень интересно. Много у меня было на веку приключений, и я был очевидцем столь же многих сенсационных вещей, но этот конец моего странствия земного, наверное, превзойдет все остальное. - Если допустить, что существует посмертная жизнь... - заговорил Челленджер. - Смелое допущение! - воскликнул Саммерли. Челленджер взглянул на него с немым укором. - Итак, допуская, что посмертная жизнь существует, - повторил он весьма учительским тоном, - никто из нас не способен сказать заранее, какая нам представится возможность наблюдать материальный мир из так называемой духовной сферы. Даже самому упрямому человеку, - при этом он посмотрел на Саммерли, - должно быть ясно, что покуда мы сами состоим из материи, нам легче всего наблюдать материальные явления и судить о них. Только потому, что мы еще будем ждать несколько оставшихся нам часов, нам представится возможность унести с собою в будущую жизнь ясное представление о самом грандиозном событии из всех, какие, насколько мы знаем, совершились в мире или во вселенной. Я считал бы нелепым поступком сократить хотя бы на минуту столь изумительное переживание. - Я такого же мнения, - воскликнул Саммерли. - Принято единогласно! - сказал лорд Джон. - А знаете ли, этот бедняга, ваш шофер, который лежит во дворе, поистине совершил сегодня свою последнюю поездку. Не следовало ли бы нам сделать вылазку и втащить его сюда? - Это было бы явным сумасшествием! - закричал Саммерли. - Вы правы, - заметил лорд. - Ему, видно, уже нельзя помочь, и даже пусть бы мы сюда вернулись живыми, понадобилась бы непомерная трата кислорода. Но посмотрите вы только: везде под деревьями валяются мертвые пташки! Мы поставили четыре стула перед широким низким окном; жена Челленджера продолжала сидеть на диване с закрытыми глазами. Я еще помню, как у меня было такое жуткое и странное чувство, - вероятно, под влиянием спертого, гнетущего воздуха, которым мы дышали, - словно мы сидим в четырех креслах партера, в первом ряду, и смотрим последнее действие мировой драмы. На переднем плане, прямо перед нами, расположен был дворик, где стоял наполовину вычищенный автомобиль. Шофер Остин был на этот раз уволен окончательно и бесповоротно. Он раскинулся на земле, и большая черная ссадина на лбу свидетельствовала, по-видимому, о том, что он при падении ударился головою о подножку или щит. В руке он держал трубку шланга, из которого поливал автомобиль. В углу двора росли низкорослые платаны, и под ними лежало несколько пушистых птичек, задравших вверх свои крохотные лапки и производивших трогательное впечатление. Коса смерти губительно скосила все, большое и малое. Поверх дворовой ограды мы видели дорогу, извилисто простиравшуюся до вокзала. В конце ее лежали беспорядочной грудой, громоздясь друг на друга, жнецы, которых мы видели раньше, когда они убегали с поля. За ними, повыше, прислонясь головою и плечами к откосу, лежала, няня. Она взяла на руки из коляски грудного младенца и прижала к груди неподвижный сверточек. Рядом с нею, на краю дороги, небольшое пятно указывало нам место, где свалился маленький мальчик. Ближе к нам видна была мертвая лошадь, скорчившаяся между оглоблями. Похожий на воронье пугало, старый кучер свисал с передка, с бессильно повисшими руками. Нам ясно было видно из окна, что в коляске сидел молодой человек. Дверцы были приоткрыты, и он сжимал в пальцах ручку их, как будто в последний миг еще сделал попытку выскочить из коляски. На полпути к вокзалу виднелись площадки для гольфа, усеянные, как и утром, множеством игроков, которые теперь, однако, недвижимо раскинулись на траве и на дорожках. В одном месте лежало восемь бездыханных тел - участники одной команды, до конца не прекратившей игры, вперемежку с мальчиками, подбиравшими мячи. Ни одна птица уже не парила под синим небосводом; ни людьми, ни животными не оживлялся перед нами далекий пейзаж. Солнце, клонясь к закату, продолжало мирным блеском озарять страну, но надо всем воцарилось