потрескавшимися   красками   лихо
несущаяся  тройка  с  замахнувшимся кнутом ямщиком и с облаками
под полозьями. Я раскрыл было и только начал листать внутренние
страницы, которые  были  позолочены  на  ободках  и  из  такого
массивного  картона,  что  при  переворачивании  щелкали друг о
друга, словно деревянные, -- как  в  это  время  Мик  оживленно
позвал  меня в другой конец комнаты. -- Вот, полюбуйтесь-ка, --
сказал он, не оглядываясь на меня и  подзывая  ближе  вытянутой
назад  рукой.  --  Вы  только посмотрите на этого байструка, вы
поглядите только на этот ужас. И он указал мне на бронзового  и
голого   младенца,   пухленькой   ручкой   державшего  на  весу
громаднейший канделябр. -- Ведь страшно подумать, вскричал Мик,
прижимая кулак ко лбу, -- в какой идиотической  теме  пребывали
люди,  которые  это  работали,  и  еще  те, которые такую штуку
покупали. Нет, милый, вы посмотрите (он схватил меня за плечи),
вы посмотрите только на его физию. Подумайте (он  прижал  кулак
ко  лбу),  ведь  этот  младенец поднимает вытянутой рукой такую
тяжесть, которая превышает в пять раз его собственный вес, ведь
это чудовищно, ведь это как для нас с вами двадцать пудов.  Ну?
А между тем что выражает его личико. Видите-ли вы в нем хотя бы
малейший  отголосок  борьбы, усилия или напряжения? Да отпилите
вы от его ручонки этот канделябр, и, уверяю вас, что даже самая
чувствительная кормилица, глядя  на  его  мордашку,  не  сумеет
угадать,  хочет-ли  этот младенец спать, или он будет сейчас...
Ужас, ужас.

  -- Ну, какого тебе  рожна  опять  надо,  --  весело  закричал
Зандер  с  другого конца комнаты и пошел было, обходя кресла, в
нашу сторону, но в этот момент в комнату вошел Хирге. Он был  в
халате, прижимая руки к груди что-то с осторожностью нес, и как
только он вошел, нет, как только он отворил коленкою дверь, все
--  Мик,  Зандер  и  Нелли, пошли ему навстречу и так как он не
остановился, то опять обратно за ним к  лакированному  столику,
где под висящей лампой было светлее. Подошел и я.

  На  столике уже стояла небольшая жестяная коробка, похожая на
те, в которых у Абрикосова продавали соломку, только  меньше  и
короче.  На  ее  блестящей,  словно  нечищеной  жести,  кое-где
виднелись приклеившиеся лохматки сорванной бумаги. Рядом лежало
еще что-то вроде циркуля с ниточкой, и еще  тут  же  деревянная
коробочка. -- Ну, валяй, валяй, ждать-то нечего, -- сказал Мик,
-- посмотри-ка на нашу красавицу, ей уже совсем невтерпеж. И он
кивнул   на   Нелли,  которая,  с  лицом  внезапно  заболевшего
человека, в нетерпении то опускалась локтями на стол, то  снова
выпрямлялась,   при  этом  не  спуская  глаз  с  Хирге,  словно
прицеливалась, откуда лучше откусить: сверху или  снизу.  Хирге
устало  потер  лоб  и,  с  отвращением ворочая языком и губами,
сказал: -- сегодня  грамм  стоит  семь  пятьдесят,  вам  значит
сколько.  Последние слова относились ко мне и, видя, как Зандер
возмущенно моргал мне глазми, будто еще раньше разучил со  мною
роль, которую теперь, когда нужно ее произнести, я запамятовал,
-- я сказал, что у меня имеется без какой-то малости пятнадцать
рублей.  --  А  мне  один  грамм,  -- вдруг и совсем неожиданно
сказала Нелли, и прикусила  нижнюю  губу  до  белого  пятнышка.
Хирге,  прикрыв  глаза,  в  виде  согласия дал чуть-чуть упасть
голове, положил на борт стола зажженную папиросу  и,  нисколько
не  обращая  внимания  на  Мика,  который, с шумным нетерпением
выпыхнув  воздух,  зашагал  по  комнате,  неся   (как   кувшин)
запрокинутыми  руками свою голову, -- раскрыл жестяную коробку.
-- Вам, значит,  два  грамма,  --  сказал  мне  Хирге,  пытаясь
осторожно вытащить то синее, что лежало в жестянке. -- Нет, как
же,  --  вмешался  Зандер,  останавливая  его, -- это ведь надо
разделить. И  подрожав  головой  еще  раз:  --  это  ведь  надо
разделить. Но к столу уже подбежал Мик и, поднимая указательный
палец (будто ему пришла замечательная мысль), радостным голосом
предложил  разделить  все  три  грамма поровну на четыре части,
чтобы на каждого пришлось бы по три четверти. Со зло опущенными
глазами Нелли сказала: -- нет, уж мне целый грамм;  целый  день
за эти деньги работаешь, работаешь. Она опять прикусила губу, а
глаза  не  поднимала.  --  Хорошо,  хорошо,  -- примирительно и
злобно махнул  на  нее  Мик,  --  тогда  сделаем  иначе.  И  он
предложил  разделить  мои  два грамма, дав ему и Зандеру по три
четверти, мне же, как начинающему, половину. -- Ведь можно, да,
-- спросил он, ласково глядя мне в глаза. И только  Зандер  еще
вмешался,  высказав  сомнения, составляют-ли две три четверти и
одна половина -- два целых.

  Видя, что общее согласие наконец достигнуто, Хирге,  стоявший
до того с опущенной головой и руками, принял от меня и от Нелли
деньги,  пересчитал  их,  положил в карман, и еще раз отодвинув
папиросу,  чтобы  она  не  сожгла  стола,  взялся  за  жестяную
коробочку,  в  которой  виднелось  что-то синее. Только теперь,
когда Хирге вытащил это синее из  коробки,  я  понял,  что  это
кулек  из  синей  бумаги, и что рядом с пустой теперь жестянкой
лежат аптекарские весы, принятые ранее за циркуль. Из жилетного
кармана Хирге вытащил костяную  лопатку  и  несколько  бумажек,
сложенных  как в аптеке для порошков. Развернул одну из них, --
она была пуста, -- Хирге вложил ее в чашечку весов, и бросив на
другую крошечный металлический обрезок, взятый из ящичка (в нем
лежали гирьки), -- приподнял коромысло весов  настолько,  чтобы
ниточки   натянулись,   чашечки   же   весов  оставались  бы  в
соприкосновении со столом. Продолжая так  одной  рукой  держать
весы,  Хирге  другой  рукой,  в  которой была костяная лопатка,
раскрыл отверстие пакета  и  опустил  в  него  лопатку.  Бумага
застрекотала и я заметил, что в синем кульке находится вдетый в
него   вплотную   еще   другой   кулек,   из  белой  (она-то  и
застрекотала) словно бы вощеной бумаги. На осторожно вытащенной
затем костяной лопатке горбиком лежал  белый  порошок.  Он  был
очень бел и сверкал кристаллически, напоминая нафталин. Хирге с
очень большой осторожностью сбросил в пакетик на весах и другой
рукой  приподнял  выше  коромысло.  Чашечка с гирькой оказалась
тяжелее. Тогда, не опуская приподнятых над столом весов,  Хирге
снова  воткнул  костяную  лопатку  в синий пакет, но видимо это
было очень неудобно и тяжело  руке.  --  Подержи-ка  пакет,  --
сказал  он  Мику,  стоявшему  к  нему ближе других, -- и только
теперь, когда он сказал  эти  слова,  я  понял,  какая  ужасная
тишина была в комнате. -- Э, да тут почти ничего нет, -- сказал
Мик,  в  то  время  Хирге,  не  отвечая и достав лопаточкой еще
кокаина,  сбрасывал  его  с  лопатки  на  весы  тем   движением
ударяющего  пальца,  которым сбрасывают пепел с папиросы. Когда
коромысло  весов  выровнялось,  Хирге,  осторожным   и   точным
движением  сбросив  обратно  в пакет остаток с лопатки, опустил
весы, снял порошок и,  закрыв  его  и  примяв  кокаин,  который
тотчас   приобрел  уплотненно  сверкающую  гладкость,  протянул
порошок Нелли.

  Пока Хирге взвешивал и готовил следующий порошок, (обычно  он
продавал  готовые  порошки,  но Мик еще по дороге, боясь, как я
потом узнал, что Хирге подмешает хинину,  поставил  непременным
условием  свое  присутствие  при развесе), итак, пока готовился
следующий порошок, я смотрел на Нелли.  Она  тут  же  на  столе
раскрыла   свой  порошок,  достала  из  сумочки  коротенькую  и
узенькую стеклянную трубочку и  концом  ее  отделила  крошечную
кучку  сразу  разрыхлившегося  кокаина. Затем приставила к этой
кучке кокаина конец трубочки, склонила голову, вставила верхний
конец трубочки в ноздрю и потянула в себя. Отделенная ею  кучка
кокаина,   несмотря  на  то,  что  стекло  не  соприкасалось  с
кокаином, а  было  только  надставлено  над  ним,  --  исчезла.
Проделав то же с другой ноздрей, она сложила порошок, вложила в
сумочку, отошла в глубь комнаты и расселась в кресле.

  Между  тем  Хирге  успел  уже  свешать  следующий  порошок, к
которому теперь тянулся Зандер.  --  Ах,  не  закрывай  ты  его
пожалуйста,  -- говорил он в то время как Хирге, склоняя голову
на бок, словно любуясь своей работой,  заканчивал  порошок,  --
ах,  да  не  придавливай, не дави ты его, не надо. И трясущейся
рукой приняв из спокойной руки Хирге раскрытый порошок,  Зандер
высыпал  на  тыловую  сторону  ладони  горку кокаина, однако-же
много большую, чем это  делала  Нелли.  Затем,  вытягивая  свою
волосатую   шею   так,  чтобы  оставаться  над  столом,  Зандер
приблизил к горке кокаина нос и не соприкасаясь им с  порошком,
перекосив  рот,  чтобы  замкнуть  другую  ноздрю, шумно потянул
воздух. Горка с руки исчезла. Тоже самое он проделал и с другой
ноздрей,  с  той   однако   разницей,   что   порция   кокаина,
предназначавшаяся для нее, была так ничтожно мала, что была еле
заметна.  --  Только  в левую ноздрю могу нюхать, -- пояснил он
мне с лицом человеком, который, рассказывая об исключительности
своей натуры, смягчает хвастовство  --  видом  недоумения.  При
этом  с  отвращением  морщась он, шибко высунув язык, несколько
раз облизал  то  место  руки,  на  которое  ссыпал  кокаин,  и,
наконец,  заметив,  что  из  носа  выпала  на  стол пушинка, он
склонился и лизнул стол, оставив  на  лакированной  поверхности
мокрое, быстро сбегающее, матовое пятно.

  Теперь  и  мой  порошок был уже взвешен и лежал аккуратненько
передо мною, между тем как  Мик,  затворив  за  вышедшим  Хирге
дверь,  с  большой осторожностью высыпал свой порошок в вынутый
из кармана крошечный стеклянный пузырек. Понюхав  кокаина  (Мик
тоже  нюхал  как-то  по  своему,  на  иной  лад, чем другие, --
опускал в пузырек, в котором кокаин игольчато  облепил  стенки,
тупую  сторону  зубочистки  и,  вытащив  на ее выгнутом кончике
пирамидку порошка, подносил  к  ноздре,  ничего  не  просыпая),
понюхав он увидал мой еще нетронутый пакетик. -- А вы-то что же
не  нюхаете? -- спросил он меня тоном укора и недоумения, будто
я читал газету в фойе театра, в  то  время  как  спектакль  уже
начался.  Я объяснил, что собственно не знаю как, да и у меня и
нечем. -- Пойдемте, я вам все сделаю, -- сказал  он  совершенно
так,  словно у меня не было билета, и он выражал готовность мне
его дать. -- Господа, -- крикнул он Зандеру и Нелли, которые  в
углу  раскрывали  ломберный столик и уже достали мелки и карты,
-- вы  что  же  там,  идите  же  смотреть,  тут  ведь  человека
ноздревой  невинности  лишают.  Мик раскрыл мой порошок (кокаин
был в нем приплюснут, в середине лежал более толстым слоем,  по
краям  кончался волнистой линией, и раскрытый Миком дал в толще
трещину и будто весь подпрыгнул), концом зубочистки набрал в ее
выемку немного порошка и, обняв меня за плечи, слегка  притянул
к  себе.  Близко перед собой я видел теперь его лицо. Глаза его
были  горячи,  влажны   и   блестящи,   губы   не   раскрываясь
безостановочно ходили, будто он сосал леденец. -- Я поднесу эту
понюшку  к  вашей ноздре и вы дернете носом, это все, -- сказал
Мик, осторожно приподнимая зубочистку. И только я, почувствовав
приблизившуюся зубочистку, хотел потянуть в  себя  воздух,  как
Мик, сказав -- эх, черт, -- опустил ее. Она была пуста.

  -- Что  же ты сделал, -- разволновался Зандер (он с Нелли уже
стояли у стола), -- ты же  сдул.  Мне  и  на  самом  деле  было
страшно,  что  мое  дыхание,  которое  я  даже сдерживал, могло
снести этот белый порошок,  и  заметив,  что  тужурка  моя  под
подбородком  обсыпана,  невольно, как это делал с пудрой, начал
счищать рукавом. -- Да что же ты делаешь, сволочь, --  закричал
Зандер  и,  вскинувшись и глухо грохнув коленями о пол, вытащил
там свой порошок и стал в него собирать пушинки. Чувствуя,  что
я  сделал  какую-то ужасную неловкость, и просительно посмотрел
на Нелли. -- Нет, нет, вы не умеете,  --  тотчас  успокоительно
ответила  она,  переняла  через стол от Мика зубочистку (обходя
ползавшего по полу Зандера, шепнула совсем по бабьему, всасывая
в себя воздух -- господи) -- и подошла ко мне.  --  Видите  ли,
миленький   мой,  понимаете  ли  меня,  --  махая  зубочисткой,
заговорила она немного невнятно, словно ей что сжимало зубы, --
кокаин, или как мы его называем, кокш, понимаете, просто  кокш,
ну,  так вот значит кокш... -- Или, как мы его называем кокаин,
-- вставил Мик, но Нелли махнула на него  зубочисткой.  --  Ну,
так  вот  кокш,  --  продолжала  она,  --  он необычайно, он до
волшебства, легкий. Понимаете. Малейшего дуновения  достаточно,
чтобы  его распылить. Поэтому, чтобы его не сдуть, вы не должны
от себя дышать, или -- должны заранее выпустить воздух.  --  Из
легких,  разумеется,  --  мрачно  заметил Мик. -- Из легких, --
ворковала Нелли, и сразу на Мика,  --  ах,  да  убирайтесь  вы,
мешаете  только,  --  и снова ко мне, -- ну, так понимаете, как
только я поднесу понюшечку, так вы от себя не должны дышать,  а
сразу в себя тянуть. Теперь поняли, да, -- сказала она, набирая
на зубочистку кокаин.