глубокое безмолвие всеобщей гибели, жертвами которой предстояло вскоре пасть и нам. Единственным средостением между нами и участью наших ближних было в этот миг тонкое оконное стекло, отделявшее от ядовитого эфира наш кислород, наше единственное средство защиты. Благодаря предусмотрительности одного-единственного ученого, нам удалось на несколько часов укрыться посреди страшной пустыни смерти в маленьком оазисе жизни и уберечь себя от всеобщей гибели. Но в конце концов кислород неминуемо должен был оказаться израсходованным, и тогда предстояло и нам, задыхаясь, лежать на этом вишнево-красном ковре будуара, и жребий всего человеческого рода, да и всех живых организмов, нашел бы в нашей гибели, в гибели последних смертных, свое завершение. Долгое время созерцали мы драму вселенной в состоянии духа, слишком торжественном для слов. - Там горит дом, - сказал Челленджер и указал на столб дыма, поднимавшийся над деревьями. - Надо думать, что возникнет еще много пожаров. Возможно даже, что пламя поглотит целые города, потому что многие люди валились на пол, должно быть держа в руках свечу или что-нибудь в этом роде. Самый этот пожар доказывает, что содержание кислорода в воздухе продолжает быть совершенно нормальным и что причину катаклизма нужно искать только в эфире... А! Посмотрите-ка на вершину холма Кроуборо: там тоже, кажется, вспыхнул пожар! Это - здание гольф-клуба, если не ошибаюсь. Слышите, бьют часы на церковной колокольне! Нашим философам было бы, должно быть, интересно узнать, что созданные людьми механизмы пережили своих творцов. - О боже! - крикнул лорд Джон, вскочив от волнения - Что означает эта туча дыма? Это поезд! Мы услышали его сопение, и вот он показался вдали, несясь, как мне почудилось, прямо-таки с устрашающей скоростью. Откуда он мчался и как долго был в пути, мы не могли установить. Очевидно, он только по какой-то странной случайности до сих пор не сошел с рельс. Теперь нам суждено было увидеть страшный конец его бега. На рельсах стоял неподвижно другой поезд, груженный углем. Мы затаили дыхание, когда убедились, что скорый поезд несется по тому же пути. Произошло чудовищное столкновение. Паровозы и вагоны яростно вдвинулись друг в друга и образовали гигантскую груду деревянных щепок и железного лома. Языки огня взметнулись над обломками, пламя охватило всю кучу. Мы больше получаса сидели безмолвно, подавленные страшным зрелищем. - Бедные, бедные люди! - простонала, наконец, миссис Челленджер и ухватилась за руку мужа. Челленджер погладил ее, успокаивая, по руке и сказал: - Милое дитя мое, люди, сидевшие в поезде, были живыми не больше чем уголь, с которым они смешались, или углерод, в который теперь превратились. Когда поезд отбыл с вокзала Виктории, он вез еще, правда, живых людей, но уже задолго до того, как достиг своей цели, он был наполнен одними только мертвецами. - Во всем мире происходят, несомненно, такие же вещи, - продолжал он, между тем как у меня в воображении проносились картины необычайных происшествий. - Подумайте только о кораблях в открытом мэре: они ведь будут дымить и дымить, пока не погаснут их котлы или пока они не разобьются о подводные камни. А парусные суда - они будут продолжать носиться по волнам с мертвым своим экипажем и наполняться водою, пока дерево не сгниет и швы не треснут и пока они, наконец, одно за другим не пойдут ко дну. Быть может, еще и через сто лет Атлантический океан усеян будет старыми, покачивающимися на волнах обломками. - А люди в шахтах! - сказал Саммерли со смехом, не говорившим о веселом настроении. - Если по воле какого-нибудь случая когда-нибудь снова появятся геологи на этой земле, то они будут строить забавные теории о существовании современных нам людей в угольных слоях почвы. - В этих вещах я мало смыслю, - заметил лорд Джон, - но думаю, что отныне мир будет находиться в состоянии пустующего помещения, сдающегося в наем. Если вымрет все наше человеческое поколение, то откуда же взяться новому? - Вначале земля была пуста и необитаема, - возразил серьезно Челленджер. - По определенным законам, связь которых лежит за пределами нашего знания, она заселилась. Отчего бы этому процессу не повториться? - Мой милый Челленджер, вы не шутите? - Не в моих привычках, коллега Саммерли, утверждать что-либо в шутку. Ваше замечание было излишне. Борода у него величественно поднялась, и веки опустились. - Ладно, ладно... Вы прожили свою жизнь упрямым догматиком и хотите остаться им до конца, - сказал Саммерли с кислой гримасой. - А вы, коллега, были всегда совершенно лишенным фантазии спорщиком, и нет надежды, что вы изменитесь. - Да, уж это верно, злейшие ваши враги не упрекнут вас в недостатке фантазии, - отпарировал Саммерли. - Честное слово, - воскликнул лорд Джон, - это вполне соответствовало бы вашему характеру - истратить последний глоток кислорода на то, чтобы наговорить грубостей друг другу. Что нам до того, появятся ли снова люди на земле, или не появятся? Нам до этого, во всяком случае, не дожить. - Этим замечанием, сударь мой, вы доказали чрезвычайную узость взглядов, - строго сказал Челленджер. - Истинно научный ум, - я говорю в третьем лице, чтобы не показаться хвастливым, - идеальный научный ум должен быть в состоянии изобрести новую отвлеченно-научную теорию даже в тот промежуток времени, который нужен его носителю, чтобы с воздушного шара низвергнуться на землю. Нужны мужи столь сильного закала, чтобы покорить природу и стать пионерами истины. - Мне что-то кажется, что на этот раз одержит верх природа, - сказал лорд Джон, глядя в окно. - Случалось мне читать в газетах передовицы, судя по которым вы, господа ученые, ее покорили, но мне сдается, что она опять у вас отвоевала свою державную власть. - Это только временная уступка, - сказал убежденно Челленджер. - Что значит несколько миллионов лет в бесконечном круговороте времен? Вы видите, растительный мир остался невредим. Поглядите только на листья этих платанов! Птицы умерли, но растения живут. Из этой растительной жизни в стоячих водах, в прудах и болотах возникнут в определенное время микроскопические организмы, пионеры беспредельно великой армии жизни, и нам как раз суждено в этот миг прикрывать ее тыл. А лишь только образуется этот низший вид живых существ, из него разовьется новый человеческий род с такою же непреложностью, с какою из желудя должен развиться дуб. Прежний круговорот повторится еще раз. - Но разве яд не задушит в зародыше всякий след жизни? - спросил я. - Возможно, что мы имеем дело всего лишь с одним слоем яда в эфире, со своего рода вредоносным гольфстримом посреди беспредельного океана, по которому мы плывем. Возможно также, что произойдет уравнительный процесс и что новая жизнь разовьется путем приспособления к новым условиям. Однако уж то обстоятельство, что сравнительно незначительного пересыщения нашей крови кислородом достаточно для борьбы с ядом, доказывает возможность животной жизни без каких-либо значительных органических изменений. Дымившийся за деревьями дом ярко разгорелся. Огромные языки огня поднимались в воздух. - Это в самом деле ужасно, - бормотал лорд Джон, которого этот пожар, казалось, потряс больше, чем все остальное. - Что нам до этого в конце концов? - заметил он. - Мир мертв, сожжение - лучший способ похорон. Для нас сократилось бы время ожидания, если бы огонь поглотил наш дом. - Я предвидел эту опасность и попросил жену принять против нее меры предосторожности, - сказал Челленджер. - Они приняты, мой милый. Но в голове у меня опять начало стучать. О боже, какой ужасный воздух! - Надо его опять улучшить, - сказал Челленджер и наклонился над цилиндром с кислородом. - Сосуд почти пуст, - констатировал он. - Его хватило почти на три с половиной часа. Теперь около восьми часов вечера. Мы проведем ночь довольно приятно. По моему расчету, конец должен наступить завтра утром в девять часов. Еще одним восходом солнца мы насладимся, мы одни на