  Послушно,  так, как она приказала, я не дышал и потом в себя,
как только  почувствовал  щекотание  зубочистки  у  ноздри.  --
Прекрасно,  -- сказала Нелли, -- теперь еще раз, -- и ковырнула
снова  зубочисткой  в  порошке.  От   первой   понюшки   я   не
почувствовал  в  носу  ничего,  разве  только,  да  и то лишь в
мгновение, когда потянул носом, своеобразный, но не  неприятный
запах  аптеки,  тотчас-же  улетучившийся, лишь только я вдохнул
его в себя. Снова почувствовал зубочистку у  другой  ноздри,  я
опять потянул в себя носом, на этот раз осмелев, много сильнее.
Однако, видимо, перестарался, почувствовал как втянутый порошок
щекочуще  достиг  носоглотки  и,  невольно  глотнув,  я  тут же
почувствовал, как от гортани  отвратительная  и  острая  горечь
разливается слюной у меня во рту.

  Видя   на  себе  испытующий  Неллин  взгляд,  я  старался  не
поморщиться. Ее обычно грязно голубые глаза были теперь  совсем
черны,  и  только узенькая голубая полоска огибала этот черный,
страшно расширенный и огневой зрачок. Губы же, как  и  у  Мика,
ходили  в беспрерывном, облизывающемся движении, и я хотел было
уже спросить, что же они такое сосут, но как раз в этот  момент
Нелли отдав зубочиску Мику и приведя уже в порядок мой порошок,
быстро  пошла  к  двери,  обернувшись, сказала -- я на минутку,
сейчас вернусь -- и вышла.

  Горечь во рту у меня почти совсем прошла и осталась только та
промерзлость гортани и десен,  когда  на  морозе  долго  дышишь
широко  раскрытым  ртом,  и когда потом, закрыв его, он кажется
еще  холоднее  от  теплой  слюны.  Зубы  же   были   заморожены
совершенно,  так что надавливая на один зуб, чувствовалось, как
за ним безболезненно тянутся, словно друг с дружкой сцепленные,
все остальные.

  -- Вы должны теперь дышать только через нос,  --  сказал  мне
Мик  и  действительно  дышать  стало так легко, будто отверстие
носа расширилось до  чрезвычайности,  а  воздух  стал  особенно
пышен  и  свеж. -- Э-те-те-те, -- остановил меня Мик испуганным
движением руки, завидя, что я достал платок. -- Это вы бросьте,
это нельзя, -- строго сказал он.  --  Но  если  мне  необходимо
высморкаться, -- упорствовал я. -- Ну что вы такое говорите, --
сказал  он,  выдвигая  голову  и  прижимая ко лбу кулак. -- Ну,
какой же дурак сморкается после понюшки. Где  же  это  слыхано.
Глотайте. На то ведь это кокаин, а не средство против насморка.

  Зандер,  между  тем, держа в руке свой порошок, сел на кончик
стула, посидел  так  молча,  подрожал  головой,  и  словно  что
надумал,  пошел  к двери. -- Послушай, Зандер, -- остановил его
Мик, -- ты там постучи Нельке, скажи чтоб поскорее.  Да  и  сам
поторапливайся, я ведь тоже еще не умер.

  Когда  Зандер,  с  какими-то  странными  движениями  пугливой
предосторожности, притворил за собой дверь, я спросил  Мика,  в
чем  дело  и куда это они все выходят. -- Э, пустое, -- ответил
он (он говорил уже тоже как-то странно, сквозь зубы), -- просто
после первых понюшек портится желудок, но сейчас же проходит  и
уже  больше  до  конца  понюха не действует. У вас этого еще не
может быть, -- как бы успокаивая, добавил он,  прислушиваясь  у
двери.  --  Я  думаю,  что кокаин-то на меня не подействует, --
вдруг сказал я, совсем неожиданно для  себя,  и  испытывая  при
этом  от  очищенного  звука  своего голоса такое удовольствие и
такой подъем, будто сказал что-то  ужасно  умное.  Мик  нарочно
перешел  через всю комнату, чтобы снисходительно похлопать меня
по плечу. -- Это вы можете рассказать вашей бабушке, --  сказал
он.  И  улыбнувшись мне нехорошей улыбкой, снова пошел к двери,
отворил и вышел.

        4

  Теперь в комнате никого нет, и я подхожу и сажусь у камина. Я
сажусь у черной решетчатой дыры камина и совершаю  внутри  себя
работу,  которую  делал  бы  всякий  на  моем  месте  и  в моем
положении: я напрягаю свое сознание, заставляя его наблюдать за
изменениями в моих ощущениях. Это  самозащита:  она  необходима
для  восстановления  плотины между внутренней ощущаемостью и ее
наружным проявлением.

  Мик, Нелли и Зандер возвращаются в комнату. Я развертываю  на
ручке  кресла  свой  порошок, прошу у Мика зубочистку, внюхиваю
еще две понюшки. Делаю я это, конечно, не для себя, а для  них.
Бумажка  хрустит,  кокаин  на  каждом хрусте подпрыгивает, но я
проделываю все и ничего не просыпаю. Легкий,  радостный  налет,
который  я при этом чувствую, я воспринимаю, как следствие моей
ловкости.

  Я разваливаюсь в кресле. Мне хорошо. Внутри меня  наблюдающий
луч  внимательно светит в мои ощущения. Я жду в них взрыва, жду
молний, как следствие принятого наркоза,  но  чем  дальше,  тем
больше  убеждаюсь, что никакого взрыва, никаких молний нет и не
будет. Кокаин значит и вправду  на  меня  не  действует.  И  от
сознания  бессилия передо мною такого шибкого яда, радость моя,
а вместе с ней сознание  исключительности  моей  личности,  все
больше крепнет и растет.

  В  глубине  комнаты Зандер и Нелли сидят за ломберным столом,
бросают друг другу карты. Вот Мик хлопает по карманам,  находит
спички, зажигает в высоком подсвечнике свечу. Любовно я смотрю,
с  какой  бережностью  он закругленной ладонью закрывает свечу,
несет ее пламя на своем лице.

  А мне становится все лучше, все радостнее.  Я  уже  чувствую,
как  радость  моя  своей  нежной головкой вползает в мое горло,
щекочет его. От радости (я  слегка  задыхаюсь)  мне  становится
невмоготу,  я уже должен отплеснуть от нее хоть немножко, и мне
ужасно хочется что-нибудь порассказать  этим  маленьким  бедным
людишкам.

  Это  ничего,  что  все шикают, машут руками, требуют, чтобы я
(как было еще раньше строжайше между всеми обусловлено) молчал.
Это ничего, потому что я на них не в обиде. На миг,  только  на
коротенький миг я испытываю как бы ожидание чувства обиды. Но и
это  ожидание обиды, как и удивление тому, что никакой обиды не
чувствую, -- все это уже не переживания, а как бы теоретические
выводы о том, как мои чувства должны были бы на  такие  события
отвечать.  Радость  во  мне  уже настолько сильна, что проходит
неповрежденной сквозь всякое оскорбление: как облако, ее нельзя
поцарапать даже самым острым ножом.

  Мик берет аккорд. Я дергаюсь. Только теперь я ловлю  себя  на
том,  как напряжено мое тело. В кресле я сижу не откинувшись, и
желудочные мускулы неприятно напряжены. Я опускаюсь  на  спинку
кресла,  но  это не помогает. Мышцы распускаются. Помимо воли я
сижу  в  этом  удобном  мягком   кресле   в   такой   натянутой
напряженности, будто вот-вот оно должно подо мной подломиться и
рухнуть.

  На  пианино свеча горит над Миком. Язык пламени колышется, --
и в обратном направлении у Мика под носом качается усатая тень.
Мик еще раз берет аккорд, потом повторяет его совсем тихо:  мне
кажется, он уплывает вместе с комнатой.

  А ну, теперь скажи, что такое музыка, -- шепчут мои губы. Под
горлом вся радость собирается в истерически прыгающий комок. --
Музыка  --  это есть одновременное звуковое изображение чувства
движения  и  движения  чувства.  --   Мои   губы   бесчисленное
количество  раз повторяют, вышептывают эти слова. Я все больше,
все глубже вступаю в их смысл и изнываю от восторга.

  Я пытаюсь вздохнуть, но настолько шибко весь я натянут,  весь
напряжен, что, потянув в себя воздух глубже -- вдыхаю и выдыхаю
его коротенькими рывками. Я хочу снять с ручки кресла порошок и
понюхать,  но хотя я натуживаю всю силу воли и приказываю рукам
двигаться быстро, руки не слушаются, движутся туго, медленно, в
какой-то пугливой окаменелости  сдерживаемые  боязнью  разбить,
рассыпать, опрокинуть.

  Уже  долго  я  сижу, с ногой на ногу, слегка на одном боку. И
нога и бок, на которых я сижу всей тяжестью, устали,  мурашечно
затекли,  желают смены. Я натуживаю свою волю, хочу сдвинуться,
повернуться, сесть иначе, сесть на другой бок, но тело пугливо,
мерзло, сковано, словно и ему достаточно  только  сдвинуться  и
все   загрохочет,   упадет.  Желание  разорвать,  нарушить  эту
пугливую  окаменелость,  и  одновременная   неспособность   это
сделать  рождают  во  мне  раздражение.  Но  и  раздражение это
безмолвное, глубоко нутряное, ничем не разрядимое и потому  все
растущее.

  -- А  Вадим-то  наш  уже  совсем занюхан. -- Это говорит Мик.
Потом проходит какой-то промежуток времени, в течение которого,
я знаю, все на меня смотрят. Я сижу окаменело,  не  поворачивая
головы.  В  шее  у меня все то же чувство: если поверну голову,
так опрокину комнату. -- И вовсе он не занюхан. Просто  у  него
реакция и ему надо дать скорее понюшку. -- Это говорит Нелли.

  Мик приближается. Я слышу, как над моим ухом он разворачивает
порошок,  но  я  не  смотрю туда. Я отворачиваю, опускаю глаза,
делаю все -- только бы он их не видел. Я  боюсь  показать  свои
глаза.  Это  новое  чувство.  В  этой  боязни показать глаза не
стыдливость, не застенчивость, нет,  --  это  боязнь  унижения,
позора и еще чего-то совсем ужасного, что в них сейчас открыто.
Я чувствую зубочистку у ноздри и тяну. Потом еще раз.

  Я  хочу  сказать спасибо, но голос застрял. -- Благодарю вас,
-- говорю я, наконец, но до того, как сказать эти слова, крепко
кашляю, кашлем достаю голос. Но это не  мой  голос.  Это  чтото
глухое, радостно трудное, сквозь сжатые зубы.

  Мик  все еще стоит подле. -- Быть может, вам что-нибудь надо,
-- спрашивает он. Я киваю головой, чувствую, что  движения  уже
легче,  развязаннее.  Глухого  раздражения уже нет, есть свежий
налет радости.

  Мик берет меня за руку, я  встаю,  иду.  Сперва  это  немного
трудно. В ногах у меня боязнь поскользнуться, опрокинуться, как
у  очень  иззябшего  человека,  ступившего  на скользкий лед. В
коридоре меня сразу шибко зазнобило.

  По дороге в уборную в коридоре сильный запах  капусты  и  еще
чего-то   съедобного.   При  воспоминании  о  еде  я  испытываю
отвращение, но отвращение это особое. Меня воротит от  еды,  не
от  сытости, а от душевной потрясенности. Мое горло кажется мне
таким стянутым и нежным, что даже маленький кусок  пищи  должен
застрять в нем или порвать его.

  На  пианино  у Мика стоит стакан воды. -- Выпейте, -- говорит
он тоже сквозь зубы и тоже прячет глаза, -- будет еще лучше.  Я
натуживаюсь,  я  хочу  быстроты, но рука моя медленномедленно и
как-то пугливо округло тянется  к  стакану.  Язык  и  небо  так
черствы  и сухи, что вода совсем их не мочит, только холодит. В
момент  глотка  я  и  к  воде  чувствую  отвращение,  пью,  как
лекарство. -- Самое лучшее, это черный кофе, говорит Мик, -- но
его нет. Курите, это тоже хорошо. -- Я закуриваю.

  Каждый  раз,  когда  я подношу папиросу к губам, я ловлю свои
губы  в  беспрестанном,  сосущем  движении.  Им,  этим  сосущим
движением,    выбрасывается    непереносимый    излишек   моего
наслаждения. Я знаю, что при необходимости мог  бы  сдержаться,
но это было бы так же неестественно, как во время быстрого бега
держать руки по швам.

  От   воды   ли,   от  папиросы,  или  от  новых  понюшек  уже
кончающегося  кокаина,  но  я  чувствую,  что  мое   боязливое,
оледенелое  и расшатанно двигающееся, как бы чего не опрокинуть
и не повалить, тело, -- что  иззябшие  ноги,  нащупывающие  пол
словно  по  льду,  -- что все мое странное, похожее на болезнь,
состояние, -- что все это тоже жалкая оболочка, в которую влито
тихо буйствующее ликование.

  Я иду к столу. Пока я делаю шаг, пока сгибаю в колене и снова
в тугой боязни ставлю ногу,  мне  мое  движение  кажется  столь
мучающе  длительным,  будто оно никогда не закончится. Но когда
шаг уже сделан, когда движение уже закончено, то  оно,  --  это
свершившееся  движение,  кажется  мне в моем воспоминании столь
призрачно мгновенным, словно  ни  его,  ни  сопровождавших  его
усилий,  совсем  и  не  было.  И  я  уже  знаю: в этой мучающей
длинности свершаемого,  и  в  этом  призрачном  пропадании  уже
свершившегося,  --  в  этой большой двойственности проходит вся
эта ночь.