всем свете! Он подошел ко второму цилиндру и в то же время открыл на полминуты отдушину над дверью. Когда воздух после этого заметно улучшился, а симптомы отравления у нас усилились, он опять захлопнул отдушину. - Впрочем, - сказал он, - не одним кислородом жив человек. Время обеда уже прошло. Уверяю вас, господа, когда я пригласил вас в гости, чтобы вкусить это достопримечательное, смею думать, зрелище, то надеялся, что моя кухня поддержит свою репутацию. Теперь, однако, мы должны помочь себе сами. Вы одобрите меня, если я откажусь от разведения огня в плите, чтобы избегнуть бесполезного расходования нашего воздуха. Нам придется удовольствоваться холодными мясными блюдами, хлебом и пикулями. Приготовил я также бутылку кларета. Спасибо тебе, моя дорогая! Ты, как всегда, лучшая из хозяек. И вправду, нельзя было не выразить признательности миссис Челленджер, которая с самоуважением и чувством приличия, присущими английской хозяйке, за несколько минут накрыла стоявший посредине стол белоснежною скатертью; затем она разложила салфетки и подала скромный ужин со всею утонченностью современной культуры. Даже настольная электрическая лампа посреди стола и та не была забыта. Но еще больше удивил нас собственный аппетит, который чуть ли не граничил с прожорливостью. - Это следствие нашего волнения, - сказал Челленджер с-тем снисходительным видом, какой он обычно принимал в тех случаях, когда ему с его научным умом приходилось объяснять повседневные явления. - Это свидетельствует о молекулярной затрате, которая должна быть компенсирована. Сильное страдание и сильная радость вызывают большой аппетит, а не отсутствие аппетита, как нас хотят убедить романисты. - Вероятно, среди сельского населения поэтому принято устраивать торжественные поминальные трапезы, - заметил я. - Совершенно верно! Наш юный друг нашел превосходную иллюстрацию для этого явления. Разрешите вам положить еще кусок копченого языка? - Совсем как у дикарей, - сказал лорд Джон, поглощая свою порцию холодной телятины. - Я присутствовал на похоронах одного вождя на реке Арувими, во время которых дикари съели целого бегемота, весившего, пожалуй, не меньше всего племени. В Новой Гвинее обитают некоторые племена, у которых в обычае съедать дорогого оплакиваемого усопшего, вероятно - из любви к порядку, чтобы убрать его с дороги. Но мне кажется, что из всех поминальных обедов на свете наш обед - самый оригинальный. - Мне кажется особенно странным вот что, - заметила миссис Челленджер. - Я не могу вызвать в себе никакой скорби по ныне умершим. Мои родители живут в Бедфорде. Я знаю наверное, что они только что умерли, и все же не могу посреди этой всемирной катастрофы оплакивать отдельных людей, хотя бы самых мне близких. - А моя старуха мать в своем сельском домике в Ирландии! - сказал я. - Я вижу ее перед собою в шали и кружевном чепце, как она лежит в своем старом кресле у окна, откинувшись на его высокую спинку, закрыв глаза, положив рядом с собою книгу и очки. Зачем мне оплакивать ее? - Как я уже раньше докладывал, - возразил Челленджер, - всеобщая смерть не так ужасна, как смерть в одиночку. - Совершенно как на войне, - сказал лорд Джон. - Если бы здесь на полу лежал перед вами только один мертвец, с большой дырой в черепе и вдавленной грудной клеткой, вам жутко было бы смотреть на него. В Судане же я видел десятки тысяч таких трупов, лежавших на спине, и это не произвело на меня никакого особенного впечатления. В ходе истории жизнь отдельного человека значит слишком мало, чтобы о ней беспокоиться. Когда умирают тысячи миллионов, как это случилось сегодня, то нельзя в массе никого особенно выделять. - Ах, поскорей бы уж конец! - сказала печально миссис Челленджер. - О Джордж, мне так жутко! - Ты встретишь конец храбрее нас всех, моя женушка. Конечно, я вел себя как старый ворчливый медведь с тобою, но ты должна принять во внимание, что Джордж Эдуард Челленджер таков, каким его создала природа, и он не мог