Долгим    и    некончающимся   кажется    мне   это
одевание,  это  дрожащее  влезание  в  рукава  моей
шинели,   после   того   как   я,  срывающимся   от
ликования  голосом,  предлагаю   Мику   поехать  ко
мне  домой,  взять  там  ценную  вещь и выменять на
новые  порошки.  Но  вот  уже  шубы  одеты, и  мы в
коридоре  и  будто  и  не  было  этих  трудных уси-
лий,  затраченных  на  одевание.  Долгим  и   муча-
юще    некончающимся    кажется    это    гибельное
схождение  с  лестницы,  словно   покрытой   сколь-
зким  льдом,  на  которой  ноги мои  едва сдержива-
ются,  чтобы  не  поскользнуться,  и  в то же время
дергающе  торопятся,  будто  позади   их   грозится
укусить  собака.  Но  вот  мы  уже внизу, и будто и
не  было  ни  этих  усилий,  мучающих  и  дрожащих,
ни  этой  лестницы,  --  словно  мы  из комнаты пря-
миком  вышли  на  улицу.  Долгими   и   некончающи-
мися  кажутся  и  эта  езда  по  пустому  визжащему
от  мороза  городу,  и  этот  донимающий  спину оз-
ноб, и  эти  лохмотья  пара, и эта золотая проволо-
ка  фонарей,  мокро  вьющаяся  в  слезящихся   гла-
зах  и  отпрыгивающая,  когда  моргаю.  Но  вот  мы
уже  у  ворот  и  будто  ничего  этого  и  не было,
словно  из  комнаты  Хирге   я   прямиком  вошел  в
эти   ворота.   Долгим   и   некончающимся  кажется
мне   это   дрожание  в  морозе  перед   сверкающей
зеленой  луной  дверью,  пока  вспыхивает   за  нею
желтый  свет   с   сонно  чухающимся  Матвеем,  это
восхождение  по  лестнице,  это   отмыкание   квар-
тиры,  это  прокрадывание  по  черной  передней   и
столовой  в  тихую  спальню  матери, и это сладост-
ное  дрожание  при  этом   любви  к  матери,  такой
любви,  такой  любви,  какой  никогда  и  не знал и
не чувствовал, и  в  такой радости, в  таком обожа-
нии,  будто  и  крадусь-то  я  только за тем, чтобы
сделать  ей,  --   маме,  что-то   доброе,  хорошее,
спасительное.  Бесконечным  кажется   это   подкра-
дывание  к  зеркальному   бельевому   шкапу,  кото-
рый,  чтобы  он  не  скрипел,  я  раскрываю не мед-
ленно,  не  осторожно  (от  этого  он  скрипит  еще
больше), --  а рывком,  сразу, так что  в  распахну-
тую   зеленую   дверцу   влетает   спящая    голова
матери  под  лампадой  и  потом  качается. Бесконе-
чным,   мучающим,   некончающимся,  а   под   конец
призрачным  и  словно  небывшим   кажется   все:  и
поиски  в  белье  с  запахом  дешевой  карамели,  и
нахождение   броши,  и   возвращение   обратно   по
лестнице,  которая  опять  из  скользкого  льда,  и
сразу   угроза  собаки,  и  прохождение  мимо  Мат-
вея,  который  будто  нарочно  старается  заглянуть
в  мои  страшные  глаза,  и  странно  трудное шага-
ние  по  длинному  заснеженному  двору  (я только у
саней  замечаю,  что  все  еще  иду на цыпочках), и
влезание  в  сани  в  дрожащей  пугливости, что они
дернут,  и  я  сяду  мимо,  и  возвращение  обратно
сюда, в эту нагретую тишину комнаты.

  В затылке у меня чувство закованной сжатости. Глаза  моргающе
напряжены,  как  при  быстрой  ходьбе  в  темноте, когда мучает
ожидание наткнуться на что-то острое. Ни  частое  моргание,  ни
ясная видимость предметов нс облегчают. Я закрываю глаза, но их
напряженность перенимают веки: они ноют, словно ждут удара.

  Я  стою  у  стола.  Чем дольше я стою, тем шибче каменею, тем
труднее мне сдернуть себя с места. В эту кокаинную ночь все мое
тело то каменеет в неподвижности, и мне трудно  сдернуться,  то
устремляется  к  дергающемуся  движению,  и  тогда  мне  трудно
остановиться: по улице с Миком трудны были только первые  шаги,
но   потом   все   во  мне  дергающе  заходило,  ноги  зашагали
электрически, и  безумно,  безумно  росло  глухое  раздражение,
когда  впереди  случался прохожий; обойти боюсь, то ли опрокину
прохожего,  то  ли  задену  за  дом  и  опрокинусь  сам,  --  а
приутишить шаги не в моей власти.

  Вот  в  комнату  входит  Мик.  В  руках  у него новые порошки
кокаина, и он странными движениями прикрывает дверь, точно  она
может  на  него  свалиться.  Верхняя  лампа потушена. В комнате
почти мрак. В осеннем качающем свете свечи, между  портьерой  и
шкапом  втиснулись Нелли и Зандер. Их головы на вытянутых шеях.
У Нелли кривая шея, ее голова вытянута вбок, и кажется как  раз
с  этой стороны движутся на нас грозные шорохи ночной квартиры.
Глаза безумно стоят. В  комнате  все  останавливается,  у  всех
движутся  только губы. -- Тиштиштиштиш, -- быстрым, сливающимся
шепотом высвистывает Нелли. -- Кто-то идет, --  шепчет  Зандер,
--  кто-то  идет  сюда,  -- шепотом выкрикивает он и голова его
безостановочно трясется. И я уже заражен. Я уже тоже  боюсь.  Я
уже  тоже не могу вообразить ничего более страшного, как именно
то, что сюда, в эту тихую, темную комнату придет шумный, бодрый
и дневной человек и увидит наши  глаза  и  всех  нас  в  этаком
состоянии.   И   я   чувствую:  достаточно  сейчас  выстрелить,
пронзительно закричать или дико залаять -- и нежная ниточка, на
которой держится мой тихо бушующий мозг, -- порвется. Сейчас  в
этой ночной тишине, я особенно боюсь за эту ниточку.

  Я  сижу  в кресле. Голова моя так напряжена, что мне кажется,
будто она  колышется.  Мое  тело  захолодало,  застыло,  словно
отпало  от  головы: чтобы почувствовать ногу или руку, я должен
двинуть ими.

  Вокруг меня  люди,  много,  очень  много  людей.  Но  это  не
галлюцинация:  я  вижу  этих людей не вне, а внутри себя. Здесь
студенты, учащиеся женщины и другие, но все какие-то  странные:
косые,   кривые,   безносые,   волосатые,   бородатые.  --  Ах,
профессор, -- восторженно кричит курсистка (профессор это я) --
ах, профессор, пожалуйста, сегодня о спорте. Она об одном глазу
и  протягивает  мне  издали  руки.  Кривые,  косые,  бородатые,
волосатые,  все  такие,  которым нельзя и страшно раздеться, --
вопят: -- да, профессор, да, о спорте -- да, про спорт -- дайте
определение, что такое спорт. Я  небрежно  улыбаюсь  и  кривые,
косые,  бородатые,  волосатые круто стихают. -- Спорт, господа,
это есть затрата  физической  энергии  в  непременных  условиях
взаимного   соревнования  и  совершенной  непроизводительности.
Безрукие, кривые, косые дико орут -- "дальше"  --  "ещееще"  --
"дальше". Ученая женщина об одном глазу локтями бьет по мордам,
приговаривает  --  простите,  коллега,  -- и продирается к моей
кафедре. Я поднимаю руку. Тишина. -- Для нас, господа, -- шепчу
я,  --  важен  не  спорт,  не  его  сущность,  а  степень   его
воздействия,  его  влияние на общество, и даже, если угодно, не
государство.  Вот  почему,  в  ознаменование  намеченной  темы,
позвольте  мне сказать несколько слов, относящихся не к спорту,
а  к  спортсменам.  Не  думайте,  что  я  имею  в  виду  только
спортсменов профессионалов, таких, которые берут деньги за свои
выступления  и  от  этого  живут.  Нет. Ведь важно не только от
чего, но во имя чего живет человек. Поэтому под спортсменами, о
которых я говорю, я  разумею  решительно  всех  нам  известных,
независимо  от  того,  является ли для них спорт профессией или
призванием, средством  к  существованию  или  целью  их  жизни.
Достаточно   только   обратить   внимание   на   все   растущую
популярность таких спортсменов,  чтобы  признать,  что  уже  не
просто  успех,  а  уже истинное обожание этих людей захватывает
все большие круги общества. Об этих людях пишут газеты, их лица
фотографируются, -- (при  чем  здесь  лицо),  --  появляются  в
журналах,  и,  кажется, уже очень немного недостает, чтобы люди
эти стали национальной гордостью. Можно еще понять, если  нация
гордится  своими  Бетховенами, Вольтерами, Толстыми (хотя и то,
при чем здесь нация), -- но  чтобы  нация  гордилась  тем,  что
ляжки  у  Ивана Цыбулькина здоровее, чем у Ганса Мюллера, -- не
кажется ли вам, господа, что подобная гордость  свидетельствует
не  столько  о  силе  и здоровье Цыбулькина, сколько о немощи и
болезни нации. Ведь если Иван  Цыбулькин  имеет  успех,  --  то
ясно,  что  каждый,  кто  этому  Ивану  с  таким подозрительным
обожанием апплодирует, уже одними  своими  хлопками  всенародно
заявляет   свою   восторженную   готовность   поменяться  своей
жизненной ролью с тем, к кому относятся  его  апплодисменты,  и
что  чем  больше таких апплодирующих людей, тем ближе ведет все
это к повороту в общественном  мнении,  и  тем  самым  во  всей
нации,  которая  выберет  своим  идеалом и захочет стать Иваном
Цыбулькиным, единственной и  общепризнанной  заслугой  которого
будут его ужасно здоровые ляжки.

  Бесчисленное  множество  раз шепчу я эти слова. И мне хочется
сдержать эту ночь, мне так хорошо и так  ясно  во  мне,  я  так
неномерно влюблен в эту жизнь, мне хочется все замедлить, долго
откусывать   обожание   каждой   секунды,   но   уж   ничто  не
останавливается, и вся эта ночь неудержимо и быстро уходит.

  Сквозь щели портьер я вижу рассвет. Под глазами  и  в  скулах
пустота  и  тяжесть.  Все  как-то грузно останавливается вокруг
меня и во мне. В носу все жадно  раскрыто,  тоскующе  пусто  до
самого горла, и дыхание больно царапает -- не то воздух слишком
жесток,  не то внутренность носа стала слишком нежна. Я пытаюсь
отогнать эту все тяжче наваливающуюся на меня тоску, я  пытаюсь
вернуть   мои   мысли,   мои   восторги  и  восторги  бородатых
слушателей, но в памяти моей возникает  вся  эта  ночь,  и  мне
делается  так  стыдно,  так  срамно,  что  впервые  правдиво  и
искренно я чувствую, что не хочу больше жить.

  На столе, где разбросаны игральные карты,  я  начинаю  искать
пакет  с кокаином. Все карты лежат рубашками вверх. Осторожно я
раздвигаю их, опрокидываю одну, начинаю разбрасывать,  наконец,
бессмысленно рвать, от отсутствия кокаина испытывая все больший
ужас  от  этой  страшной  тоски.  Но кокаина, конечно, нет. Его
унесли Мик и Зандер. В комнате никого нет. Я не сажусь, я падаю
на диван. Пригнутый я  страшно  дышу,  --  вдыхая,  поднимаюсь,
выдыхая  опадаю,  словно  этим вонзающимся столбом воздуха могу
остудить огонь отчаяния. И только хитрый бесенок  в  дальнем  и
глубоком тайничке моего сознания, тот самый, который продолжает
светить  и  не тухнет даже при самом страшном урагане чувств --
только  этот  хитрый  бесенок  говорит  мне  о  том,  что  надо
смириться,  что  не  надо думать о кокаине, что думая о нем и в
особенности о возможности его наличия здесь в  комнате,  я  еще
только больше раздразниваю, только еще ужаснее мучаю себя.

  В  страшной, в никогда еще небывалой тоске, я закрываю глаза.
И медленно и плавно комната начинает  поворачиваться  и  падать
одним  углом.  Угол  опускается  глубже,  проползает подо мной,
лезет подо мной, лезет позади меня вверх, появляется надо  мной
и снова, но уже стремительно падает. Я раскрываю глаза, комната
вонзается  на  место, сохранив свое кружение в моей голове. Шея
не  держит,  голова  моя  обваливается  на  грудь,  повертывает
комнату  вверх  ногами.  -- Что они сделали, что они сделали со
мной, -- шепчу я и потом, бессмысленно помолчав, еще говорю: --
что ж, я пропал. Но уже хитрый бесенок, тот самый,  который  --
(если  только  к  нему  прислушаться)  --  даже самые радостные
чувства  отравляет  сомнением,  --  а  самое  ужасное  отчаяние
облегчает  надеждой,  --  этот  хитрый,  ни  во  что не верящий
бесенок мне говорил: -- все  твои  слова  это  театр,  все  это
только  театр;  пропасть  ты  не пропал, а ежели тебе худо, так
одевайся и иди на воздух: здесь тебе сидеть нечего.

        5

  На улице было еще сумеречно. Небо, грязно  малиновое,  висело
низко.  Меня  обогнал трамвай, -- сквозь его заснеженные стекла
расплющенными  апельсинами  просвечивало  горевшее   в   вагоне
электричество.  Позади  трамвая опавшая сетка бороздила и белой
струей снега била верх. Мне представилось, как в вагоне, звонко
потрескивающем от мороза, где кисло пахнет мокрым сукном, тесно
сидят и стоят люди и опыхивают друг друга густыми парами своего
утреннего, гнилью пахнущего дыхания. Впереди меня шел старик  с
палкой.  Он  часто  останавливался, подпирался палкой в живот и
подолгу и хрипло харкал. Глаза его, когда он  останавливался  и
кашлял,  смотрели на снег так, словно видели там нечто ужасное.
И каждый раз, когда он выхаркивал зеленое, -- мое горло  делало
глоток,  и  мне  представлялось,  что я глотаю то самое, что он
сплевывает. Никогда не думалось мне, что человек, что все  люди
могли  бы  внушать  такое  непомерное  отвращение,  как  я  это
чувствовал в это утро.

  На углу ветер трепыхал афишей на театральном столбе. Когда  я
вошел  в  его  полосу,  то  мимо гремевшего цепями грузовика --
через улицу перебежала девочка. На другой стороне тротуара мать
видимо закаменела в страхе, но когда ребенок невредимо  добежал
до  нее,  то  она  больно схватила его за руку и тут же побила.
Сделав глаза щелками и рот четырехугольником -- ребенок  ревел.
Все  было ясно: мать скверно мстит своему ребенку за тот страх,
который она по его вине  перечувствовала.  Но  если  таково  то
лучшее, чем хвастается человек, -- мать, то каковы же остальные
люди.

  На улице посветлело и уже стало утро, когда я вошел к себе во
двор.  На  дорожке  был  свеже посыпан яркий желтый песочек, на
котором чьито новые калоши вдавили оспенные  следы.  Садик  для
господ был запущен и грязен. От сброшенного туда со всего двора
снега  он приподнялся над двором и в нем укоротились деревья. В
снегу этом беспорядочно лежали мокрые черные доски и  только  с
трудом  можно  было  признать  в  них,  затонувшие  в сугробах,
сиденья скамеек.

  Матвей чистил мелом дверную  ручку,  свободной  рукой  дергая
совершенно  так  же, как и той, что совершал работу, но когда я
приблизился, -- зазвонил  телефон,  и  он  сбежал  в  будку.  Я
поднялся по лестнице и отпер дверь. Бросив фуражку на подставку
висячего  зеркала, которое закачало обеденный стол с неубранным
с вечера самоваром, --  стараясь  ступать  тише,  я  прошел  по
корридору и вошел к себе в комнату.

  В  первое мгновение меня удивило, что у окна еще горит лампа,
и я даже попытался припомнить -- когда же я ее забыл  потушить.
Но уже из кресла, руками тяжко опираясь на ручки, мне навстречу
поднялась  моя мать. Глядя мне пристально в глаза, она медленно
приближалась. Я посмотрел в ее глаза и сразу вокруг меня  стало
ужасно  тихо.  В кухне, лопающимися струнами, капал водопровод.
-- Вор, -- едва шевельнув  губами  на  желтом  личике,  сказала
мать.  Она сказала это страшное слово отчетливым шепотом и даже
не  зажмурилась,  когда,   --   подчиняясь   какой-то   внешней
необходимости действий, одновременно выполняя и ужасаясь ею, --
размахнулся  и ударил ее по лицу. -- Мой сын вор, -- спокойно и
горестно, словно рассуждала сама с собой,  прошептала  мать,  и
страшно  тряся  седой головой и помедлив точно ожидая, не ударю
ли я еще раз, медленно с жалко висящими плечами и руками, пошла
к двери.

  Под каменным подоконником в трубах отопления что-то  щелкало,
шипело,  лилось.  Оттуда шла душная теплота. На столе, не давая
света, в  лампе  желто  тлела  проволока.  Нос  мой  запух,  не
пропускал дыхания. А за окном соседний дом начал морщиться; его
труба  оторвалась и мокро расползалась в металлических небесах.
Но я не старался сморгнуть заливавшие глаза слезы.

        6

  Через полчаса я подходил к дому, где жил Яг. У подъезда стоял
извозчик, нагруженный чемоданами. Рядом, одетый  по  дорожному,
суетился  Яг  со  своей  "испанкой".  Завидя  меня  и путаясь в
огромной своей дохе, он подбежал мне навстречу и обнял меня.  В
двух   словах   я   рассказал,   что   дома  у  меня  случилась
неприятность, что я, можно сказать, остался без крова, и  Яг  с
бодрой возбужденностью человека, торопящегося в отъезд, даже не
дав  мне  досказать до конца, и восклицая, что это прекрасно, и
даже, вот истинный Господь, очень  даже  кстати  предложил  мне
немедленно же поселиться в его комнате.

  Крепко  сжимая  мою  руку,  он  потащил  меня  в дом, на ходу
буркнул выносившей баул горничной, что все три месяца,  которые
он  пробудет  в Казани, в его комнате буду жить я, -- все также
бегом протащил меня по лестнице и потом сквозь  залу  до  своих
дверей,  вставил  ключ, с сердитым видом сунул мне в руку пачку
денег, повторяя при этом ни-ни-ни, и  еще  раз  поспешно  обняв
меня  и извинившись, что боится опоздать на поезд, махнув рукой
убежал.

  Оставшись один и отперев дверь, я со странным чувством  вошел
в  свое  новое  жилище.  Все  произошло  слишком  быстро  и  от
бессонной ночи меня гадко мутило.  В  комнате  был  беспорядок,
какая-то  покинутость  и тоска отъезда. На столе стояли грязные
тарелки, остатки ужина и куски хлеба.  Я  отломил  кусочек,  но
лишь  только  почувствовал его во рту, как тут же, не разжевав,
проглотил, ощутив небывалую пустоту и дергающую  воздушность  в
скулах. Впервые узнавая, что значит голод после кокаина, я стал
жадно  есть,  руками  обрывая  сальное мясо, -- обморочно дрожа
рукой  и  шеей,  напихивая  рот,  проглатывая  снова,  набивал,
испытывая  желание  рычать  и  в  то  же время чувствуя нервный
хохоток над этим желанием. А когда съев и сразу сонно отяжелев,
хотя мог еще съесть много, доплелся до дивана и лег, то  тотчас
в   протянутых   ногах  что-то  мягко,  недвижно  задергало.  И
приснилось мне, как моя бедная старая мать,  в  рваной  шубенке
шагает по городу и мутными и страшными глазами ищет меня.



         * МЫСЛИ * 

        1

  Выспавшись,  я  уже  на  следующее утро снова поехал к Хирге,
купил у него полтора грамма кокаина, и так это пошло дальше, --
изо дня в день. Но невольно, лишь только записал я  сейчас  все
эти  слова,  как  тотчас,  с  чрезвычайной  явственностью,  мне
представилась презрительная улыбка на лице  того,  в  чьи  руки
попадут эти мои печальные записки.

  В  самом  деле, я чувствую, что эти самые слова, или, вернее,
мои поступки, которые должны характеризовать силу  кокаина,  --
для   каждого   нормального   человека,   с   гораздо   большей
вероятностью,  будут  характеризовать  только  мою  собственную
слабость,  и, таким образом, уж непременно возбудят отчуждение;
обидное, презрительное отчуждение,  возникающее  даже  в  самом
чутком  слушателе,  лишь  только  он начинает сознавать, что то
самое   стечение   обстоятельств,   которое   погубило    жизнь
рассказчика,  ни  в  коей  мере  (случись с ним, со слушателем,
нечто  подобное)  не  могло  бы  испортить  или  изменить   его
собственную жизнь.

  Все  это  я  говорю,  исходя  из  того,  что  точно  такое же
презрительное отчуждение почувствовал бы я сам, не  случись  со
мной  этой первой кокаинной пробы, и что только теперь, вступив
на дорогу моей гибели, я знаю, что подобное презрение  возникло
бы   во  мне  не  столько  вследствие  возвеличения  мною  моей
личности, сколько по причине недооценки силы кокаина.  Итак  --
сила кокаина. Но в чем, в чем же выражается эта сила?

        2

  За  долгие  ночи  и долгие дни под кокаином в ягиной комнате,
мне пришла мысль о том, что для человека  важны  не  события  в
окружающей  его  жизни,  а лишь отражаемость этих событий в его
сознании. Пусть события изменились, но, поскольку их  изменение
не  отразилось  в  сознании,  такая  их  перемена есть нуль, --
совершеннейшее ничто. Так, например, человек,  отражая  в  себе
события своего обогащения, продолжает чувствовать себя богачем,
если  он  еще  не  знает,  что банк, хранящий его капиталы, уже
лопнул. Так, человек, отражая  в  себе  жизнь  своего  ребенка,
продолжает  быть  отцом,  раз  до  него не дошла еще весть, что
ребенок задавлен и уже умер. Человек живет, таким  образом,  не
событиями  внешнего  мира,  а лишь отражаемостью этих событий в
своем сознании.

  Вся жизнь человека,  вся  его  работа,  его  поступки,  воля,
физическая  и мозговая силы, все это напрягается и тратится без
счета и без меры только на то, чтобы свершить во  внешнем  мире
некое  событие,  но  не  ради  этого  события  как  такового, а
единственно для того, чтобы ощутить отражение этого  события  в
своем  сознании. И если ко всему этому добавить еще, что в этих
стремлениях человек добивается свершения  лишь  таких  событий,
которые, будучи отражены в его сознании, вызовут в нем ощущение
радости  и  счастья,  --  то  непосредственно  обнажается  весь
механизм,  двигающий  в  жизни  решительно  каждым   человеком,
совершенно  независимо  от того -- дурень и жесток, или хорош и
добр этот человек.

  Иначе говоря, если один человек стремится свергнуть  царское,
а   другой   революционное   правительство,  если  один  желает
обогащаться, а другой раздать свои богатства бедным, то все эти
противоречивые устремления свидетельствуют лишь о  разнообразии
рода  человеческой  деятельности, который в лучшем случае (да и
то не всегда) мог  бы  служить  в  виде  характеристики  каждой
личности  в  отдельности, причина же человеческой деятельности,
как бы эта деятельность ни была разнообразна, всегда одинакова:
потребность свершения во внешнем мире таких  событий,  которые,
будучи отражены в сознании, вызовут ощущение счастья.

  Так было и в моей маленькой жизни. Дорога ко внешнему событию
была  намечена:  я  желал стать знаменитым адвокатом и богачем.
Казалось, мне бы оставалось только идти и идти по этой  дороге,
тем  более,  что  многое  (как я себя в этом уговаривал) весьма
благоприятствовало мне. Но странно. Чем дольше я пробивался  по
пути  к  заветной  цели,  тем  чаще случалось так, что в темной
комнате я ложился на диван, и сразу воображал себя все тем, чем
желал стать, инстинктом лени  и  мечтательности  познавая,  что
осуществление   всех  этих  внешних  событий  не  стоит  такого
громадного количества времени и труда,  не  стоит  хотя-бы  уже
потому, что ощущение счастья было бы тем сильнее, чем быстрее и
неожиданнее свершились бы вызывающие его события.

  Но  такова  была  уже  сила  привычки,  что  даже  в мечтах о
счастье, я прежде всего думал не об ощущении счастья, а о таком
событии, которое (свершись оно), вызовет во мне  это  ощущение,
не будучи в силах отделить эти два элемента друг от друга. Даже
в   мечтах   я  принужден  был  прежде  всего  вообразить  себе
какое-нибудь замечательное событие в моей будущей жизни, и лишь
затем, картиной этого  события,  получал  возможность  радостно
будоражить в себе ощущение счастья.

  Все  дело  заключалось  в  том,  что  до  моего  знакомства с
кокаином я ошибочно полагал, будто счастье --  это  есть  нечто
целое,  между  тем,  как  на  самом-то деле всякое человеческое
счастье  состоит  из  хитрейшего  слияния  двух  элементов:  1)
физического  ощущения  счастья  и  2)  того  внешнего  события,
которое является психическим возбудителем этого ощущения.

  И только тогда, когда я впервые испробовал кокаин, мне  стало
ясно.  Мне  стало  ясно,  что  то внешнее событие, о достижении
которого я мечтаю, ради свершения которого тружусь,  трачу  всю
мою  жизнь,  и, в конце концов, быть может, его не достигну, --
это событие  необходимо  мне  лишь  постольку,  поскольку  оно,
отражаясь  в моем сознании, возбудит во мне ощущение счастья. И
если, как я в этом убедился, крохотная щепотка кокаина могуче и
в единый миг возбуждает в моем организме это ощущение счастья в
никогда неиспытанной раньше огромности, то тем самым совершенно
отпадает необходимость  в  каком  бы  то  ни  было  событии,  и
следовательно  бессмысленными  становятся труд, усилия и время,
которые,  для  осуществления  этого  события,  нужно  было   бы
затратить.

  Вот эта-то способность кокаина возбуждать физическое ощущения
счастья  вне  всякой психической зависимости от окружающих меня
внешних событий даже тогда, когда отражаемость этих  событий  в
моем  сознании  должна была бы вызывать тоску, отчаяние и горе,
--  вот  это-то  свойство   кокаина   и   было   той   страшной
притягательной  силой,  бороться  и  противостоять которой я не
только не могу, но и не хотел.

  Бороться и противостоять кокаину я  мог  бы  только  в  одном
случае:  если  бы  ощущение  счастья  возбуждалось бы во мне не
столько свершением внешнего события, сколько той работой,  теми
усилиями,  тем  трудом,  которые, для достижения этого события,
следовало затратить. Но этого в моей жизни не было.

        3

  Само собою разумеется, что все вышесказанное о кокаине  нужно
понимать  отнюдь  не как мнение о нем вообще, а лишь как мнение
об  этом  яде  такого  человека,  который  только-только  начал
нюхать.  Такому  человеку  и в самом деле кажется, что основное
свойство кокаина -- это есть  способность  возбуждать  ощущение
счастья;  так  непойманная  мышь уверена, что основное свойство
мышеловки это тот кусок сала, который ей хочется съесть.

  Самым  ужасным  и  неизменно  следующим  после  многочасового
действия  кокаина явлением -- была та мучительная, неотвратимая
и страшная реакция (или, как медики  ее  называют,  депрессия),
которая  овладевала мною тотчас, лишь только кончался последний
порошок кокаина.  Реакция  эта  продолжалась  долго,  на  часах
длилась  примерно  в  течение  трех,  иногда  четырех  часов, и
выражалась в такой мрачной и такой  смертной  тоске,  что  хоть
разум  и  знал,  что  через  несколько  часов все это пройдет и
выветрится, но чувство в это не верило.

  Известно, что чем сильнее  чувство,  овладевающее  человеком,
тем  слабее  способность  самонаблюдения.  Пока я находился под
действием кокаина, чувства,  возбуждаемые  им,  были  настолько
могущественны и сильны, что моя способность наблюдения за собой
ослабевала  до  степени,  как  это  возможно наблюдать только у
некоторых  душевнобольных.  Таким  образом  чувства,  владевшие
мною,  пока я находился под кокаином, уже не сдерживались ничем
и полностью, вплоть до идеальной искренности, вылезали  наружу,
проявляясь  в  моих  жестах, и в моем лице, и в моих поступках.
Под  кокаином  до  таких  громадных  размеров   вырастало   мое
чувствующее Я, что самонаблюдающее Я прекращало работу. Но лишь
только кончался кокаин, как возникал ужас. Ужас этот заключался
в том, что я начинал видеть себя, видеть таким, каков я был под
кокаином. И вот наступали страшные часы. Тяжело опадало тело, в
злобном  отчаянии  от невыразимой, неизвестно откуда взявшейся,
тоски ногти врезались  в  ладони,  а  память,  как  в  тошноте,
возвращала  обратно все, и я смотрел, не мог не смотреть на эти
видения зловещего срама.