вести себя иначе. Ведь ты не хотела бы другого мужа, не правда ли? - Никого во всем мире, кроме тебя, дорогой, - сказала она и положила руку на его бычий затылок. Мы трое отошли к окну и, обомлев от изумления, начали созерцать картину, которая представилась нам. Надвинулась мгла, и мертвый мир лежал во мраке. Но на южном горизонте простиралась огненная, багровая, довольно длинная полоса, которая то меркла, то вспыхивала снова, начинала гореть самыми яркими красками и опять тускнела. - Льюис горит! - крикнул я. - Нет, это Брайтон, - сказал Челленджер, подойдя к нам. - Вы видите, волнистая линия гор возвышается перед заревом: значит, пожар происходит за холмами и раскинулся, вероятно, на много миль. По-видимому, весь город в огне. В различных направлениях вспыхивали красные огни, а костер на рельсовом пути продолжал пылать, ни это были только светящиеся точки по сравнению с гигантским заревом над холмами. Какую бы об этом корреспонденцию можно было послать в газету! Было ли когда-нибудь столько богатого материала у журналиста и при этом так мало возможности использовать его? Самое потрясающее зрелище - и никого, кто дивился бы ему! Вдруг на меня нашло увлечение репортера. Если люди науки до последнего мгновения оставались на своих постах, то и я решил не ударить перед ними в грязь лицом и сделать то, что было в моих скромных силах. Никогда, конечно, моей статье не суждено было найти читателя, но длинную ночь надо было как-нибудь скоротать: я, во всяком случае, не мог сомкнуть глаз. Вот почему в настоящее время передо мною лежит записная книжка, страницы которой сплошь исписаны были в ту ночь и которую я держал на коленях в неясном свете одной только электрической лампы. Будь у меня поэтический дар, написанное мною было бы на уровне этого исключительного события. В настоящем же виде своем эти страницы послужат ознакомлению современников со страшными переживаниями и чувствами моими в ту трагическую ночь. 4. ЗАПИСНАЯ КНИЖКА УМИРАЮЩЕГО Какими странными кажутся мне эти слова на титульном листе моей записной книжки! Но еще более странно то, что их написал я, Эдуард Мелоун, который только каких-нибудь двенадцать часов тому назад вышел из своей квартиры в Стритеме, не предчувствуя, какие поразительные события принесет с собою этот день. Я еще раз перебираю в памяти происшествия, мою беседу с Мак-Ардлом, первое тревожное письмо Челленджера в "Таймсе", сумасшедшую железнодорожную поездку, приятный завтрак, катастрофу, и вот уже дошло теперь до того, что мы одни остались в живых на опустевшей планете. Участь наша так неотвратима, что эти строки, которые я пишу по профессиональной привычке и которых никогда уже не прочтут человеческие глаза, кажутся мне словами умершего. Я стою перед входом в то царство теней, куда уже вошли все находившиеся вне нашего прибежища. Теперь только я сознаю, как мудро и правильно судил Челленджер, когда говорил, что подлинная трагедия - это все пережить, все прекрасное, доброе, благородное. Но эта опасность нам не угрожает. Уже второй сосуд с кислородом на исходе. Мы можем высчитать с точностью почти до минуты, какой жалкий клочок жизни остался еще у нас в запасе. Только что Челленджер читал нам лекцию добрых четверть часа; он был так взволнован, что ревел на нас и выл, словно обращался в Куинс-Холле к рядам своих старых слушателей, ученых скептиков. У него была удивительная аудитория: его жена, которая послушно говорила "да", не зная, чего он в сущности хочет; Саммерли, сидевший у окна в раздраженном и ворчливом настроении, но слушавший с интересом; лорд Джон, забившийся в угол со скучающим видом, и я, стоявший у окна и наблюдавший эту сцену с непринужденным вниманием человека, который словно видит сон или такие вещи, к которым уже нимало не причастен. Челленджер сидел за столом посреди комнаты, и электрическая лампа освещала зеркальное стекло под микроскопом, который он принес из гардеробной. Яркий свет, отраженный от стекла, резко озарял