  Вспоминалось до мельчайших подробностей все. И мое  замерзшее
состояние  у  двери  этой  тихой комнаты под кокаином в ночи, в
идиотической, но непобедимой тревоге, что вот-вот кто-то  идет,
и  войдет  сюда, и увидит мои ужасные глаза. И, кажется, часами
длящееся подкрадывание мое к  темному,  с  неопущенной  шторой,
ночному  окну,  сквозь которое, лишь только я отвернусь, кто-то
страшно заглядывает, хоть я и знаю,  что  окно  это  во  втором
этаже.  И  тушение лампы, которая своим чрезмерно ярким светом,
словно звучанием беспокоит, зовет сюда людей, и вот уже чудится
мне, что кто-то крадется по коридору к моей тоненькой,  хрупкой
двери.  И лежание на диване с напрягшейся шеей и неопускающейся
головой, словно  от  прикосновения  ее  с  подушкой  произойдет
грохот,  который  поднимет весь дом, между тем, как измученные,
ноющие в  ожидании  наткнуться  на  острое  глаза  пронзительно
смотрят  в  красную,  в  трясущуюся  тьму.  И  чирканье во тьме
спички, которую иззябшая в ознобе и  тугая  рука  так  боязливо
трет  о  коробку,  что  та никак не зажигается, а когда наконец
протяжно шипя вспыхивает, то дико отпрыгивается тело, и  спичка
выпадает  на  диван.  И  каждые  десять минут потребность новой
понюшки, когда с лежащей где-то тут на диване,  но  неизведомой
во  тьме  бумажки  похудевшие за ночь руки трясясь соскабливают
кокаин на тупую сторону стального пера, с которого, после того,
как это перо  (приподнимаемое  во  тьме  дрожащей  рукой),  уже
трясется  у  самой  ноздри  -- ничего не втягивается и в нос не
попадает, потому что перо от последнего  раза  намокло,  кокаин
его облепил, затвердел, пустил кислую ржавчину. И потом рассвет
и  все  более  отчетливая  видимость  предметов,  нисколько  не
распускающая мышц, а напротив, еще большая скованность движений
и  всего  тела,  тоскующего  по   скрывавшей,   точно   одеялом
прикрывающей   его  тьме  --  теперь,  когда  и  лицо  и  глаза
подвергаются необходимости быть видимыми на этом белом свету. И
бесчисленные  позывы  мочи,  когда   становилось   необходимым,
преодолевая  пугливую скованность тела, тут же в комнате ходить
на горшок, от производимого будто на весь дом чудовищного  шума
оскаливать   сжимающиеся,   замороженные   зубы,  в  липком,  в
непривычно остро пахнущем, в зловонном  поту,  как  на  ледяную
гору,  дико трясясь от озноба, лезть в темноте на диван, подчас
на грохнувшей пружине испуганно застывая воткнутым  коленом  до
следующего  позыва.  А  дальше  утро, вылизывание ржавого пера,
сухой  взлет  свежей  понюшки   из   нового   порошка,   легкое
головокружение  и  тошнота  в  наслаждении,  и  ужас от первого
чужого шума проснувшихся в  доме  людей.  И,  наконец,  стук  в
дверь,  редкий,  размеренный,  настойчивый,  --  и  мой кашель,
сотрясающий влезшее в  диван  потное  тело,  необходимый,  чтоб
выдернуть  застрявший голос, и дальше мой трепещущий от счастья
(несмотря на ужас) голос сквозь зубы --  кто  там,  что  нужно,
неумолимый,  и  вдруг,  и  вдруг  мгновенное  перемещение этого
стука, потому что за окном колют дрова.

  Каждый  раз,  лишь  только  кончался  кокаин,  возникали  эти
видения,  эти  картинные  воспоминания  о том, каким я был, как
выглядел  и  как  себя  странно  вел,  --  и  вместе  с   этими
воспоминаниями все больше и больше росла уверенность, что очень
и  очень  скоро,  если не завтра, то через месяц, если не через
месяц, так через год -- я кончу в сумасшедшем  доме.  С  каждым
разом  я  все  увеличивал дозу, нередко доводя ее уже до трех с
половиной грамм, тянувших действие наркоза в течение, примерно,
двадцати семи часов, но вся эта моя  ненасытность  с  одной,  и
желание  отдалить ужасные часы реакции с другой стороны, делали
эти, возникавшие после кокаина, воспоминания все более и  более
зловещими.  Увеличение  ли  дозы, расшатанный ли ядом организм,
или и то, и другое вместе было тому причиной, -- но та  внешняя
оболочка,   которую  выделяло  наружу  мое  кокаинное  счастье,
становилась все страшнее и страшнее.  Какие-то  странные  мании
овладевали мною уже через час после того, как я начинал нюхать,
--  иногда  это  была  мания поисков, когда кончался коробок со
спичками и я начинал искать их, отодвигая  мебель,  опоражнивая
ящики  стола,  при  этом  заведомо  зная,  что никаких спичек в
комнате нет, и все же с наслаждением продолжая поиски в течение
многих часов беспрерывно, -- иногда  это  была  мания  какой-то
мрачной  боязни;  ужас  который  усугублялся  тем, что я сам не
знал, чего или кого я боюсь, и тогда долгими  часами,  в  диком
страхе,  сидел  я на корточках у двери, внутренне раздираемый с
одной стороны невыносимой потребностью свежей понюшки  кокаина,
который  я  оставил  на диване, с другой -- страшной опасностью
хотя на короткое мгновение оставить  без  присмотра  охраняемую
мною дверь. Иногда же, а за последнее время это стало случаться
часто,  все  эти  мании  овладевали  мною сразу, -- тогда нервы
доходили до последней возможности напряжения, -- и вот  однажды
(это  случилось  глубокой ночью, когда в доме спали, и когда я,
приложив ухо к щели, сторожил дверь), в корридоре вдруг  что-то
гулко  по  ночному  ухнуло,  одновременно во мраке моей комнаты
возник протяжный вой, и только спустя мгновение  я  понял,  что
вою-то это я сам, и что моя же рука зажимает мне рот.

        4

  Один  страшный  вопрос  тяготил  надо  мной все это кокаинное
время. Вопрос этот был страшен, ибо ответить на него  обозначал
или  тупик, или выход на дорогу ужаснейшего из мировоззрений. И
мировоззрение это состояло в том, что  оскорбляло  то  светлое,
нежное и чистое, искренне и в спокойном состоянии, не оскорблял
даже самый последний негодяй: человеческую душу.

  Толчек  к  возникновению этого вопроса, как это часто бывает,
начинался с пустяков. Казалось бы и вправду, -- ну что в  такой
вещи особенного. Что особенного в том факте, что за время, пока
действует  кокаин  --  человек  испытывает  высоко  человечные,
благородные  чувства  (истеричную   сердечность,   ненормальную
доброту  и  проч.), а как только кончается воздействие кокаина,
так тотчас человеком  овладевают  чувства  звериные,  низменные
(озлобленность,  ярость,  жестокость). Казалось бы, ведь ничего
особенного в такой смене чувств нету, --  а  между  тем  именно
эта-то смена чувств и наталкивала на роковой вопрос.

  В самом деле, ведь то обстоятельство, что кокаин возбуждал во
мне  лучшие, человечнейшие мои чувства -- это я мог истолковать
наркотическим  воздействием  на  меня  кокаина.  Но  зато   как
объяснить  другое.  Как  объяснить ту неотвратимость, с которой
(после  кокаина)  вылезали  из  меня   низменнейшие,   звериные
чувства.   Как   объяснить   такое  вылезание,  постоянство,  и
непременность которого невольно наталкивало на мысль,  что  мои
человечнейшие чувства словно ниточкой связаны с моими звериными
чувствами, и что предельное напряжение и, значит, затраченность
одних  влечет  и  тянет  за  собою  вылезание  других,  подобно
песочным часам, где опустошение одного шара  --  предопределяет
наполнение другого.

  И  вот  возникает  вопрос: есть ли и знаменует ли собою такая
смена чувств -- лишь особое свойство кокаина, которое он  моему
организму  навязывает,  --  или  же такая реакция есть свойство
моего организма,  которое  под  действием  кокаина  лишь  более
наглядно проявляется.

  Утвердительный  ответ  на  первую  часть вопроса -- обозначал
тупик.  Утвердительный  ответ  на  вторую  часть   вопроса   --
раскрывал  выход  на  широченную дорогу. Ибо ведь очевидно, что
приписывая такую острую реакцию чувств свойству моего организма
(действием кокаина лишь более резко проявляемому), я тем  самым
принужден  был  признать,  что  и  помимо кокаина, во всяческих
других положениях, --  возбуждение  человечнейших  чувств  моей
души  будет  (в  виде реакции) вытягивать вслед за собой позывы
озверения.

  Фигурально выражаясь, я  себя  спрашивал:  не  есть  ли  душа
человеческая  нечто  вроде  качелей,  которые, получив толчек в
сторону    человечности,    уже    тем    самым    подвергаются
предрасположению откачнуться в сторону зверства.

  Я   пробовал   подыскать   какой-нибудь  жизненно  простой  и
подтверждающий такое предположение пример, и, как мне казалось,
находил его.

  Вот добрый и впечатлительный юноша  Иванов  сидит  в  театре.
Кругом  темно.  Идет  третий  акт сентиментальной пьесы. Злодеи
вот-вот уже торжествуют и потому, разумеется, на  краю  гибели.
Добродетельные герои почти что гибнут и потому, как полагается,
на   пороге   к   счастью.  Все  близится  к  благополучному  и
справедливому концу, которого  столь  жаждет  благородная  душа
Иванова и сердце его бьется жарко.

  В  нем,  в  Иванове, под возбудительным влиянием театрального
действа, под влиянием любви к этим честным, прекрасным и кротко
принимающим  страдания  человеческим  экземплярам,  которых  он
видит  на сцене и за счастье которых беспокоится, -- все больше
и больше напрягается и  усиливается  хрустальное  дрожание  его
благороднейших, его человечнейших чувств. Ни мелкого будничного
расчета,  ни похоти, ни злобы не чувствует и не может сейчас, в
эти блаженные минуты, как  ему  кажется,  почувствовать  добрый
юноша  Иванов.  Он сидит в нерушимой тишине темного зрительного
зала, он сидит с пылающим лицом, он сидит и радостно чувствует,
как душа его сладко изнывает от  страстной  потребности  сейчас
же,  сию минуту, тут же в театре радостно пожертвовать собой во
имя наивысших человеческих идеалов.

  Но вот, в  этой  напряженной,  в  этой  насыщенной  дрожанием
человеческих  переживаний  театральной темноте -- сосед Иванова
начинает вдруг громко и  по  собачьему  кашлять.  Иванов  сидит
рядом,  сосед  же  все  продолжает грохать, этот харкающий звук
назойливо лезет в ухо, и вот уже чувствует Иванов,  как  что-то
страшное,   звериное,   мутное   поднимается,   растет  в  нем,
захлестывает его. -- Черт  бы  вас  взял  с  вашим  кашлем,  --
ядовитым, змеиным шопотом, не выдержав, говорит наконец Иванов.
Он  говорит  эти  слова окончательно пьяный от страшного напора
совсем необычной  для  него  ненависти,  и  хоть  и  продолжает
смотреть  на  сцену,  но  от  ярости  и  остервенения  на этого
раскашлявшегося господина в  Иванове  все  так  дрожит,  что  в
первые  мгновения  он еще не старается снова настроиться, снова
вернуть прежнее настроение, но  еще  отчетливо  чувствует,  как
только мгновение тому назад в нем, в Иванове, было только одно,
с  трудом  сдерживаемое  желание:  изничтожить,  ударить, этого
нудного и долго кашлявшего соседа.

  И вот я  спрашиваю  себя:  что  же  является  причиной  столь
мгновенно  хищнического  осатанения  души  этого юноши Иванова.
Ответ только один: чрезмерная возбужденность его души в лучших,
в человечнейших и жертвеннейших чувствах. Но может быть это  не
так,  говорю  я,  может  быть, причина его озверения это кашель
соседа. Но, увы, этого не может  быть.  Кащель  не  может  быть
причиной  уже  по  одному  тому, что закашляйся этот сосед, ну,
хотя бы в трамвае, или еще где-нибудь (где Иванов находился  бы
в  несколько  ином  душевном  состоянии),  то ни в каком случае
добрый Иванов на него бы в такой  ужасной  мере  не  озлобился.
Таким  образом, кашель, в данном случае является только поводом
к разрядке  того  чувства,  к  которому  склоняло  Иванова  его
внутреннее, его душевное состояние.

  Но  внутреннее,  но  душевное  состояние  Иванова, каково оно
могло быть. Предположим, что мы, говоря о том, что он испытывал
возвышеннейшие, человечнейшие  чувства,  --  ошиблись.  Поэтому
откинем  их  и  попробуем  приставить  к  нему,  к Иванову, все
остальные, доступные человеку в  театре  чувства,  одновременно
сличая,  насколько эти иные чувства могли бы склонить Иванова к
такой звериной вспышке ненависти. Сделать  этот  опыт  нам  тем
легче,  ибо  список  этих  чувств  (если  отбросить их нюансы),
весьма невелик: нам остается только предположить,  что  Иванов,
сидя в театре, или 1) злобствовал вообще, или же 2) находился в
состоянии равнодушия и скуки.

  Но  если  бы  Иванов  был  бы озлоблен еще до того, как начал
кашлять его сосед, если бы Иванов сердился  на  актеров  за  их
дурную  игру,  или на автора за его безнравственную пьессу, или
на самого себя за то, что истратил на такой скверный  спектакль
последние  деньги,  -- разве он почувствовал бы такой звериный,
такой  дикий  припадок  ненависти  к   закашлявшемуся   соседу.
Конечно,  нет.  В  худшем  случае  он почувствовал бы досаду на
кашлявшего соседа, может быть, он даже пробормотал бы -- ну,  и
вы  тоже  еще  с  вашим  кашлем,  -- но такая досада еще ужасно
далека от желания  ударить,  изничтожить  человека,  ненавидеть
его.  Таким  образом,  предположение о том, будто Иванов еще до
кашля был сколько-нибудь  озлоблен,  и  что  эта-то  его  общая
озлобленность склонила его к такой острой вспышке ненависти, --
мы  принуждены  отстранить  как негодное. Поэтому откинем это и
попробуем предположить другое.

  Попробуем предположить, что Иванов скучал, что  он  испытывал
равнодушие. Может быть эти чувства склонили его к такому дикому
припадку  злобы  на своего кашляющего соседа. Но это уже совсем
не идет. В самом деле, если бы душа Иванова была бы в состоянии
холодного безразличия, если бы Иванов, глядя на сцену,  скучал,
так  разве  он  почувствовал  бы  потребность  ударить  соседа,
ударить только потому, что тот закашлялся. Да не  только  он  в
этом случае не ощутил бы такого желания, а весьма возможно, так
даже пожалел бы этого больного, кашляющего человека.

  Чтобы  покончить  теперь  с  Ивановым,  нам  остается  только
пополнить   досадный   пробел,   который   мы   допустили   при
перечислении  доступных  человеку  в театре чувств. Дело в том,
что мы не упомянули о (столь  часто  возникающем  под  влиянием
театрального  действа)  чувстве  смешливости,  в  то  время как
оно-то, это чувство, особенно важно  для  нашего  примера.  Оно
важно  нам,  ибо в полной мере устраняет возможный упрек, будто
злоба Иванова на  своего  кашляющего  соседа  была  обоснована:
кашель,  дескать,  мешал  ему слушать реплики актеров. Но разве
Иванову (находись он в состоянии смешливости), веселые  реплики
актеров,  возбуждающие эту смешливость, были бы менее интересны
и важны, разве он не с такой же настойчивостью, как в драме,  к
ним  бы  прислушивался?  А  между  тем,  в  этом случае никакой
кашель, никакое сморкание и прочие звуки соседа, если  бы  даже
они  и  мешали,  ни  в  коей мере не возбудили бы в нем желание
этого соседа ударить.

  Таким-то образом, силою вещей мы возвращаемся к прежнему, еще
ранее  высказанному  предположению.   Мы   принуждены   покорно
признать,  что только наисильнейшая душевная растроганность, и,
значит, возбужденное  дрожание  в  Иванове  его  жертвеннейших,
человечнейших  чувств  причиняют  в  его  душе  вылезание этого
низменного, хищного, звериного раздражения.

  Конечно, описанный  здесь  театральный  случай  нисколько  не
может еще рассчитывать на то, чтобы убедить хотя бы даже самого
доверчивого  из  нас.  Ведь  и  в  самом  деле,  справедливо ли
говорить об общей  природе  человеческой  души  и  приводить  в
пример   озлобление   какого-то   единичного   Иванова   с  его
простуженным соседом, брать пример явно  исключительный,  в  то
время  как  тут  же, в театре, сидит без малого тысяча человек,
которые, так же, как и этот Иванов, под  влиянием  театрального
действа  прожили несколько часов в высоком напряжении их лучших
душевных сил, -- (поскольку, конечно, это  театральное  действо
возбуждало  не  смех,  не веселье, не восхищение красивостью, а
душевную растроганность). Между тем, достаточно  нам  взглянуть
на  этих  людей,  на  их  лица,  --  и  во время антрактов и по
окончании спектакля, и мы с легкостью убедимся,  что  люди  эти
нисколько  не испытывают никакого там осатанения, ни на кого не
злобствуют, и никого не хотят ударить.

  На первый взгляд это  обстоятельство  как  будто  бы  здорово
расшатывает   все   наше   здание.   Ведь   мы   же   высказали
предположение, будто возбужденная растроганность  человечнейших
и  жертвеннейших  чувств  вызывает  в  людях предрасположение к
хищному озлоблению, к возникновению низменнейших инстинктов.  И
вот  перед  нами толпа театральных зрителей, людей, которые под
влиянием  театрального  действа  пережили  возбужденность  этих
своих  человечнейших чувств, мы видим, мы наблюдаем их лица и в
моменты, когда вспыхивает свет, и,  в  особенности,  когда  они
выходят из здания театра, а между тем, не находим в них ни тени
не  только  озлобления,  ни  даже  намека  на него. Таково наше
внешнее впечатление, однако же,  попробуем  не  удовлетвориться
им, попробуем вникнуть глубже. Попробуем поставить вопрос иначе
и  установить: не объясняется ли это отсутствие в этих зрителях
какого-либо хищнического инстинкта не потому вовсе, что его  не
было,   а  потому  лишь,  что  звериный  этот  инстинкт  в  них
удовлетворен,  --  удовлетворен  совершенно  так  же,  как  это
случилось бы с Ивановым, если бы он ударил своего соседа, а тот
не оказал бы сопротивления.

  Ведь   совершенно  очевидно,  что  только  тогда  театральное
действо вызывает  в  зрителе  растроганность  и  возбужденность
человечнейших  и  лучших  чувств  его  души,  --  когда  в этом
театральном  действе  участвуют  персонажи   людей   сердечных,
честных,  и  --  несмотря на испытываемые страдания -- кротких.
(По крайней мере, так воспринимают участие таких персонажей  те
из    зрителей,    души   которых   наиболее   непосредственны,
впечатлительны и на которых поэтому с наибольшей  отчетливостью
можно  наблюдать истинную природу душевного движения.) Очевидно
также и то, что на сцене наряду с такими ангельскими и кроткими
персонажами, непременно воспроизводятся  еще  и  типы  коварных
злодеев. И вот спрашивается: это, постоянно наступающее в конце
спектакля  во имя торжества добродетели, кровавое и жесточайшее
карание злодеев на сцене, не оно ли  съедает  возникшие  в  нас
хищнические  инстинкты, и не выходим ли мы из театра кроткими и
довольными не потому вовсе, что  в  наших  душах  не  возникало
никаких  низменных  чувств,  а  потому  лишь,  что  чувства эти
получили удовлетворение. Ведь в  самом  деле,  кто  из  нас  не
признается  в  том,  с  каким  наслаждением  он крякал, когда в
четвертом акте некий добродетельный герой втыкает нож в  сердце
злодея.  -- Однако, позвольте-ка, -- можно здесь сказать, -- да
ведь это  чувство  справедливости.  Именно  оно:  божественное,
возвышающее человека чувство справедливости. Но до чего же оно,
это  возбуждение  в нашей душе высшего, человечнейшего чувства,
нас   довело:   до   наслаждения   убийством,   до    звериного
злобствования.  --  Да  ведь  против  злодеев,  -- возразят нам
здесь. -- Это не важно, -- ответим мы, -- а вот важно  то,  что
крякать  от  удовольствия  при виде пролития человеческой крови
возможно только тогда, когда испытываешь кровожадность,  злобу,
ненависть,  --  и  если  эти  низменнейшие,  эти отвратительные
чувства возникли в нашей душе только потому, что разволновались
наши человечнейшие чувства -- любовь к страдающему  и  кроткому
герою,  если  эта  дикая озверелость наша тихонечко и незаметно
вылезла из растроганности наших благороднейших чувств,  которые
разбередил  в  нас  театр,  --  разве  не  показывает это уже с
некоторой ясностью смутную, страшную природу наших душ.

  В самом деле, достаточно ведь сделать попытку показать нам  в
театрах   такие   пьесы,   в   которых   злодеи  не  только  не
наказываются, не только не гибнут, а напротив  --  торжествуют,
-- начните-ка нам показывать пьесы, где торжествуют худшие люди
и  погибают  лучшие  люди, и вы убедитесь на деле, что подобные
зрелища в конце концов выведут нас на улицу, доведут до  бунта,
до  восстания, до мятежа. Вы, может быть, и тут скажете, что мы
взбунтуемся  во  имя   справедливости,   что   нами   руководит
возбужденность    в   наших   душах   благороднейших,   лучших,
человечнейших чувств. Что же, вы правы, вы правы, вы совершенно
правы. Но посмотрите же на  нас,  когда  мы  выйдем  бунтовать,
взгляните   на   нас,   когда  мы,  обуреваемые  человечнейшими
чувствами наших душ, вознесем, вглядитесь  внимательно  в  наши
лица,  в  наши губы, в особенности в наши глаза, и если вы и не
захотите признать, что перед вами разъяренные, дикие звери,  то
все  же  уходите  скорее  с  нашей  дороги,  ибо  ваше неумение
отличить человека от скота -- может стоить вам жизни.

  И вот уже, как бы сам собой, назревает вопрос: ведь вот такие
театральные пьесы,  --  пьесы,  в  которых  побеждает  порок  и
погибает  добродетель,  ведь  этакие  пьесы -- они же правдивы,
ведь они же изображают настоящую жизнь,  ведь  именно  в  жизни
случается  так,  что  побеждают худшие люди, -- так почему же в
жизни мы, глядя  на  все  это,  остаемся  спокойны  и  живем  и
работаем,  --  а  когда эту же картину окружающей нас жизни нам
показывают в театре, так мы возмущаемся, озлобляемся,  звереем.
Не  странно  ли,  что  одна  и  та же картина, проходящая перед
глазами одного и того же человека, оставляет этого  человека  в
одном  случае (в жизни) спокойным и равнодушным, и возбуждает в
нем в другом случае (в театре) возмущение, негодование, ярость.
И не доказывает ли это наглядно, что  причину  возникновения  в
нас  тех  или  иных  чувств,  которыми  мы реагируем на внешнее
событие, нужно отыскивать отнюдь не в характере этого  события,
а   всецело   в  состоянии  нашей  души.  Такой  вопрос  весьма
существенный и на него следует точно ответить.

  Дело, очевидно, в том, что в жизни мы подлы и  неискренни,  в
жизни нас прежде всего беспокоит наше личное благоустройство, и
поэтомуто  в  жизни  мы  льстим  и  помогаем,  а  подчас и сами
воплощаем собой  тех  самых  насильников  и  злодеев,  поступки
которых  вызывают  в  нас такое ужасное негодование в театре. В
театре зато,  эта  личная  заинтересованность,  это  подленькое
устремление  к  добыванию  земных  благ  спадает с наших душ, в
театре ничто личное не насилует благородства и честности  наших
чувств,  в театре мы становимся душевно чище и лучше, и поэтому
нами, нашими стремлениями и симпатиями, пока мы сидим в театре,
всецело   руководят   наши   лучшие    чувства    справедливого
благородства,   человечности.  И  вот  тут-то  и  напрашивается
страшная  мысль.  Напрашивается  мысль  о  том,  восстанем,  не
звереем   окончательно   и   не   убиваем,   во  имя  попранной
справедливости, людей, так  это  потому  лишь,  что  мы  подлы,
испорчены,  жадны и вообще плохи, -- а что если бы в жизни, как
и в театре, мы распалили бы в нас наши  человечнейшие  чувства,
если  бы  в жизни мы стали бы лучше, так мы бы, -- возбужденные
дрожанием  в  наших  душах  чувств  справедливости  и  любви  к
обиженным  и  слабым,  --  свершили  бы,  или  почувствовали бы
желание  свершить  (что  решительно  все  равно,  поскольку  мы
говорим  о  душевных  движениях),  такое  количество злодеяний,
кровопролитий, пыток и мстительнейших  убийств,  каких  никогда
еще  не  свершал,  да  и  не хотел свершить ни один, даже самый
ужасный злодей, руководимый целью обогащения и наживы.

  И невольно в  нас  поднимается  желание  обратиться  ко  всем
будущим  Пророкам  человечества и им сказать: -- Милые и добрые
Пророки! Не трогайте вы нас; не распаляйте  вы  в  наших  душах
возвышенных  человечнейших  чувств, и не делайте вообще никаких
попыток сделать нас лучше. Ибо видите вы: пока мы плохи  --  мы
ограничиваемся мелким подличаньем, -- когда становимся лучше --
мы идем убивать.

  Поймите  же,  добрые  Пророки,  что именно заложенные в наших
душах чувства Человечности и Справедливости  и  заставляют  нас
возмущаться,  негодовать, приходить в ярость. Поймите, что если
бы мы лишены были чувств Человечности, так мы  бы  вовсе  и  не
негодовали  бы,  не  возмущались. Поймите, что не коварство, не
хитрость,  не   подлость   разума,   а   только   Человечность,
Справедливость  и  Благородство Души принуждают нас негодовать,
возмущаться,  приходить  в  ярость  и   мстительно   свирепеть.
Поймите,  Пророки,  это  механизм наших человеческих душ -- это
механизм  качелей,  где  от  наисильнейшего  взлета  в  сторону
Благородства  Духа  и  возникает  наисильнейший отлет в сторону
Ярости Скота.

  Это стремление взвить душевные качели в сторону  человечности
и  неизменно  вытекающий  из  него  отлет  в  сторону Зверства,
проходит чудесной и в то же время кровавой полосой  сквозь  всю
историю  человечества,  и  мы  видим,  что  как раз те особенно
темпераментные эпохи, которые выделяются исключительно сильными
и  осуществленными  в  действии  взлетами  в  сторону  Духа   и
Справедливости,   кажутся   нам   особенно   страшными  в  силу
перемежающихся  в  них  небывалых  жестокостей  и   сатанинских
злодейств.

  Подобно  медведю  с кровавой, развороченной башкой толкающего
висячее на бечеве бревно и получающего тем более страшный удар,
чем сильнее он его толкает, -- человек изнывает и уже устает  в
этом качании своих душ.

  Человек изнывает в этой борьбе и какой бы он исход ни избрал:
продолжать  ли  раскачивать  это бревно, чтобы при какой-нибудь
особо сильной раскачке окончательно разворотить себе башку,  --
или  же  остановить  душевные  качели,  существовать в холодной
разумности, в бездушии, следовательно в  бесчеловечии  и  таким
образом  в  полной  утрате  теплоты  своего  облика, -- и тот и
другой  исходы  предопределяют  полное  завершение   Проклятия,
которым  является  для  нас это странное, это страшное свойство
наших человеческих душ.

  Когда в доме становилось тихо,  на  письменном  столе  горела
зеленая   лампа,  а  за  окном  была  ночь,  --  с  настойчивым
постоянством возникали во мне эти мысли, и были  они  столь  же
разрушительны  для  моей  воли  к жизни, сколь разрушителен для
моего  организма  был  этот  белый  и  горький  яд,  который  в
аккуратных порошках лежал на диване и возбужденно дрожал в моей
голове.

        5

  Боярская  палата,  стулья, торжественные от непомерно высоких
спинок, низкие своды и во  всем  этом  какой-то  мрачный  гнет.
Собирались   гости,   все   очень   торжественно  разодетые,  и
рассаживались  вокруг  стола,  крытого  красным  бархатом,   на
котором  стояло  золотое блюдо с необщипанным лебедем. Рядом со
мною за столом поместилась Соня и я знал, что мы справляем нашу
свадьбу. Хотя сидевшая  рядом  со  мною  женщина  нисколько  не
напоминала  мне Соню, однако, я знал, что это она. Вдруг, когда
все уже расселись, и я все недоумевал как это  будут  резать  и
есть  необщипанного лебедя, в палату вошла моя мать. Она была в
затасканном платье, в туфлях. Седенькая  головка  ее  тряслась,
лицо   желтое,  исхудавшее,  только  глаза,  бессонные,  как-то
нехорошо бегающие, издали увидела меня и мутные глаза ее  стали
страшными  и  радостными, я сделал ей знак, чтобы не подходила,
что неудобно мне с нею здесь знаться, -- и  она  поняла.  Жалко
улыбаясь,  маленькая, ссохшаяся, она бочком села к столу. Между
тем блюдо  с  лебедем  убрали  и  в  красных  ливреях  и  белых
перчатках  лакеи, -- одни расставляли приборы, другие разносили
блюда с какими-то кушаньями. Когда  лакей,  обносивший  гостей,
приблизился к моей матери, он так же поднес и ей, но оглядев ее
платье,  хотел  отойти.  Однако,  мать  уже захватила лопатку с
блюда и стала накладывать себе на тарелку. Я замер, -- что если
остальные гости обратят  на  нее  глаза.  Между  тем  мать  все
накладывала   себе   на  тарелку,  лакей  делал  недоумевающее,
заставлявшее меня все больше страдать лицо, и когда на  тарелке
матери  появилась целая гора -- он нахально отнес от нее блюдо,
оставив в ее  руках  лопатку.  Мать  повернулась,  хотела  толи
положить  лопатку  на  блюдо,  то-ли взять еще, но увидела, что
блюда нет, что его убрали, стала  этой  лопаткой  есть.  В  ней
вдруг  все как-то низменно изменилось. Она начала глотать не по
силам, быстро, жадно.  Глаза  ее  нехорошо  бегали,  остренький
старушечий  подбордок  летал вверх и вниз, морщины на лбу стали
влажны. Она стала вдруг не такой, как  всегда,  стала  какой-то
обжорливой,  чуть-чуть  противной.  Жадно  всасывая пищу, она в
скверном наслаждении все  повторяла  --  ах,  как  фкусне,  ах,
фкусне.  И  вот  я  начал  испытывать новое чувство к матери. Я
вдруг почувствовал, что она  живая,  что  она  плоть.  Я  вдруг
почувствовал,  что  любовь ее ко мне -- это только малая толика
ее чувств, потому что помимо этой любви у нее,  как  у  каждого
человека, есть кишечник, артерии, кровь и половые органы, и что
мать любит, не может не любить это свое физическое тело гораздо
больше   меня.  Тут  на  меня  навалилась  такая  тоска,  такое
одиночество жизни, что мне захотелось стонать. Между тем, мать,
съев все, что было на тарелке, начала беспокойно поерзывать  на
своем  стуле.  Хотя  никаких слов не было сказано, но все сразу
поняли что у нее испортился  желудок  и  ей  необходимо  выйти.
Лакей,  улыбаясь,  и этой улыбкой показывая, что уважение его к
этой  жалкой  старухе  недостаточно  сильно,  чтобы  оставаться
серьезным,  а  собственное  достоинство  слишком  велико, чтобы
громко расхохотаться,  рукою  в  белой  перчатке  приглашал  ее
пройти  в дверь. Мать приподнялась, с трудом опираясь о стол. В
это время все уже обратили внимание и начали смеяться. Смеялись
все.  Смеялись  гости,  смеялись  лакеи,  смеялась  Соня,  и  в
мучительном  презрении  к  самому  себе смеялся и я. Мимо этого
стола, мимо этих жестоко смеющихся ртов и глаз,  и  мимо  меня,
тоже  смеющегося,  этим смехом отчуждающего себя от нее, должна
была пройти моя мать. И  она  прошла.  Маленькая,  сгорбленная,
трясущаяся,  она  прошла, тоже улыбаясь, но улыбаясь униженно и
жалко, как бы прося прощения за слабость  ее  старческого,  уже
бессильного  тела. После того как мать ушла, наступило затишье.
Все  еще  улыбались  лакеи,  смеялась  Соня,  и  в  мучительном
презрении  не  отголосок случившегося, а как предчувствие того,
что еще произойдет. И вот я слышу, что у  двери  стоит  военная
стража  с  винтовками  с  наставленными  штыками.  За стражей в
глубине стоит мать. Она хочет  пройти,  хочет  приблизиться  ко
мне,  но  ее  не пускают. -- Мой мальчик, мой Вадя, мой сын, --
все повторяет она и хочет пройти.  Я  смотрю  туда,  мои  глаза
встречаются    с   глазами   матери,   наши   взгляды   любовно
скрещиваются, друг друга зовут и мать движется ко мне.  Но  уже
стражник   с   винтовкой  делает  прыгающее  движение,  и  штык
замечательно мягко входит в живот матери. -- Мой  мальчик,  мой
Вадя, мой сын, -- спокойно говорит она, держится за проткнувший
ее  штык и улыбается. И в этой улыбке все: и то, что она знает,
что это по моему приказу ее не пускали ко мне, и  то,  что  она
умирает,  и  то,  что  не  сердится на меня, что понимает меня,
понимает, что такую как она, любить  невозможно.  Больше  я  не
могу  выдержать.  Я  рванулся  из последних сил, изнутри что-то
неприятно дернулось во мне и я проснулся. Была глухая  ночь.  Я
лежал  одетым  на  диване. На столе под зеленым колпаком горела
лампа. Я слез, спустил ноги и  мне  стало  вдруг  страшно.  Мне
стало   страшно   так,  как  бывает  страшно  только  взрослым,
несчастным  людям,  когда  внезапно,  среди  ночи,  проснувшись
человек  начинает вдруг сознавать, что вот только сейчас, в эту
ночную минуту, когда кругом тишина и нет никого подле него,  он
проснулся  не только от виденного сна, но и ото всей той жизни,
которой жил последнее время. -- Что творится со мной  здесь,  в
этом  ужасном  доме?  Зачем  я  здесь  живу?  Что это за мысли,
которыми я бредил в этой комнате? Я сидел на диване, трясся  от
холода  этой нетопленной, уже неделями неубиравшейся комнаты, а
мои губы шептали слова, на которые не нужно было ответа, потому
что одновременно во мне, возникали образы, туманные и страшные,
и смотреть на них  было  так  жутко,  что  одна  моя  рука  все
сильнее,  все  крепче  сжимала  другую.  Так  просидел я долго.
Потом, вытащив одну руку из другой (она была так сдавлена,  что
пальцы слиплись), стал надевать ботинки. Это было трудно, носки
на  мне  совсем прогнили, от ног шел ужасный запах, шнурки были
разорваны, все в узлах. Чувствуя отвращение к  самому  себе  от
своей  нечистоплотности  и липкости, я встал на ноги, надел еще
пальто,  фуражку,  калоши,  поднял  воротник,  и  только  когда
подошел  к  столу, чтобы потушить лампу, принужден был присесть
от внезапной слабости. Присев, сразу почувствовал доходящую  до
дурноты  сердечную  усталость,  преодолевая себя протянул руку,
потушил лампу, посидел так немного в темноте и  когда,  наконец
встал,  то  дурнота и слабость уже отпустили, и уже с некоторой
легкостью я вышел из комнаты и ощупью спустился в прихожую.  Не
зажигая  огня, я добрался до выходной двери, осторожно отомкнул
и еле удержал, -- так ее рвануло.  Ледяной  ветер  мчал  сквозь
переулок.  В пустынной дали близ желтых фонарей видно было, как
с окон, с заборов и крыш вьюжило  сухим  снегом.  Задыхаясь  от
ветра,  напрягая  спину  от холода, я отчаянно зашагал и еще не
дошел до  конца  переулка,  где  начиналась  площадь,  как  уже
почувствовал,  что шибко замерз. На площади горел костер. Ветер
драл его пламя, как рыжие волосы и  розовое  серебро.  Напротив
весь  дом светился, а тень от низкого фонарного столба взлетала
на высоченную крышу. Около костра, не двигаясь с  места,  бежал
тулуп,  то  хватая,  то выпуская себя из объятий. Я шел быстро,
все ускоряя шаги.  Под  моими  калошами,  словно  под  мчащимся
поездом,  снег лился, как молоко из ведра. На длинной улице, по
которой я теперь шел, ветер сник. От лунного света  улица  была
резко  разделена  на  две части, -- на чернильно черную и нежно
изумрудную,  и  идя  по  теневой  стороне,  мне  забавно   было
смотреть,  как  тень от моей головы, вылезая из черной границы,
катилась посреди мостовой. Самой луны мне  не  было  видно.  Но
поднимая  голову,  я  видел,  как  она  бежала по окнам верхних
этажей, поочередно загораясь в стеклах зелеными вспышками. Так,
углубленный в себя, я не обращал внимание на улицы, по  которым
шел, сворачивал, руководимый инстинктом, с одной на другую, как
вдруг  заметил,  что  уже  приближаюсь  к  воротам того дома, в
котором жила моя мать. Взявшись  за  звонко  вихляющее  кольцо,
растворив   калитку   и   на   черном  снегу  разливая  зеленый
четырехугольник с черным пятном  моей  тени  посередине,  --  я
вошел во двор. Луна была теперь где-то высоко позади. И высокие
сплошные ворота черным полем залегли далеко вдоль узкого двора.
Только  там,  где  кончалась  ограда  садика,  все  было залито
стеклянным зеленым светом.  В  полосе  этого  света  мне  стало
холодно.  Взойдя  по  ступенькам  на крыльцо, я остановился. На
тяжелой  двери   медная   ручка   ослепительно   сверкала.   От
шлифованной   грани   стекла  узкая  полоска  света  лежала  на
ступеньках лестницы. Когда, постояв, я дернул за дверную ручку,
полоска эта только чуть дрогнула: дверь  была  заперта.  Будить
Матвея я счел неудобным и поэтому, сбежав с крыльца, завернул в
темный  и  сырой  туннель  под  домом,  выходивший  на мусорную
площадку, откуда шел в квартиры черный ход. На площадке этой  и
теперь  были  разбросаны  щепы  и  березовая кора. Здесь всегда
дворник колол дрова, вкусно  щелкая  топором,  складывая  их  в
охапку  на  помойном  ящике,  где,  связав  заранее подложенной
веревкой, грузно закидывал на спину и, тяжело шаркая, всходил к
кухням. При этом веревка врезалась в  плечо,  а  обмотанные  ею
пальцы   --   с   одной  стороны  кроваво  вспухали,  с  другой
обескровливались до белых суставов. Я поднимался теперь по этой
темной, пахнущей котами, лестнице, держался за  узкие  железные
перила, и мне вспомнилась время, когда этих мусорных ящиков еще
не  было.  Мне  вспомнился день, это было летом, когда со двора
вдруг раздался грохот, очень похожий на театральный гром, и как
тут  же  из  этих  сброшенных   в   подводы   жестяных   листов
вырезывались   мусорные   ящики.   Потом,   уже  к  вечеру,  их
пронзительно сколачивали, и мне все казалось, будто на соседнем
дворе делают то же, так остро  стукало  это  о  ближайший  дом.
Когда   это   случилось?  И  сколько  тогда  мне  было  лет?  В
совершенной темноте  поднимаясь  теперь  все  выше  по  вонючей
лестнице  и  не  считая,  сколько  мною  пройдено  площадок, я,
миновав одну  из  них  и  завернув  и  поднимаясь  выше,  вдруг
почувствовал  в  икрах  ту странную, словно непускающую дальше,
усталость,  которая  сразу  сказала  мне,  что  на  только  что
пройденной    площадке   находилась   дверь   нашей   квартиры.
Спустившись и с некоторым трудом сообразив, с  которой  стороны
находится  нужная мне дверь, я подошел и только хотел постучать
и уже приготовил лицо, чтобы встретить няньку,  когда  заметил,
что дверь-то не заперта, а только чуть прикрыта. -- Может быть,
она  на  цепочке,  -- подумал я, но только тронул рукой, -- как
дверь легко и без скрипа  раскрылась.  Передо  мной  была  наша
кухня.  Хотя  и  здесь  было очень темно, но то, что это именно
наша квартира, я уже узнал по стуку кухонных часов, которые шли
по особенному, с заскоком как  хромой  по  лестнице:  два  раза
быстро, точка, и опять -- раз-раз.

  Все,  что  происходило дальше в этой ночной, словно покинутой
квартире,  стало  каким-то  странным,  при  чем   я   отчетливо
чувствовал,   что   странность  эта  началась  или  быть  может
усилилась, как раз с той минуты, как я проник в корридор.  Так,
остановившись  перед  дверью моей бывшей комнаты, я не помнил и
не знал -- запер ли  за  собою  кухонную  дверь,  даже  не  мог
вспомнить,  был  ли в замке ключ. Только так же, прокатившись в
столовую, я уже не мог сообразить, до какого места шел спокойно
и откуда  же  начал  продвигаться,  крадучись.  Стоя  теперь  в
столовой,  стараясь  не  дышать,  я еще помнил, что дверь в мою
комнату оказалась  запертой,  но  почему  так  тревожился,  так
боялся,  что ктонибудь меня там застанет, -- этого сообразить я
теперь уже не был в силах.

  В столовой было очень тихо. Часы не шли.  В  смутной  тьме  я
видел  только, что на обеденном столе нет скатерти, и что дверь
в спальню матери открыта. И из этой-то раскрытой двери  шел  на
меня  страх.  Я  стоял  неподвижно, стоял долго, не переставляя
ног, и мне уже казалось, что  я  или  во  мне  что-то  медленно
шатается.  Я  уже  был  в  совершенном  решении  уйти  отсюда и
вернуться утром, я уже готов был двинуться обратно  в  корридор
(все  больше  страшась  этого  испуга,  который возбудит в моей
матери эта внезапность моего ночного прихода), -- как вдруг  из
спальни  явственно послышался шорох, и тут же точно дернул меня
кто другой за шнурок, я отрывисто позвал:  мама?  мама?  --  Но
шорох  не повторился. Мне никто не ответил. Я еще хорошо помню,
что как только я  позвал  --  лицо  мое  зачем-то  сложилось  в
улыбку.

  Хотя,  собственно, за эту минуту решительно ничего особенного
не произошло, но теперь, после того как я подал голос, мне  уже
показалось  совершенно невозможным уйти и вернуться лишь утром.
Стараясь ступать как можно тише,  я  двинулся  дальше,  потушил
блистающую точку на самоваре, обогнув стол, и, придерживаясь за
спинки  стоявших  вокруг  него  стульев,  прокрался  в спальню.
Гардины были  раскрыты.  Медленно,  крадучись,  я  добрался  до
середины  комнаты. Однако, теперь перед моими глазами стало так
страшно темно, что невольно я обернулся к окну. Лунный свет бил
в него, но внутрь нисколько не проникал. Даже на  подоконник  и
складки  штор  не  ложился.  Спинка  кресла,  на котором всегда
сидела и вышивала мать,  четким  пнем  чернела  перед  стеклом.
Когда  я отвернулся от окна, то перед глазами стало еще темнее.
Теперь я знал, что стою примерно в двух  шагах  от  постели.  Я
слышал, как бьется мое сердце и уже как будто чувствовал теплый
запах  спящего  вблизи  меня  тела.  Я  все  еще  стоял, затаив
дыхание. Уже несколько раз я раскрывал рот, хотя для того чтобы
сказать "мама",  раскрывать  его  было  совсем  не  нужно.  Но,
наконец,  я  решился  и позвал: мама? мама? Зов мой на этот раз
вышел какой-то задыхающийся, тревожный. Никто  не  ответил.  Но
как  будто  звуки,  которые  я  издал, сделали это возможным: я
приблизился к  кровати  и  решил  осторожно  присесть  в  ногах
матери.  Садясь  и стараясь при этом не производить шума, чтобы
не грохнули пружины, я сперва  оперся  ладонями  о  постель.  И
сразу  почувствовал  под пальцами тот кружевной покров, который
оставался на постели только днем.  Постель  была  не  раскрыта,
пуста.  Сразу  исчез  теплый  запах  спящего  вблизи тела. Но я
все-таки  присел,  повернул  голову  к  шкафу,  и  вот  тут-то,
наконец, я увидел мать. Ее голова была высоко, у самой верхушки
шкафа,  там,  где кончалась последняя виньетка. Но зачем же она
туда взобралась и на чем она стоит. Но в то  же  мгновение  как
это  возникло  в  моей  голове,  я  уже  ощутил  отвратительную
слабость испуга в ногах и в мочевом пузыре. Мать не стояла. Она
висела  --  и  прямо  на  меня  глядела  своей   серой   мордой
удавленницы.  -- Аа, -- закричал я и побежал из комнаты, словно
меня хватают за  пятки,  --  а-а,  дико  закричал  я,  воздушно
пролетая  по  столовой  и в то же время чувствуя, что сижу, что
медленно приподымаю со стола мою затекшую  голову  и  с  трудом
просыпаюсь.  За  окном  уже  брезжил  поздний зимний рассвет. Я
сидел за столом в  пальто  и  калошах,  шею  и  ноги  простудно
ломило,  фуражка  лежала  в  сальной  тарелке, а горло мое было
наполнено комком горьких, невыплаканных слез.

        6

  Через час я уже поднимался по лестнице и  как  только  увидел
знакомую  и  милую  дверь,  так  тотчас  почувствовал радостный
трепет. Я подошел и тихонько, чтобы  особенно  не  обеспокоить,
коротко  позвонил.  С  улицы  доносился  шум,  --  с грохотом и
сотрясая стекла,  прокатил  грузовик.  Внизу  очень  резко,  по
утреннему,  зазвонил  телефон.  Дверь  не  открывалась. Тогда я
решился еще раз нажать звонок и прислушался.  В  квартире  было
тихо,  ничто  не двигалось, будто там теперь никто не живет. --
Боже мой, -- подумал я, -- неужели здесь что-нибудь  случилось.
Неужели  здесь что-то не в порядке. Что же будет тогда со мной.
И я нажал пуговицу звонка, нажал с отчаянием и изо всей силы, и
жал, и давил, и трезвонил до тех пор, пока в конце корридора не
послышались шаркающие шаги. Шаги приближались к двери,  подошли
к  ней  вплотную, потом стало слышно, как руки возятся с замком
и,  наконец,  дверь  отомкнулась.  Я  радостно   и   облегченно
вздохнул.  Мои  опасения  оказались  напрасны:  передо  мною  в
открытой двери, живой и здоровый, стоял сам Хирге. --  Ах,  это
вы,  --  сказал  он с ленивым отвращением, -- а я-то уж думал и
впрямь человек пришел. Ну, что ж заходите. И я зашел.

        x x x x x x x


  На  этом  кончаются,  точнее  --  обрываются  записки  Вадима
Масленникова,  которого  в  январский  мороз  1919-го  года,  в
бредовом  состоянии,  доставили  к  нам  в  госпиталь.   Будучи
приведен в себя и освидетельствован, Масленников признался, что
он  кокаинист,  что  уже много раз пытался с собою бороться, но
всегда безуспешно. Путем упорной борьбы ему, правда,  удавалось
воздерживаться  от  кокаина  в продолжении месяца, двух, иногда
даже трех,  после  чего  неизменно  наступал  рецидив.  По  его
признанию  выходило,  что  тяга  его к кокаину теперь тем более
болезненна, что за последнее время кокаин вызывает в нем уже не
возбуждение,  как  это  было  раньше,  а   только   психическое
раздражение.   Точнее   говоря,   если   первое   время  кокаин
способствовал  четкости  и  остроте  сознания,  то  теперь   он
причиняет  спутанность  мыслей  при  беспокойстве, доходящем до
галлюцинации. Таким образом,  прибегая  к  кокаину  теперь,  он
постоянно надеется возбудить в себе те первые ощущения, которые
когда-то  кокаин  ему  дал,  однако,  каждый  раз  с  отчаянием
убеждается, что ощущения эти ни при какой дозировке  больше  не
возникают.  На  вопрос  Главврача  --  почему  же  он  все-таки
прибегает к кокаину, если заранее знает, что последний возбудит
в нем только психическое мучительство, -- Масленников  дрожащим
голосом  сравнил  свое  душевное состояние с состоянием Гоголя,
когда последний пытался писать вторую часть своих мертвых  душ.
Как  Гоголь  знал,  что  радостные силы его ранних писательских
дней соврешенно исчерпаны, и всетаки каждодневно возвращался  к
попыткам  творчества,  каждый  раз убеждаясь в том, что оно ему
недоступно, и все же (гонимый сознанием, что без него  теряется
смысл)  эти  понюшки, несмотря на причиняемое ими мучительство,
не только не прекратил, а даже напротив, их учащал,  --  так  и
он,  Масленников,  продолжает прибегать к кокаину, хоть и знает
заранее, что ничего, кроме дикого отчаяния, он уже возбудить  в
нем не может.

  При освидетельствовании Масленникова налицо были все симптомы
хронического       отравления       кокаином:      расстройство
желудочнокишечного канала,  слабость,  хроническая  бессонница,
апатия,  истощение,  особая желтая окраска кожи и ряд нервных и
видимо  психических  расстройств,  наличие  которых  несомненно
имелось,   но   точное  установление  которых  требовало  более
длительного наблюдения.

  Было очевидно, что оставлять такого больного у нас, в военном
госпитале,  совершенно  бессмысленно.   Это   соображение   наш
Главврач, человек чрезвычайной нежности, ему тут же и высказал,
причем,  явно страдая от невозможности помочь, еще добавил, что
ему,  Масленникову,   необходим   не   госпиталь,   а   хорошая
психиатрическая   санатория,   попасть  в  которую,  однако,  в
нынешнее социалистическое время не такто легко. Ибо теперь, при
приеме больных, руководствуются не столько  болезнью  больного,
сколько той пользой, которую этот больной принес, или, на худой
конец, принесет революции.

  Масленников   слушал   мрачно.   Его  набухшее  веко  зловеще
прикрывало глаз. На заботливый вопрос Главврача  --  нет  ли  у
него  родственников  или  близких, которые могли бы ему оказать
протекцию, -- он отвечал, что нет. Помолчав,  он  добавил,  что
матушка  его  скончалась,  что  старая  нянька  его, героически
помогавшая ему все это время -- теперь сама нуждается в помощи,
что один его однокашник, Штейн, недавно выехал  за  границу,  а
местонахождение  двух  других  --  Егорова  и  Буркевица -- ему
неизвестно.

  Когда он произнес последнее  имя  --  все  переглянулись.  --
Товарищ  Буркевиц,  --  переспросил Главврач, -- да ведь это же
наше непосредственное начальство.  Да  ведь  одного  его  слова
достаточно, чтобы вас спасти!

  Масленников    долго    расспрашивал,    видимо   боясь,   не
недоразумение ли все это,  не  однофамилец  ли.  Он  был  очень
взволнован  и,  кажется,  радостен,  когда  убедился,  что этот
товарищ Буркевиц, тот самый, которого он знает. Главврач указал
ему,  что   учреждение,   руководимое   товарищем   Буркевицем,
находится на той же улице, что и наш госпиталь, но что придется
только  подождать  до утра, так как сейчас, вечером, он вряд ли
кого  застанет.  На  это  Масленников,   отклонив   предложение
переночевать в госпитале, -- ушел.

  На  следующее  утро,  часу  в  двенадцатом,  три курьера того
учреждения, где работал товарищ Буркевиц,  внесли  Масленникова
на  руках.  Спасать  его было уже поздно. Нам оставалось только
констатировать   острое   отравление    кокаином    (несомненно
умышленное,  --  кокаин  был  видимо  разведен в стакане воды и
выпит) и смерть от остановки дыхания.

  На груди, во внутреннем кармане Масленникова,  были  найдены:
1)  старый  коленкоровый  мешочек,  с  зашитыми  в  нем десятью
серебряными  пятачками,  и  2)  рукопись,  на  первой  странице
которой, крупными и безобразно скачущими буквами нацарапаны два
слова: "Буркевиц отказал".




         * Никита Струве. Роман-загадка * 


  "Роман  с кокаином", появившийся в 1934 г. в журнале "Числа",
пытавшемся дать дорогу молодым  эмигрантским  авторам  и  новым
вкусам,  до  сих  пор  представляет  не  до  конца  разрешенную
литературную  загадку.  Это   блестящая   повесть,   замеченная
эмигрантской  критикой  при  появлении,  а  полвека  спустя  во
французском и других  переводах  восторженно  встреченная  всей
западной прессой, не имеет сколько-нибудь осязательного автора.
Под  явным псевдонимом М. Агеев, в том же первом полугодии 1934
г., был напечатан в  недолговечном  журнале  "Встречи"  рассказ
"Паршивый народ", затем имя Агеева так же внезапно исчезло, как
и  возникло,  если  не учитывать того, что полностью, отдельной
книгой, роман <A HREF="#s1">появился</A> лишь осенью 1936 г.

  В те давние времена говорилось, что рукопись была прислана из
Константинополя. Тогда же молодой  поэтессе  Лидии  Червинской,
ехавшей  в  Константинополь  к родителям, было поручено войти в
контакт с отправителем. Л. Червинская  в  80-е  годы  была  еще
жива,  но кинувшиеся к ней журналисты могли уже получить от нее
лишь крайне смутные сведения: она назвала некоего  Марко  Леви,
приехавшего   в   Константинополь   из   Берлина,   страдавшего
психическим расстройством (якобы после  побега  из  СССР  ценой
убийства  красного  офицера), якобы вернувшегося впоследствии в
Россию... Переводчицей  на  французский  язык,  Лидии  Швейцер,
подарившей   роману   вторую  жизнь,  удалось  установить,  что
какой-то  Марк  Абрамович  Леви  умер  12  февраля  1936  г.  в
Константинополе,  о  чем  Л.  Червинская  не  знала,  хотя и
<A HREF="#s2">любила повторять</A>, что у нее с  Марко  Леви  была
любовная  связь...  Издатель  романа  <A HREF="#s3">В. Яновский
вспоминает</A> лишь о каком-то  южноамериканском  (!)  паспорте
Агеева,  присланном  из  Константинополя  в Париж для продления
(!!) и затерянном Л. Червинской (!!!)...

  Из эмигрантских критиков наиболее  остро  ощутил  необычность
внезапного  появления  нового таланта -- Д. Мережковский, и он,
как  нам  кажется,  ближе  всех  подошел   к   истине.   В
<A HREF="#s4">похвальной рецензии на "Числа"</A> -- "чудо" молодой
эмигрантской  литературной жизни -- Мережковский выделил только
одного, совсем нового  романиста...  Агеева,  и  вопрошал:  "Не
первая  ли  это  его  вещь?  Когда  он успел "выписаться", если
выписываться  надо?  У  него  прекрасный,  образный  язык.   Не
уступает,   с  одной  стороны,  Бунину,  с  другой  --  Сирину.
Соединяет в языке  (в  изобразительности)  плотную,  по  старым
образцам   вытканную,   материю  бунинского  стиля  с  новейшей
блестящей тканью Сирина. Это -- внешность.  А  дальше  --  надо
забыть  и  Бунина  с  его плотностью, и Сирина с пустым блеском
искусственного шелка, а вспомнить... пожалуй, Достоевского,  --
только Достоевского тридцатых годов нашего века".

  Этот  отзыв  Мережковского нам был неизвестен, когда пять лет
тому назад, по  прочтении  "Романа  с  кокаином",  нас  осенила
мысль,  что этот прекрасно скроекный, захватывающий роман с его
прекрасным  образным  и  смелым  языком  мог  быть  написан  не
случайно  забредшим  в  литературу  новичком, а лишь уже вполне
сложившимся мастером из нового  поколения  и  что  таковым,  по
самому  первому  сходству,  мог  бы  быть только Сирин-Набоков,
кстати  сказать  вобравший  в  себя  и  плотность   Бунина,   и
психологическую    изощренность   Достоевского   (но   не   его
метафизическую глубину) и переплавивший их на свой, ни с кем не
сравнимый, набоковский "играющий" стиль и лад.

  Но интуиции недостаточно,  и  мы  сразу  принялись  читать  и
перечитывать   все  написанное  Набоковым-Сириным  по-русски  и
по-английски: сравнительный анализ художественных построений  и
ткани "Романа с кокаином" и "Паршивого народа" с одной стороны,
и всей совокупности набоковского творчества -- с другой привели
нас  к  окончательному  и  ничем  до  сих пор не поколебленному
убеждению,  что  Агеев  сверхгениальный  подражатель  Набокова,
наперед    знавший   все   дальнейшее   его   творчество,   его
совершеннейший  alter  ego,  то  есть  попросту  сам   Набоков,